На стрельбы пойдут… И подствольных две штуки кинули. Это ж разве война? Ото когда я був у Афгани— тоди да-а…— Слыхали, слыхали… — отмахнулся Ляпунов, который прекрасно знал, что и в Афгане Рябоконь, только будучи лет на пятнадцать моложе, тоже таким же складом АВ заведовал.Освободившись от боеприпасов, пошли в ружпарк. Разобрали автоматы и начали чистить.— Сутки по сыри шлепали, а ржаветь не начало, — заметил Топорик, наворачивая бумагу на шомпол, — и нагару тоже, средственно.— Глушители не забудьте, — напомнил капитан. — Там всегда до хрена копоти. И пылюку поковыряйте, а то стыдно будет, если Генрих замечание сделает.— Мы отличаемся от банды чем? — очень неплохо спародировал Птицына Топорик.— Высокой воинской дисциплиной, товарищи бойцы! И солдатским, а не бандитским отношением к оружию!Юрка этого выступления Птицелова не помнил — должно быть, дело было еще до того, как Таран появился в отряде.Когда четыре чистых и нежно смазанных автомата встали на свои законные места, Ляпунов, обтирая пальцы ветошью, сказал:— Вот теперь, кажется, командировке абзац. Пошли все в баню!— Кайф! — вскричала Милка, закатив глазищи. Получив у каптера чистые хэбэ и белье — Милка за своим к себе в каморку сбегала, — народ отправился в баню. Точнее, в сауну, которая полагалась после командировки. Там хозяйничала некая Лушка, по слухам, доводившаяся гражданской супругой прапорщику Рябоконю. Лушкой ее звали за внешнее сходство с артисткой Хитяевой, конечно, тех времен, когда Хитяева играла в «Поднятой целине». На самом деле эту Лушку звали Таней, но кликуха была прилипчивее.— Командир приказал, чтоб я вам по две «Балтики» после бани выставила! — торжественно объявила Лушка. — Но не больше! А то, говорит, вы где-то там погуляли крепко, может на старые дрожжи попасть. Спинку никому потереть не треба?— Мне! — гордо произнесла Милка. — И попу помылить обязательно!— А что, — подняла бровь Лушка, — неужели ты такое дело трем мужикам доверить не сможешь?— Почему? Запросто могу. Но приятнее, если ты это сделаешь… — Милка из хулиганских побуждений состроила такую рожу и так страстно выдохнула, что Лушка поскорее выскочила из предбанника, дабы не стать жертвой лесбийских устремлений. Народ громко хохотнул и стал скидывать грязное.— Небось завидно стало, сучке, — проворчала Милка, — думает, мы тут римскую оргию устроим.— Да, — печально вздохнул Топорик, — я лично, пока не пожру и не вздремну еще часика четыре, в эти игры не играю. Конечно, пожрали мы у Магомада классно, но все уже переварилось… Наверное, арака хорошо способствует.— Арака — это вещь, — согласился Ляпунов, — но чача, которую Нико Качарава из дому привозил, мне больше понравилась. Топорик, помнишь Качараву?— Как не помнить, — вздохнул тот, — классный парень был… Три года уже без малого, а все кажется, что он где-то в командировке.— Ну что вы все о грустном да о грустном? — проворчала Милка. — Конечно, я сейчас тоже нешибко сексуальна и вообще не настроена, но мы же не на поминки сюда пришли? Давайте лучше о том паре думать, который костей не ломит…— Ага, — поддакнул Юрка, — и про пещеру с водичкой в пять градусов вспоминать…— Мама родная! — сказал Топорик, открывая дверь в парилку. — Градусов восемьдесят! Накочегарила Лушка!— Сухопарник, как на паровозе! — скорее с восторгом, чем с опаской произнес капитан.— Как клево! — Милка, напялив войлочный колпак на свою взлохмаченную шевелюру, легким движением попы отодвинула Ляпунова в сторону и первой проскочила в огнедышащее нутро сауны. Только мелькнули давние синие наколки на половинках «Милости просим!».— Господи, благослови! — перекрестился Топорик и тоже вскарабкался по деревянным ступенькам туда, где уже восседала Милка, чинно сдвинув коленки и прикрыв ладошками еще одну гостеприимную надпись: «Добро пожаловать!», которая располагалась ниже пупка.Юрка уселся рядом с Зеной, осторожно втягивая носом раскаленный воздух. Нет, ничего «такого» он к ней не чувствовал, хотя прошлой осенью в вагончике на заброшенном карьере между ними кое-что было. Все-таки эту могучую деву-воительницу он воспринимал как старшую сестру или даже как тетку. Да и вообще мыслями Таран уже струился помаленьку к законной супруге Надьке и маленькому, но уже самоходному человечку Алешке.— А мне, представляете, — сообщила Милка, — Магомадов племянник вчера почти предложение сделал.— И что, отказала? — поинтересовался Топорик.— Ага, — кивнула «королева воинов», — пожалела его, — У него и без того три жены, а сам — метр с кепкой'. Опять же он мне в блондинку покраситься предлагал, а то, говорит, не поверят, что ты русская.— Да, — сказал Топорик, — вообще-то там своих чернявых хватает.