Один из мифов гласит, что четыре члена Политбюро, выдвинув Горбачёва, решили судьбу страны. Лигачев это сказал прямым текстом на XIX партконференции, чем просто оскорбил, по-моему, самого Горбачёва, да и всех, кто принимал участие в выборах Генерального секретаря. Конечно же борьба была. В частности, я уже говорил, нашли список состава Политбюро, который Гришин подготовил, собираясь стать лидером партии. В него он внёс свою команду, ни Горбачёва, ни многих других в том списке, естественно не было.
И все-таки в этот раз судьбу Генерального секретаря решал пленум ЦК.
Практически все участники Пленума, в том числе и опытные, зрелые первые секретари обкомов считали, что вариант с Гришиным невозможен — это был бы немедленный конец для партии, для страны. За короткий срок он сумел бы засушить всю партийную организацию страны, как он засушил, московскую. Этого допустить было ни в коем случае нельзя. К тому же нельзя было забывать о его личных чертах: самодовольстве, самоуверенности, чувстве непогрешимости, страсти к власти.
Большая группа первых секретарей сошлась во мнении, что из состава Политбюро на должность Генсека необходимо выдвинуть Горбачёва — человека наиболее энергичного, эрудированного и вполне подходящего по возрасту. Решили, что будем делать ставку на него. Побывали у некоторых членов Политбюро, в том числе и у Лигачева. Наша позиция совпала и с его мнением. Потому что Гришина он боялся так же, как и мы. И после того, как стало ясно, что это мнение большинства, мы решили, что если будет предложена другая кандидатура — Гришина, Романова, кого угодно, — выступим дружно против. И завалим.
В Политбюро, по-видимому, так и происходил разговор, наша твёрдая решимость была известна участникам заседания, поддержал эту точку зрения и Громыко. Он же на Пленуме выступил с предложением о выдвижении Горбачёва. Гришин и его окружение не рискнули что-либо предпринимать, они осознали, что шансы их малы, а точнее, равны нулю, поэтому кандидатура Горбачёва прошла без каких-либо сложностей. Это было в марте.
А 23 апреля 85-го состоялся знаменитый апрельский Пленум Центрального Комитета партии, где Горбачёв провозгласил основные моменты своего будущего курса — курса на перестройку-
Люди поверили в Горбачёва — политика, реалиста, приняли его международную политику нового мышления. Всем было ясно, что так жить, работать как это происходило многие годы, нельзя. Это было равносильно самоубийству для страны. Был сделан правильный шаг, хотя, конечно же, это была революция сверху. А такие революции в конечном счёте неизбежно оборачиваются против аппарата, если он не в состоянии удержать инициативу в приемлемом для себя русле. И этот аппарат начал сопротивляться перестройке, тормозить её, бороться с ней, и она забуксовала на месте. К тому же, к сожалению, концепция перестройки оказалась непродуманной. В большей степени она выглядела как набор новых звучных лозунгов и призывов. Хотя слова эти на самом деле совсем не новые, они встречаются и у Канта: и перестройка, и гласность, и ускорение — эти слова были в обиходе не одну сотню лет назад.
Когда я читал книгу Горбачёва «Перестройка и новое мышление», надеялся там найти ответы на вопросы, каким ему представляется наш путь вперёд, но почему-то у меня не сложилось впечатления теоретической цельности от этой работы. Не ясно, как он видит перестройку нашего дома, из какого материала предполагает перестраивать его и по каким чертежам. Главная беда Горбачёва, что он не имел и не имеет в этом отношении глубоко теоретически и стратегически продуманных планов. Есть только лозунги. Удивительно, но с апреля 1985 года, когда была провозглашена перестройка, прошло больше четырех лет. Почему-то всюду этот период, целых четыре года, называют началом, первым этапом, первыми шагами и т.д.
На самом деле это много, в США — это президентский срок. За четыре года президент должен сделать все, что обещал, что было в его силах. Если страна не продвинулась вперёд, его переизбирают. При Рейгане в США произошли позитивные перемены во многих вопросах, и его выбрали на новый срок. Он оказался не так прост, как нам его преподносили. Хотя, конечно, болячки остались. И за восемь лет он их не мог все залечить. Но огромные сдвиги, особенно в стабилизации экономики, были налицо.
У нас же ситуация за эти годы обострилась до такого состояния, что сегодня мы уже боимся за завтрашний день. Особенно катастрофично положение с экономикой. Главная беда Горбачёва — боязнь делать решительные и крайне необходимые шаги — проявилась здесь в полной мере.
