Из приходского духовенства умерло почти сорок процентов, большинство из них, вероятно, при исполнении своих обязанностей, хотя отправление их вело к смерти. Другие, как мы знаем из свидетельства современника, поддались общей панике и бежали. Епископальные записи – самые полные и лучше всего сохранившиеся в Англии, нежели в других странах, – говорят о том, что, включая монахов и братьев, чума унесла почти половину служителей Господа.
Что касается остального населения, то невозможно точно подсчитать количество умерших; вердикт современной науки следующий: первая вспышка унесла каждого третьего жителя. Современные хронисты и свидетельства считают, что количество умерших гораздо больше: Томас Уолсингем из Сент Олбанса подсчитал, что «это почти половина всего человечества», другие считают, что две трети и даже три четверти. Поскольку авторы таких первичных обзоров в большинстве своем находились в тех местах, где чума была наиболее свирепой и из которых многие жители уже сбежали, уровень смертности тех, кто остался, возможно, и был таким высоким, как они полагали. Совершенно ясно то, что однажды попав в почву, чума оставалась здесь надолго, то есть становилась эндемической. Оставаясь в пассивном состоянии, возможно, и десяток лет, она могла внезапно вспыхнуть, сначала в одном городе, затем в другом, по крайней мере, раз в поколение. На протяжении трех сотен лет – ровно столько времени отделяет нас от последней вспышки чумы в царствование Карла II – красный крест на двери дома, пораженного чумой, повозка, полная трупов по пути к чумной яме, крик «Вытаскивайте ваших мертвецов!» формировали периодически повторяющуюся часть подоплеки существования англичанина. В течение трех столетий со времен норманнского завоевания население Англии, вероятно, удвоилось. Поколение, рожденное в середине царствования Эдуарда III, увидело его поредевшим в два раза.
Тому, кто не испытал этого, трудно осознать влияние катастрофы на цивилизованное общество, когда умирал каждый третий, возможно, даже каждый второй. Ее непосредственным последствием, так же, как и шока, и ужаса, который сопровождал эту ситуацию, явился хаос. В своем грязном и убогом средневековом существовании люди привыкли к инфекционным болезням, но эта не являлась обычной эпидемией. Пока она продолжалась, прекратились все формы деятельности. Урожай не собирался, налоги или ренты не взимались, рынки не устраивались, а правосудие не исполнялось. На суде гамота епископа Даремского в Хогтоне 14 июля 1349 года было записано, что «никто не желает платить пошлины ни за какие земли, которые находятся в руках лорда, из-за страха перед чумой; и все таким образом провозглашаются не выполнившими своих обязательств, пока Господь не принесет какое-нибудь избавление». По всей стране наблюдались незанятые и необработанные земли, в тот момент было почти невозможно что-нибудь продать. По словам лестерского хрониста, «все шло по низким ценам из-за страха смерти, ибо мало кто беспокоился о богатстве или о любом виде собственности. Человек мог получить лошадь, которая стоила 40 шиллингов, за пол-марки, жирного быка – за 4 шиллинга, корову – за 12 пенсов, телку – за шесть пенсов, жирного валуха – за 4 пенса, овцу – за 3 пенса, барана – за 2 пенса, большую свинью – за 5 пенсов, стоун шерсти – за 9 пенсов. Овцы и скот бродили брошенные по полям и среди посевов, и никто не сдерживал или пас их; из-за недостатка ухода они умирали в канавах или под изгородями в огромных количествах». Ухудшая ситуацию, ящур, приписываемый в народе к виду капельных инфекций, унес огромное количество скота; только в Лестершире погибло более 500 голов овец, «настолько прогнивших, что ни одно животное или птица не тронула бы их».
Действительно, для некоторых непосредственные последствия Черной Смерти казались почти такими же зловещими, как и сама чума. «Выжили только отбросы людские», – написано неизвестным на камне Эшуэлской церкви напротив даты 1349. «На протяжении всей той зимы и весны, – написал рочестерский монах, – епископ, старый и немощный человек, оставался в Троттерсклиффе, горюя и печалясь о внезапном изменении времен. И в каждом маноре епископские здания и стены лежали в руинах. В монастыре была такая нехватка припасов, что община была сильно озабочена недостатком еды, так что монахи были вынуждены молоть свой собственный хлеб». Когда епископ посетил аббатства Меллинг и Леснес, он нашел их в такой нужде, «что, как считалось, с настоящего времени до Судного Дня они никогда не смогут прийти в себя».
