Ведь он и сам принял то же решение и будет сражаться, пока руки смогут держать томагавк и натягивать тетиву.
Старая Шкура лишь удовлетворенно кивнул и больше не проронил ни слова.
В этот момент невесть откуда выскочил заяц и уселся невдалеке от нас. Втянув носом воздух, он нехорошо посмотрел на старика, повел длинными ушами и удрал.
Вновь я увидел старого вождя лишь спустя несколько лет.
Солдаты достигли реки в двух милях к западу от нас и направились вниз по течению. Они знали, что индейцы где-то поблизости, но совсем не ожидали встретить три сотни конных шайенов, ожидавших их в полном боевом порядке: левый фланг у самой воды, а правый — под прикрытием обрывистого берега.
Люди вырядились как на парад: воины и их лошади были в полной боевой раскраске, орлиные перья гордо трепетали на ветру, наконечники копий и стволы ружей сверкали на солнце… Некоторые шайены негромко беседовали со своими росинантами, и те в ответ раздували ноздри и фыркали, чуя приближение кавалерии и относясь к своим врагам-собратьям так же, как шайены-люди — к бледнолицым.
Я сидел на одной из лошадей, добытых во время налета на лагерь кроу. Это было доброе покладистое существо, жизнь которого мало чем отличалась от моей собственной. Я нашептывал ему на ухо всякую ласковую чушь, стреляя в то же время глазами по сторонам, так как небезосновательно подозревал, что далеко не все мои соплеменники разделяли уверенность Старой Шкуры, поместившего меня в авангарде, особенно Маленький Медведь, нетерпеливо гарцевавший справа и бросавший на меня настороженные взгляды. Все его тело от пояса до лба покрывала черная краска, у самых волос шла желтая полоса, белые вертикальные полосы пересекали его щеки, а глаза были обведены белыми кругами.
Маленький Медведь то злобно ухмылялся, то шумно втягивал воздух сквозь плотно сжатые зубы… Не знаю уж, что на него тогда нашло, ведь долгое время мы вообще не обращали друг на друга никакого внимания. Я не стал ему отвечать, так как чувствовал себя неважно, и лицо мое оставалось бесстрастным лишь благодаря боевой раскраске. Эта раскраска вещь просто замечательная: какие бы бури ни терзали вас изнутри, выглядите вы всегда невозмутимо и угрожающе.
Бугор и остальные вожди ездили вдоль строя, а за ними носился шаман Лед, махая в сторону бледнолицых маленьким идолом со скверным выражением лица, погремушками гремучих змей и бизоньими хвостами.
Кавалеристы остановились в полумиле и изучающе разглядывали наших воинов. Мне вдруг захотелось, чтобы они просто рассмеялись, развернулись и уехали (я имею в виду солдат). Сам я еле удерживался от хохота; вам, возможно, знаком этот нервный смех, который тем сильнее, чем ближе и неотвратимее становится опасность.
А если добавить к этому то, что я, почти голый, размалеванный, со старым цилиндром на голове, вот уже пять лет корчащий из себя индейца, оказался лицом к лицу с тремя или четырьмя сотнями белых, вооруженных карабинами, то мой смех станет еще понятнее.
Но как бы там ни было, я сдерживался изо всех сил, и из моего горла вырывалось лишь низкое булькающее рычание, звучавшее довольно по-шайенски. Оно даже впечатлило Маленького Медведя, и он подхватил его, а вскоре уже все шайены глухо рычали, сделав из моего истеричного всплеска новую боевую песню. Наше войско всколыхнулось и медленно двинулось вперед; песня захватила всех, связывая в единое целое, напоминая, что ни один шайен не существует сам по себе, а является частью Великого Круга, ежедневно проходимого Солнцем, что жизнь и смерть — понятия относительные и все когда-либо жившие продолжают существовать в этом кругу, что они — непобедимые, неуязвимые Люди, вершина творения матери-природы.
Мы продвинулись на двести-триста ярдов, а солдаты так и не двинулись с места, словно зачарованные подобным зрелищем. Индейцы уже доставали луки и выхватывали из-за пояса томагавки, намереваясь перебить беззащитных врагов, когда в рядах голубых мундиров надрывно пропела труба.
Сабли вылетели из ножен, защелкали затворы карабинов.
Мы остановились. Разделявшие оба войска шестьсот ярдов сократились до четырехсот, затем до трехсот; труба больше не играла, смолкло и наше пение, в воздухе висел лишь нарастающий грохот тысяч подкованных копыт, вспарывающих прерию. Казалось, что на нас надвигаются не люди в синих мундирах, а огромная машина, окутанная желтоватой пылью и ощерившаяся сотнями сверкающих клинков, готовых изрубить в прах все живое на своем пути.