Но, впрочем, не будем торопиться. Став секретарём ЦК, потом кандидатом в члены Политбюро, я окунулся в совершенно новую жизнь. Участвовал во всех заседаниях Политбюро и иногда— Секретариата ЦК. Политбюро проходило каждый четверг в 11 часов утра, заканчивалось по-разному: и в четыре, и в пять, и в семь, и в восемь вечера.
В этом отношении заседания, конечно, не были похожи на те, которые вёл Брежнев, когда просто готовились проекты постановлений и за 15-20 минут все решалось. Спрашивалось, нет возражений? Возражений не было. Политбюро разъезжалось. Для Брежнева в тот момент существовала одна страсть — охота. И ей он отдавался до конца.
При Горбачёве было совсем иначе. Заседания начинались обычно так. Члены Политбюро собирались в одной комнате. Кандидаты, как вторая категория состава Политбюро, и секретари ЦК, как третья, выстроившись в ряд, ждали в зале заседаний, когда появится Генеральный. За ним шли все остальные члены Политбюро по рангу. Обычно за Горбачёвым шёл Громыко, потом Лигачев, Рыжков и дальше — по алфавиту. Как хоккеисты, проходили около нашей шеренги, каждый здоровался за руку с нами, иногда одна-две фразы на ходу, а часто просто молча. Затем рассаживались по обе стороны стола, место каждого было определено, а во главе стола, стоящего поперёк, садился председательствующий — Горбачёв.
Забавно, что так же, по категориям, мы все и обедали во время перерыва. В связи с этим мне вспоминается Свердловск, когда я обед специально превратил в неформальный обмен мнениями по разным вопросам. Секретари обкома, члены бюро (иногда приглашали заведующих отделами) за 30-40 минут обеденного времени успевали решить целый ряд вопросов.
Здесь, на вершине, так сказать, на партийном Олимпе, кастовость соблюдалась очень скрупулёзно.
Итак, заседание Политбюро объявлялось открытым. Горбачёв практически не спрашивал, есть ли у кого-то замечания по повестке дня. Начиная заседание, мог поделиться какими-то воспоминаниями, где, что он видел, в том числе и в Москве. В первый год моей работы первым секретарём горкома партии такого обычно не было, а во второй год — он все чаще начинал именно с этих вопросов: то-то в Москве не так, то-то плохо, давал мне, так сказать, внутренний эмоциональный настрой.
Дальше начиналось обсуждение какого-то вопроса. Например, кадры, утверждение министров, с которыми перед этим иногда разговаривал Горбачёв, а иногда вообще не беседовал, сразу будущего министра вызывали на Политбюро. На заседании кандидат подходил к трибуне, ему задавали не сколько вопросов, как правило, мало что значащих, скорее просто, чтобы услышать голос, чем узнать позицию, точку зрения, взгляд на вещи. В основном утверждение каждого кандидата длилось 5-7 минут.
Обсуждение любого вопроса начиналось с предварительного знакомства с материалами повестки дня заседания Политбюро. Но, на мой взгляд, давали их поздновато. Иногда, правда, знакомили за неделю, но чаще — за сутки -двое, и потому изучить глубоко вопрос, касающийся принципиальных сторон жизни страны, за такой срок практически невозможно. А надо было бы посоветоваться со специалистами, обсудить его с теми, кто владеет данной проблемой. Но времени давалось мало, то ли специально, то ли из-за недостаточной организованности. Вопросы Секретариата ЦК нередко вообще возникали в пожарном порядке, естественно, так и обсуждались — на одних эмоциях, чаще некомпетентно. Это закручивание особенно любил Лигачев, когда проводил Секретариаты ЦК. Де-юре он не являлся вторым человеком в партии, а фактически тот, кто вёл Секретариат ЦК, всегда считался таковым.
Секретариат проходил каждый вторник. Разделение между двумя этими органами управления партии достаточно условно. Впрочем, у Секретариата ЦК были менее важные вопросы, а если вопрос серьёзный, то проходило совместное заседание Секретариата и Политбюро ЦК. И все-таки, несмотря на внешнюю демократизацию, это были аппаратные обсуждения. Аппарат готовил проекты, затем их по сути в отрыве от.жизненной ситуации, не зная реального положения дел, и принимали. Некоторые вопросы обсуждались с приглашением ряда руководителей, в основном тех, кто участвовал в подготовке проекта, а проекты готовил аппарат. Так что это был замкнутый круг. И, конечно, я это хорошо знал, поскольку почти полгода работал заведующим отделом ЦК, то есть видел всю эту аппаратную работу изнутри.