— Только таких симпатичных мало, — заметил Ляпунов. — Точнее, может, они и есть, но где-нибудь под замком сидят, чтоб не выкрали.— Но зато бабки — ужас какие хозяйственные, — заметила Милка, — столько рецептов надавали, как чего солить-мариновать, даже если б хотела, не запомнила.— Ладно, — встряхнулся Ляпунов и, выскочив из парилки, побежал к бассейну с холодной водой, больше похожему на вделанную в пол двухсотведерную бочку. — У-ух! Хорошо быть живым! ГРЕХИ НАШИ ТЯЖКИЕ… Пиво после бани Таран, как ни странно, пить не стал. Не потому, что боялся, будто оно на старые дрожжи попадет, — эти дрожжи если и были, то в сауне выпарились. Не хотелось ему к Надьке ехать с запахом. Опять же придется говорить, что пил, когда и при каких обстоятельствах, а супруга в последнее время очень чувствительно относилась к тем случаям, когда Юрка употреблял пивко, а тем более что-то покрепче. Наверное, она сильно беспокоилась, чтобы у Тарана дурная наследственность не проявилась. Дело в том, что прошлой зимой Юркины родители, допившись до чертиков, передрались и отец пырнул мать ножом. Не насмерть, но очень крепко. Отца посадили и намерили ему аж шесть лет. А мать, едва вышла из хирургии-травматологии, угодила в дурдом. Крыша поехала у нее намного основательнее, чем думали врачи, потом обнаружился какой-то «процесс» в мозгу, и она, промаявшись до весны, преставилась.Наверное, было бы вполне логично, чтобы Юрка испытывал по случаю всех этих событий чувство облегчения и даже как ни страшно это произносить, чувство глубокого удовлетворения. Потому что от родителей, если уж говорить начистоту, Таран за последние десять из без малого двадцати лет жизни натерпелся немало. Если есть люди, которые могут сказать, что всем хорошим в себе они обязаны своим родителям, то Юрка мог с полным правом заявить, что за все дурное в своем характере он должен благодарить отца и мать. Возможно, вырвавшись по воле случая из родительского дома, он спас себя от греха отцеубийства или даже матереубийства — пути господни неисповедимы. Конечно, после этого он еще немало чего натворил, но все-таки судьбой родителей распорядились без него. Уже от одного этого можно было облегченно вздохнуть. Тем более что прописан был Таран по-прежнему в двухкомнатной родительской квартире, которую они так и не успели приватизировать, а потому и пропить не смогли. Поэтому Юрка имел законное право привести эту опустевшую жилплощадь в относительно пригодный для жизни вид и переселиться туда ,со своим семейством, чтобы дать возможность тестю и теще, как говорится, пожить в свое удовольствие. Конечно, была неприятная перспектива через шесть лет вновь увидеть Николая Анатольевича в родных стенах, но она все-таки была достаточно далекой.Однако на самом деле никакого облегчения и уж тем более удовлетворения Таран не испытывал. Настоящей скорби, правда, тоже не было, потому что слишком долго Таран видел вместо матери какое-то полуживотное, то начинавшее бессмысленно крыть его матом, то слюняво хныкать о своей пропащей жизни. Где-то в памяти оставался еще по-детски светлый образ доброй милой мамочки, какой она была лет десять назад, может, даже чуть больше. Но с обрюзгло-опухшим чудовищем, какой Таран привык видеть мать в последние годы, этот образ не имел ничего общего. Хотя, быть может, Юркина судьба была счастливее, чем, допустим, у Лизки Матюшиной, поскольку совсем беспробудно его родители стали пить лишь года три назад, а до того только периодически впадали в запои. Он все-таки смог и школу закончить, и спортом позаниматься, и еда какая-никакая в доме была. До такого, чтобы есть плесневелые корки из мусорного бака, размоченные в водопроводной воде, у них еще не доходило.Хоронили Юркину мать они вдвоем с Надькой. Птицын, конечно, помог и «мамонты». Никого из друзей-подруг ее и отца, которых, бывало, полная квартира набивалась, и близко не появилось. Конечно, Юрка никаких приглашений не рассылал, но ведь все эти дружки-подружки жили поблизости, в том же дворе или в соседних. То ли помнили, как Таран их, бывало, из квартиры вышвыривал, то ли им эти похороны предвещали собственную, столь же печальную кончину. Отвезли гроб на кладбище, опустили в могилу, поп что-то пробубнил и кадилом помахал, наметали холмик и табличку воткнули. Потом поехали на опустевшую квартиру, где перед тем какая-то баба за двести рублей мусор прибрала и полы помыла, помянули.Таран тогда выпил несколько рюмок, ушел в свою бывшую комнату и, упав на диван-кровать, из которой тараканы посыпались, час или два лежал, уткнув мокрые глаза в подушку. Никто его не трогал, даже Птицын подходить не решался.