Теперь мы застыли как парализованные, а расстояние неумолимо сокращалось. Сто ярдов… семьдесят пять… А еще через секунду все наше лихое воинство было разметано по прерии и удирало во всю прыть своих лошадей. Колдовство, как видите, если и действовало на пули, то было совершенно бессильно перед «длинными ножами» (так индейцы называют сабли бледнолицых).
Я все время говорил «мы» лишь для полноты картины. На самом же деле, едва первые ряды голубых мундиров столкнулись с вконец обалдевшими индейцами, я сорвал с себя цилиндр Старой Шкуры и швырнул его на землю, где он был моментально превращен в ничто копытами лошадей, а затем куском заранее приготовленной тряпки стал лихорадочно стирать с лица краску и орать по-английски все, что приходило в голову.
Я не говорил на своем родном языке пять лет и с ужасом обнаружил, что с трудом подбираю слова. А заниматься этим времени не было, поскольку рядом со мной вырос кавалерист футов шести ростом, верхом на огромном жеребце. Все мои краснокожие друзья и домочадцы разбежались, как бизоны во время степного пожара, и я оказался предоставленным сам себе.
Как я уже говорил, я орал все подряд, не переставая тереть лоб и лицо тряпкой. Может показаться, что я нес полную околесицу. Так оно и было на самом деле, но я хотел лишь одного: заставить этого верзилу задуматься. «Боже, храни Джорджа Вашингтона!» — завопил я, но кончик его сабли просвистел в дюйме от моего кадыка. Меня спасло лишь то, что я за мгновение до этого откинул голову назад, дабы крик мой обрел максимальную силу. Вашингтон, как видите, мне мало помог, и, пока голубой вояка заносил руку для нового удара, я успел проверещать: «Боже, храни мою ма!»
Я всегда недолюбливал переростков. Уверяю вас, если величина человека от пяток до макушки превышает пять футов, то с каждым новым дюймом разум его убывает в обратной прогрессии. Так что этот кавалерист был слишком велик для убеждений. Он сначала убил бы меня и только потом увидел бы цвет моей кожи.
Пришлось сменить тактику. Я спешился и, укрываясь за своей лошадью от сабельных ударов, улучил момент, чтобы одним прыжком вскочить на круп его коня. Моя атака оказалась столь неожиданной для этого тупицы, что он почти не сопротивлялся, когда я сбросил его на землю и, встав коленями на плечи, приставил ему к горлу нож для скальпирования.
Все это время память моя работала вовсю, пополняя изрядно поистаявший словарный запас, но как назло сейчас в голову лезли лишь самые убедительные выражения из тех, что я слышал от взрослых в Эвансвиле:
— Ах ты, вонючий засранец, — с жаром заявил я ему, — неужто мне надо перерезать твое… горло этим… ножом, чтобы ты открыл, наконец, свои… глаза и понял, мать твою, что я такой же… белый, как и ты?
В его рыбьих глазах мелькнула тень понимания, и он сдавленным голосом осведомился:
— Так какого хрена ты делаешь здесь, да еще и размалевался, как последняя… ?
Наконец-то мы нашли общий язык.
— Это долгая история, — ответил я и помог ему встать.
Глава 8. НОВАЯ СЕМЬЯ
Об этом сражении вы наверняка читали в книжках, ведь оно было первой настоящей склокой между шайенами и регулярной армией. Солдаты божились, что зарубили тридцать индейцев, полковник доложил о девяти, а на самом деле погибло всего четверо и несколько человек получили раны. Произошло же это в 1857 году, в июле месяце.
Стоит вернуться к цивилизации, как сразу обнаруживаешь, что существуют страшно важные вещи, вроде того, какое сегодня число, сколько сейчас времени, сколько миль до форта Ливенуорт, сколько стоит там табак, сколько пива выпивает за день некий Фленаган или, скажем, как часто Хофман ходит к шлюхам. Цифры, цифры… Я уж и забыл, что они имеют какое-то значение.
Но вернемся к моей истории. Когда все успокоилось, этот солдат, которого звали Малдун, отвел меня к полковнику. Ему я поведал душераздирающие подробности того, как пять лет назад, убив всю мою семью, шайены под страхом смерти заставили меня присоединиться к своему отряду и держали все это время в своем варварском плену. Малдун со своей стороны добавил, что я вполне мог его убить, но воздержался. Полковник посмотрел на меня с некоторым сомнением: боевая раскраска была уже смыта, а в серой рубахе и голубых панталонах, одолженных мне Малдуном и бывших размеров на восемь больше, чем нужно, я выглядел совершенно безобидно.
Волноваться мне было не о чем. В то время вы могли говорить об индейцах все что угодно, зная наверняка, что собеседник проглотит любую нелепицу. А если ваш собеседник еще и военный, то это лишь упрощало задачу: многие солдаты действительно верили в то, что индейцы едят друг друга и спят с собственными дочерьми.