Обычно вводное слово произносил Горбачёв, делал это он всегда пространно, иногда приводил в подтверждение своих мыслей кое-какие письма, которые ему готовили, он читал одно, второе. Вся эта прелюдия обычно предопределяла итоги обсуждения проекта, постановления, подготовленного аппаратом. Поэтому так и получалось, что аппарат на самом деле ведал всем. Члены Политбюро зачастую чисто формально участвовали в обсуждении этих вопросов. В последнее время Рыжков попытался сломать эту практику, предварительно обсуждая рассматриваемые вопросы на Совете Министров или со специалистами.
После вступительного слова Генерального, по порядку, слева направо, по две-пять минут, иногда по существу, чаще — чтобы отметиться, участники заседания высказывались «да-да, хорошо, повлияет, поднимет, расширит, углубит, перестройка, демократизация, ускорение, гласность, альтернатива, плюрализм» — к новым словам начали привыкать и потому с удовольствием их повторяли.
Сначала пустопорожность наших заседаний была не так заметна, но чем дальше, тем яснее становилось, что наша деятельность малоэффективна. Горбачёв все больше любовался собой, своей речью — округло говорить он любит и умеет, было видно, что власть его захватывает, он теряет чувство реальности, в нем живёт иллюзия, что перестройка действительно широко и глубоко развивается, что она быстро захватывает территории и массы. А в жизни все было не так.
Я не помню, чтобы кто-нибудь хотя бы раз попытался выступить достаточно резко против. Но я все-таки встревал. Сначала, конечно, больше прислушивался, а потом, когда имел возможность изучать проекты, вносимые на Политбюро, начал подавать голос, вначале тихо, потом громче, а затем, видя, что вопрос решается ошибочно, стал возражать, и достаточно настойчиво. Споры у нас были в основном с Лигачевым, Соломенцевым. Горбачёв больше держал нейтральную позицию, хотя, если критика касалась той работы, которой он предварительно занимался, он, конечно, этого так оставить не мог. Обязательно давал отпор.
Хочется в нескольких словах рассказать о своих коллегах по Политбюро, с которыми работал вместе.
Наверное, стоит начать с А.А.Громыко, члена Политбюро, председателя Верховного Совета СССР в тот момент. У Громыко была странная роль: он как бы существовал, что-то делал, с кем-то встречался, произносил речи, но на самом деле вроде бы и не нужен был никому. Как председатель Президиума Верховного Совета СССР по протоколу он обязан был проводить международные встречи, принимать гостей, но поскольку переговоры в основном вёл Горбачёв или, в крайнем случае, они вдвоём, он оказался выключенным из реальной политической жизни, превратился, может быть, сам до конца не осознавая, просто в какой-то символ. Громыко был как бы перенесён в настоящее из далёкого и не очень далёкого прошлого. При этом, естественно, он не очень сильно понимал, что происходит вокруг, о чем вообще идёт речь. На Политбюро он почти всегда выступал. Почти по любому вопросу. Выступал всегда долго, а когда шло обсуждение международных вопросов, тут уж он считал нужным обстоятельно вспомнить минувшие годы, как дела обстояли, когда он работал в Америке, а потом министром иностранных дел, как он встречался с тем-то, и это очень важно учесть, а ещё вот он помнит заседания ООН… И так далее. Иногда эти стариковские, безобидные, конечно, но совершенно неуместные и бессмысленные воспоминания продолжались по полчаса, и по Горбачёву было видно, что он еле сдерживает все своё терпение.
Последние годы этот, когда-то деятельный человек доживал свой век в каком-то им самим созданном, изолированном мире. Его неожиданные заявления на Политбюро типа того:— «Вы представляете, товарищи, в таком-то городе мяса нет», — вызывали большое оживление. То, что мяса нигде давно уже нет, все присутствующие знали прекрасно. У него был достаточно свободный график: приезжал на работу к десяти, одиннадцати, уезжал в шесть, по субботам отдыхал — короче, сильно не утруждал себя, да этого от него и не требовалось. Было важно, чтобы он исправно выполнял свою роль и сильно не мешал.
Ко мне он относился нормально. Более того, уже после моего выступления на октябрьском Пленуме 87-го года, когда я ещё оставался в составе Политбюро, он, пожалуй, единственный, продолжал вести себя так же, как и раньше: здоровался, расспрашивал, как идут дела, и т.д.
Председатель Совета Министров СССР Н.И.Рыжков. Он всегда был в тени, несмотря на свою высокую должность. После трагических событий в Армении, когда ему в экстремальной ситуации пришлось буквально собственными руками раскачивать проржавевший механизм экстренной помощи, не спать сутками, народ, по-моему, впервые обратил внимание на то, что у нас есть свой премьер-министр. И все-таки, мне кажется, Рыжкову трудно в этой должности — председателя Совета Министров. Именно сейчас, когда необходимо вытянуть страну из экономического хаоса, из той пропасти, в которой она находится.
Позднее, как министр, первый зам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28