Подали ему меня, священник опустил в эту бадью, а вынуть забыл, давай о чем-то с публикой рассуждать и спорить… Родители, Клавдия Васильевна и Николай Игнатьевич, были на расстоянии от этой купели, не поняли сначала, в чем дело. А когда поняли, мама, крича, подскочила и поймала меня где-то на дне, вытащила. Откачали… Не хочу сказать, что после этого у меня сложилось какое-то определённое отношение к религии — конечно же, нет. Но тем не менее такой курьёзный факт был. Кстати, батюшка сильно не расстроился. Сказал: ну, раз выдержал такое испытание, значит, самый крепкий и нарекается у нас Борисом.
Так я и стал — Борис Николаевич.
Детство было очень тяжёлое. Еды не было. Страшные неурожаи. Всех позагоняли в колхоз — тогда было поголовное раскулачивание. К тому же кругом орудовали банды, почти каждый день перестрелки, убийства, воровство.
Мы жили бедновато. Домик небольшой, корова. Была лошадь, но и она вскоре пала. Так что пахать было не на чем. Как и все — вступили в колхоз… В 1935 году, когда уже и корова сдохла и стало совсем невмоготу, дед, ему было уже около шестидесяти, начал ходить по домам — класть печки. Он, кроме того что пахарем был, умел ещё и столярничать, плотничать.
Отец тогда решил все-таки податься куда-нибудь на стройку, чтобы спасти семью. Это был так называемый период индустриализации. Он знал, что рядом, в Пермской области, на строительство Березниковского калийного комбината требуются строители — туда и поехали. Сами запряглись в телегу, побросали последние вещички, что были, — и на станцию, до которой шагать 32 километра.
Оказались в Березниках. Отец завербовался на стройку рабочим. Поселили нас в барак — типичный по тем временам, да и сохранившийся кое-где ещё и сегодня, — деревянный, дощатый, продуваемый насквозь. Общий коридор и 20 комнатушек, никаких, конечно, удобств, туалет на улице, на улице же и вода из колодца. Дали нам кое-что из вещей, мы купили козу. Уже родился у меня брат, родилась младшая сестрёнка. Вот мы вшестером, вместе с козой, — все на полу, прижавшись друг к другу, и спали. С шести лет, собственно, домашнее хозяйство было на мне. И за младшими ребятишками ухаживать — одну в люльке качать, за другим следить, чтобы не нахулиганил, и по хозяйству — картошку сварить, посуду помыть, воды принести…
Мать, которая с детства научилась шить, работала швеёй, а отец рабочим на стройке. У мамы мягкий, добрый характер, она всем помогала, обшивала всех — кому надо юбку, кому платье, то родным, то соседям. Ночью сядет и шьёт. Никаких денег за работу не брала. Просто если кто полбулочки хлеба или ещё что-нибудь из еды принесёт — на том и спасибо. А у отца характер был крутой, как у деда. Наверное, передалось это и мне.
Постоянно из-за меня у них с мамой случались споры. У отца главным средством воспитания был ремень, и за провинности он меня здорово наказывал. Если что-то где случалось — или у соседа яблоню испортили, или в школе учительнице немецкого языка насолили, или ещё что-нибудь, — ни слова не говоря, он брался за ремень. Всегда происходило это молча, только мама плакала, рвалась: не тронь! — а он двери закроет, говорит: ложись. Лежу, рубаха вверх, штаны вниз, надо сказать, основательно он прикладывался… Я, конечно, зубы сожму ни звука, это его злило, но все-таки мама врывалась, отнимала у него ремень, отталкивала, вставала между нами. В общем, она была вечной защитницей моей.
Отец все время что-то изобретал. Например, мечтал изобрести автомат для кирпичной кладки, рисовал его, чертил, придумывал, высчитывал, опять чертил, это была его какая-то голубая мечта. До сих пор такой автомат никто не изобрёл, к сожалению, хотя и сейчас целые институты ломают над этим головы. Он мне все рассказывал, что это будет за автомат, как он будет работать: и кирпич укладывать, и раствор, и затирать, и передвигаться как будет — все у него было в голове задумано, в общих схемах нарисовано, но в металле осуществить идею ему не удалось.
Отец скончался в 72 года, хотя все деды, прадеды, жили за девяносто, а маме сейчас 83, она живёт с моим братом в Свердловске, а брат работает на стройке рабочим.
Просуществовали мы таким образом в бараке десять лет. Как это ни стран. но народ в таких трудных условиях был как-то дружен. Учитывая, что звукоизоляции… — впрочем, тогда такого слона не знали, а соответственно, её и не было, в общем, если в любой из комнат было веселье — то ли именины, то ли свадьбы, то ли ещё что-нибудь, заводили патефон, пластинок было 2 — 3 на весь барак, как сейчас помню, особенно «Щорс идёт под знаменем, командир полка…»-пел весь барак. Ссоры, разговоры, скандалы, секреты, смех — весь барак слышит, все все знают.