Полковник выразил мне свои соболезнования, а затем попытался выудить из меня сведения о стоянке шайенов и их лошадях, чтобы спалить первое и украсть второе. Но я разыграл из себя полуидиота, разум которого серьезно пострадал от изощренных пыток, и тем самым сумел избежать ответа. В конце концов полковник и сам нашел лагерь, пустив своих людей по следам удравших краснокожих, и сжег покинутые палатки. Я был очень рад, когда не увидел среди них жилища Старой Шкуры: видимо, Бизонья Лежка и Белая Корова успели разобрать его и унести с собой. Найти самих шайенов солдатам так и не удалось, поскольку, если судить по следам, они ушли из лагеря сразу во все стороны: старый индейский трюк, причем совершенно безотказный. Я-то знал, что, едва опасность минует, они встретятся в условленном месте и разобьют там новый лагерь.
Почти все лето солдаты прочесывали прерию от форта Бент до развилки Соломона, а оттуда — до форта Ларами, где и остались, так и не встретив ни одного шайена.
Все это время я, естественно, был с ними; за мной присматривал Малдун, великодушно забывший, что я едва его не убил, и обращавшийся теперь со мной, как с беспомощным ребенком. Я не возражал, поскольку он оказался хоть и болваном, но болваном добродушным. Малдун долго тер меня едким солдатским мылом, ворча, что от меня несет, как от козла, хотя я вполне мог бы переадресовать сей упрек ему самому да и его многочисленным приятелям. Но я помалкивал, так как отлично помнил, что и нас с Керолайн в свое время раздражал запах, которым в шайенском лагере было пропитано буквально все.
Прочие кавалеристы вели себя со мной так же, и, если не считать необходимости постоянно слушать их дурацкую болтовню, чувствовал я себя вполне сносно. В их компании мне не составило труда снова зажить жизнью белых, хотя, пока длился поход, мы спали на земле, жарили на костре мясо, я продолжал охотиться со своим луком и стрелами и ездить на своей индейской лошадке (что, кстати, делало меня страшно популярным), но говорил крайне мало. Этот недостаток солдаты относили на счет моей умственной неполноценности, развившейся в жестоком плену, и сочувственно качали головами.
Если вам кажется, что полковника интересовал мой опыт пятилетней жизни среди варваров, то вы жестоко ошибаетесь. Ему на это было глубоко наплевать. Мне потребовалось не так уж много времени, дабы понять, что мало кого из белых вообще интересует мнение собеседника.
В форте Ларами, как сказали бы индейцы, мой амулет перестал действовать.
Я снова стал белым лишь для того, чтобы спасти свою жизнь, ничего другого у меня и в голове не было, но я совершенно не ожидал, что теперь придется быть белым и впредь. Слишком долго я жил вдали от цивилизации и начисто позабыл, как тут у них все организовано, как живет мир, в котором нельзя просто взять да и зайти поспать в соседний типи…
Однажды, когда я в очередной раз терпеливо выслушивал солдатскую болтовню, меня вызвал к себе полковник.
— Книги в этом форте ведутся из рук вон плохо, — сказал он, — и я не могу найти в них даже упоминания о том трагическом происшествии с твоей семьей. А посему, боюсь, виновные не понесут достойной кары, даже если ты их опознаешь… если индейцев вообще можно опознать. Единственный выход — перебить их всех. Но хватит мрачных воспоминаний, дружок. Сейчас гораздо важнее то, что перед тобой открывается новая жизнь…
Новая жизнь для меня началась с отправки на восток, в форт Ливенуорт, главную штаб-квартиру полка, с колонной кавалеристов, выступавшей туда на следующий день. Ливенуорт стоял на реке Миссури, в непосредственной близости от Вестпорта, позже переименованного в Канзас-Сити, и Индепенденс, где мой па купил когда-то повозку и упряжку волов. Это был центр местной цивилизации или, по крайней мере, того, что в те дни выдавалось за таковую.
Подобная новость мне совершенно не понравилась. В форте Ларами и так было просто не продохнуть от обилия бледнолицых; я плохо спал в их прямоугольных бараках, поскольку привык к тому, что меня окружает все круглое: шайены вообще боготворили круг, видя в нем выражение всего сущего. Угол же, по их понятиям, прерывал плавное течение бесконечности и, как не раз говаривал Старая Шкура, «не обладал силой».
Теперь же я вернулся в мир углов, а где-то там, в прерии, Люди оплакивали своих мертвецов, жарили мясо и, сидя вокруг костра из бизоньих лепешек, говорили о подвигах предков… А может быть, в этот самый момент они таились в засаде у лагеря пауни, или же, наоборот, пауни сейчас уводили их лошадей… Там в прерии осталась и Ничто в своем замечательном платье из кожи белой антилопы…
Они наверняка знали, где я. Они всегда обо всем узнавали одним им ведомыми путями. Обо всем, что касалось их соплеменников. Их не интересовали волнения рабов, судьба Джона Брауна или происшествия в белом Канзасе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54