И опять же Юрка не столько плакал, сколько злился на себя за то, что ничего, ровным счетом ничего не сделал, чтобы предотвратить все то, что в принципе рано или поздно должно было случиться. Был, конечно, период, когда ему просто нельзя было появляться дома, когда его искали, чтобы убить, всякие там «вовы», «калмыки» и «самолеты», но ведь уже в прошлом году ему ни шиша по этой линии не грозило. И ведь мать с отцом несколько раз писали ему письма, когда он якобы служил где-то в Сибири «на точке». Даже кулек конфет как-то раз прислали. Наверное, кто-то из них знал, что Тарана «перевели» в родной город и они с Надькой поженились, живут у Веретенниковых в соседнем доме, завели внука… Правда, посмотреть на Алешку ни бабка, ни дед так и не собрались. Может, Юрке надо было самому собраться и показать им этого человечка? Может, тогда он сумел бы что-то расшевелить в их пропитых душах? Хотя надеяться на это не следовало, но все-таки надо было попробовать… А Таран не стал этого делать. И вот родной дом — хоть и трижды, даже четырежды проклятый, а родной! — пуст. Загаженный, с поломанной мебелью, рваными и линялыми обоями, с тараканами, сгоревшим и разбитым допотопным телевизором, с невыветрившимся запахом блевотины, но тут Юрка все-таки восемнадцать лет прожил. Матери нет и уже никогда не будет, а отец если и вернется через шесть лет — здоровье у него никудышное! — то навряд ли надолго. Ненависти к отцу в тот момент у Тарана не было. Да, отец-полудурок ударил мать ножом, наверное, и «процесс в мозгу», от которого мать отдала богу душу, тоже не без участия его кулаков образовался, но ведь, по совести сказать, и мать его не раз наотмашь била по голове чем ни попадя, и руку ему однажды ножом распорола — было такое! Случай распорядился, кому сидеть, а кому умирать, всего лишь случай… Впрочем, могли и посадить обоих, и убить обоих — для алкашей и подобные исходы не редкость.В тот вечер Таран с Надькой ушли последними, прихватив с собой только одно— старый семейный альбом. Особо древних фото там не было, так же, как, впрочем, и снятых в последние годы. Потом, уже сидя у Веретенниковых, Юрка и Надька его долго разглядывали, обмениваясь впечатлениями.Конечно, альбом этот был растрепанный, местами чем-то обляпанный и загаженный, многие фотографии пожелтели, помялись и порвались, но что удивительно — просматривая его, Таран видел какую-то иную, чужую, в общем, вполне приличную и приятную жизнь.Начинался альбом со свадьбы. Совсем юные, красивые, нарядные родители — тогда им где-то чуть-чуть за двадцать было! — стоят перед сотрудницей загса и меняются золотыми кольцами. Цветное фото, яркое, чуть-чуть только порозовело. Потом стол в каком-то кафе или ресторане персон на пятьдесят — ведь хватало же денег тогда, в 1979-м! И гости все одеты прилично, хотя, как припоминалось Юрке, много позже он часть этих людей видел задрипанными полубомжами, приходившими к ним пьянствовать или похмеляться. Было фото, снятое, как видно, на второй день после свадьбы в новой квартире — в той самой, которую Таран считал родной. Она на этой карточке казалась такой шикарной: люстра висела, ковер на стене, хрусталь блестел и на столе, и на застекленных полках серванта…А вот и Юрка на снимках стал появляться. Сперва крохотуля со сморщенным личиком — только-только из роддома привезли! Потом толстощекий бутуз-карапуз с пустышкой во рту, тянущий пальчики к ярким цветным погремушкам, повешенным на резинке поперек красивой, полированного дерева, кроватки. И коляска у Юрки была очень красивая, немецкая. Детсадовское фото: толстая воспитательница Ирина Борисовна в розовом платье, а вокруг нее два десятка ярко, красиво одетых мальчиков в коротких штанишках и девочек с белыми пухлыми бантами в косичках. Школьные карточки были, какие-то торжества семейные. Имелось фото, снятое в Крыму, куда родители, правда, без Юрки ездили. Наверное, им тогда и тридцати не было… Стройные, подтянутые, загорелые, в темных очках — господи, куда ж все это подевалось?!Конечно, весь этот фотоархив Таран когда-то видел. Правда, последний раз очень давно. Но в тот момент, после поминок, он смотрел на него будто в первый раз. Он не узнавал свою жизнь, хотя то, как его в детсаду фотографировали и в школе, прекрасно помнил. На фото не попали ни угарные пьянки, когда Юрке приходилось убегать к соседям делать уроки, ни омерзительные картинки, когда мать валялась в кухне, напустив под себя лужу, или отец, обрыгавшись до полного неприличия, осатанело рубил топором стулья… Все вообще кончилось примерно 1990 годом. Дальше родители перестали пополнять альбом, хотя, может быть, еще и фотографировались где-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64