Может, потому мне так ненавистны эти бараки, что до сих пор помню, как тяжело нам жилось. Особенно зимой, когда негде было спрятаться от мороза, — одежды не было, спасала коза. Помню, к ней прижмёшься — она тёплая, как печка. Она нас спасала и во время всей войны. Все-таки жирное молоко, хотя и давала меньше литра в день, но Детям хватало, чтобы выжить.
Ну, и конечно, уже тогда подрабатывали. Мы с мамой каждое лето уезжали в какой-нибудь ближайший совхоз: брали несколько гектаров лугов и косили траву, скирдовали, в общем, заготавливали сено: половину колхозу, половину себе. А свою половину продавали, чтобы потом за 100 — 150 рублей, а то и за 200, купить буханку хлеба.
Вот, собственно, так детство и прошло. Довольно безрадостное, ни о каких, конечно, сладостях, деликатесах "ли о чем-нибудь вроде этого и речи не шло — только бы выжить, выжить, выжить и выжить.
Школа. Своей активностью, напористостью я выделялся среди ребят, и так получилось, что с первого класса меня избирали старостой класса. С учёбой всегда было все в порядке — одни пятёрки, а вот с поведением — тут похвалиться мне труднее, не один раз я был на грани того, что со школой придётся распрощаться. Все годы был заводила, что-нибудь да придумывал.
Скажем, это было классе в пятом, со второго этажа школы, из кабинета, вниз все выпрыгнем, классная (её мы не любили) заходит, а нас нет, класс пустой. Она сразу к дежурному, он говорит: да нет, никто не выходил. Рядом со школой сарайчик был, мы там располагались и друг другу всякие истории рассказывали. Потом возвращались, а там каждому поставлен кол, прямо так — лист журнальный и кол, кол сверху донизу. Мы — протест. Говорим: давайте спрашивать нас, за поведение действительно наказывайте, а предмет мы выучили.
Приходит директор, учителя, устраивается целый консилиум, спрашивают нас часа два. Ну, мы, конечно, все назубок выучили, кого ни вызывают — все отвечают, даже те, кто неважно учился. В общем, перечеркнули эти колы, но, правда, за поведение нам поставили двойки. Случались и, прямо скажем, хулиганские выходки. Мы тогда заведённые в отношении немцев были, а изучали немецкий язык. И нередко просто издевались над учительницей немецкого языка, причём потом-то, когда вырос, мне уж было стыдно, хорошая учительница, умная, знающая, а мы в те времена в знак мальчишеского протеста её просто мучали. Например, патефонные иголки в стул снизу вбивали, вроде на первый взгляд незаметно, но они торчат. Учительница садилась, раздавался крик. Мы следили, чтобы иголки чуть-чуть торчали, но все равно на них, естественно, не усидишь. Опять скандал, опять педсовет, опять родители.
Или вот ещё наши проказы. Речушка была. Зырянка, весной она разливалась и становилась серьёзной рекой, по ней сплавляли лес. И мы придумали игру, кто по этому сплавляемому лесу перебежит на другой берег. Бревна шли плотно, так что если все точно рассчитаешь, то шанс перебраться на другой берег был. Хотя ловкость нужна для этого неимоверная. Наступишь на бревно, оно норовит крутануться, а чуть замедлил секунду — уходит вниз под воду, и нужно быстро-быстро с одного бревна на другое, балансируя, прыгая, передвигаться к берегу. А чуть не рассчитал — и бултых в ледяную воду, а сверху бревна, они не пускают голову над водой поднять, пока сквозь них пролезешь, воздух глотнёшь, уже и не веришь, что спасёшься. Вот такие «забавные» игры придумывали.
Ещё у нас бои проходили — район на район: человек по 60-100 дралось. Я всегда участвовал в этих боях, хотя и попадало порядочно. Когда стенка на стенку, какой бы ловкий и сильный ни был, все равно, в конце концов, по голове перепадёт. У меня переносица д сих пор как у боксёра — оглоблей саданули. Упал, думал, конец, все потемнело в глазах. Но ничего, все-таки очухался, пришёл в себя, дотащили меня до дома. До смертельных исходов дело не доходило, мы хоть и с азартом дрались, но все-таки некие рамки соблюдались. Скорее, это было спортивное состязание, но на очень жёстких условиях.
Однажды меня из школы все-таки выгнали. Это произошло после окончания семилетки. В зале собрались родители, преподаватели, школьники, настроение весёлое, приподнятое. Каждому торжественно вручают свидетельство. Все шло по привычному сценарию… И тут вдруг я попросил слово. Почти как на октябрьском Пленуме ЦК. Ни у кого не было сомнений, что я выйду и скажу слова благодарности и все такое прочее, все-таки экзамены сдал отлично, в аттестате одни пятёрки, поэтому меня сразу пустили на сцену. Я, конечно, сказал добрые слова тем учителям, которые действительно дали нам немало полезного в жизни, развивали привычку думать, читать. Ну, а дальше я заявляю, что наш классный руководитель не имеет права быть учителем, воспитателем детей — она их калечит.
Учительница была кошмарная. Она могла ударить тяжёлой линейкой, могла поставить в угол, могла унизить парня перед девочкой, и наоборот. Заставляла у себя дома прибираться. Для её поросёнка по всей округе класс должен был искать пищевые отбросы, "ну и так далее… Я этого, конечно, никак не мог стерпеть. Ребята отказывались ей подчиняться, но некоторые все-таки поддавались.
Короче, на этом торжественном собрании я рассказал, как она издевалась над учениками, топтала достоинство ребят, делала все, чтобы унизить любого ученика — сильного, слабого, среднего, и с довольно яркими примерами, очень резко обрушился на неё. Скандал, переполох. Все мероприятие сорвано.
На следующий день педсовет, вызвали отца, сказали ему, что свидетельство у меня отнимают, а вручают мне так называемый «волчий билет» — это такой беленький листочек бумажки, где вверху написано, что прослушал семилетку, а внизу — «без права поступ ления в восьмой класс на территории страны». Отец пришёл домой злой, взялся, как это нередко бывало, за ремень, — и вот тут-то я схватил его руку. Первый раз. И сказал: «Все! Дальше я буду воспитывать себя сам». И больше уже никогда я ни в углу не стоял целыми ночами, и ремнём по мне не ходили.
Конечно же, я не согласился с решением педсовета, стал ходить всюду: в районо, гороно… Кажется, тогда первый раз и узнал, что такое горком партии. Я добился создания комиссии, которая проверила работу классного руководителя и отстранила её от работы в школе. И это абсолютно заслуженно ей противопоказано было работать с детьми. А мне все-таки выдали свидетельство, хотя среди всех пятёрок красова-лось«неудовлетворительно»за дисциплину. Я решил в эту школу не возвращаться, поступил в восьмой класс в другую школу, имени Пушкина, о которой у меня до сих пор остались тёплые воспоминания: прекрасный коллектив, прекрасный классный руководитель Антонина, Павловна Хонина. Вот это, действительно, была настоящая учёба.
Тогда я начал активно заниматься спортом. Меня сразу пленил волейбол, и я готов был играть целыми днями напролёт. Мне нравилось, что мяч слушается меня, что я могу взять в неимоверном прыжке самый безнадёжный мяч. Одновременно занимался и лыжами, и гимнастикой, и лёгкой атлетикой, десятиборьем, боксом, борьбой, хотелось все охватить, абсолютно все уметь делать. Но в конце концов волейбол пересилил все, и им я уже занялся совсем серьёзно. Все время находился с мячом, и даже ложась спать, засыпал, а рука все равно оставалась на мяче. Просыпался, и сразу тренировка — сам для себя, — то на пальце мяч кручу, то об стенку, то об пол. У меня нет двух пальцев на левой руке, поэтому трудности с приёмом мяча были, и я специально отрабатывал собственный приём, особое положение левой руки, и у меня своеобразный, неклассический приём мяча.
А с потерей двух пальцев случилась вот какая история.
Война, все ребята стремились на фронт, но нас, естественно не пускали. Делали пистолеты, ружья, даже пушку. Решили найти гранаты и разобрать их, чтобы изучить и пенять, что там внутри. Я взялся проникнуть в церковь (там находился склад военный). Ночью пролез через три полосы колючей проволоки и, пока часовой находился на другой стороне, пропилил решётку в окне, забрался внутрь, взял две гранаты РГД-33 с запалами и, к счастью, благополучно (часовой стрелял бы без предупреждения) выбрался обратно. Уехали километров за 60 в лес, решили гранаты разобрать. Ребят все же догадался уговорить отойти метров за сто: бил молотком, стоя на коленях, а гранату положил на камень. А вот запал не вынул, не знал. Взрыв… и пальцев нет. Ребят не тронуло. Пока добрался до города, несколько раз терял сознание. В больнице под расписку отца (началась гангрена) сделали операцию, пальцы отрезали, в школе я появился с перевязанной белой рукой.
Каждое лето я подрабатывал. Но кроме этого в летние каникулы организовывал ребят на какое-нибудь путешествие. Причём придумывал что-нибудь особенное: или найти исток какой-то реки, или куда-нибудь на Денежкин Камень, или что-нибудь в этом духе. В общем, это сотни километров с рюкзаками, жизнь в тайге по нескольку недель.
Так случилось, что после девятого класса мы решили найти, откуда берет своё начало река Яйва. Очень долго поднимались по тайге вверх — по карте мы знали, что исток реки находится около Уральского хребта. То, что взяли с собой из еды, скоро кончилось, питались тем, что находили в лесу, в тайге. Поспели орехи, жарили грибы, ели ягоды. Лес уральский очень богатый. Прожить там, конечно, можно какое-то время. Шли долго, уже никаких дорог, ничего, одна тайга… Иногда попадалась какая-нибудь охотничья избушка, там ночевали, а в основном или шалаш строили, или просто под открытым небом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28