Не оказала эпидемия и очищающего влияния, на которое надеялись моралисты, о том, что люди будут работать больше и станут более милосердными и полезными друг к другу. Несколько серьезных христиан было подвигнуто к хорошей работе и великим мыслям, подобно одаренному воину Генриху Ланкастерскому, который не только одарил коллегиальную церковь в Ланкастере, но, после того как отправился в крестовый поход против балтийских язычников, написал в 1354 году посвятительный трактат под названием Le Livre de Seyntz Medicines– аллегорию самоосуждения, «написанную, – как он указал, – глупым несчастным грешником, который называет себя Генрихом герцогом Ланкастерским – да пусть Господь простит его преступления». Но мир в целом не изменился к лучшему. «Люди, – по словам французского хрониста, – стали потом более жадными и скупыми, даже когда они владели большим количеством имущества этого мира, чем прежде. Они стали более алчными, раздражая себя вздорными ссорами, раздорами и судебными исками... Милосердие также стало сходить на нет, а злоба со своим спутником безразличием все более свирепствовала, и мало кого можно было найти, чтобы они могли или желали учить детей началам грамматики». Рочестерский монах Уильям Дин рассказывает такую же историю: «Люди в большей своей части стали хуже, более подвержены любому пороку и более склонные перед грехом и злостью, не думая ни о смерти, ни о прошлой чуме, ни о своем собственном спасении... Священники, мало ценящие жертву духа раскаяния, отправились туда, где они могли бы получить большие стипендии, чем в собственных бенефициях, и поэтому многие бенефиции остались без священников. День ото дня, угроза душам, как духовенства, так и мирян увеличивалась... Рабочие и искусные работники были проникнуты духом мятежа, так что ни король, ни закон, ни правосудие не могло обуздать их».
Для большинства людей именно проблема с работой составляла основную проблему после чумы. «Так велик был недостаток работников всех видов, – написал Дин, – что более чем треть земель оставалась необработанной». При следствии по поводу земель уилтширского землевладельца, который умер в июне 1349 года, жюри обнаружило 300 акров бесполезных пастбищ, потому что все держатели умерли. В другом маноре рядом с Солсбери только три держатели остались в живых, все остальные погибли во время чумы. В Клиффе в Холдернессе общая рента с обычных и свободных держателей, обычно стоимостью в 10 фунтов 5 шиллингов в год, принесла просто 2 шиллинга. В Дрейклоу в Кентербери только 13 шиллингов и 9 и три четверти пенсов было собрано с 74 держателей, а урожай, вместо того, чтобы убираться бесплатно в качестве обычной повинности, стоил 22 фунта 18 шиллингов и 10 пенсов – более чем тысяча фунтов по современным меркам – за наем рабочих.
В эпоху, когда вся работа была ручной, а богатство правящих и сражающихся классов покоилось почти полностью на сельском хозяйстве, последствия недостатка рабочей силы вызывали коренные изменения. В течение нескольких месяцев цены за вспашку, покос и жатву, за выпас скота и перевозки удвоились, а в то же время ренты и ценность земли катастрофически упали. Борьба за рабочую силу повлияла как на земельные владения, зависимые от наемного труда, так и на более древний тип манора в деревнях восточной и средней Англии, где выращивалась пшеница, в которых земли лорда обрабатывались не наемными работниками, а крепостным крестьянством, чьи индивидуальные полоски на общих полях держались взамен барщины, заключавшейся в работе на лорда либо нескольких дней в неделю, либо в течение целого сезона, под руководством бейлифа и манориального суда. Официально позиция виллана и его обязанности не изменились; на практике же, подобно свободному наемному работнику, он обнаружил себя в состоянии улучшить свое положение и в обезлюдевшей общине получить свободу, если он был готов бросить свой дом и отправиться в какой-нибудь дальний, но нуждающийся в рабочей силе район, где его не знали. Хотя более пожилые работники с сильными семейными узами оставались в своих привычных домах и рабстве, более молодые и более активные, а также безземельные работники ухватились за эту возможность.
В июне 1349 года, когда чума все еще свирепствовала на севере в центральных графствах, Совет выпустил необходимый ордонанс против того, что называлось «злой умысел работников». Усиленный последующим ордонансом в ноябре, дававший право тем, кто платил заработную плату больше, чем было установлено в предчумные годы, изъять переплаченные деньги со своих рабочих, чтобы оплатить налоги, ордонанс постановил, что «каждый мужчина и каждая женщина... какого бы состояния они не были, свободного или крепостного, крепкие телом и в возрасте до шестидесяти лет, не живущие торговлей и не занимающиеся ремеслом и не имеющие собственности, с которой бы они жили, ни собственной земли, возделыванием которой могли бы быть заняты», должны браться за любую работу, подходящую к их статусу и за заработную плату, которая была принята в данной местности до чумы. Если неисполнение этого положение будет доказано двумя заслуживающими доверия людьми перед шерифом, бейлифом, лордом или констеблем, каждый нарушитель будет сразу же арестован и отправлен в ближайшую тюрьму. Если же он оставил свою службу до конца установленного срока без какой-либо разумной причины, никакому другому работнику это место было отдать нельзя. Любой, предложивший ему заработок выше, чем установленная норма, должен был заплатить изначальному работнику в два раза больше.
Эта властная попытка установить контроль над временем апеллировала не только к работникам, работавшим на земле, но и к «седельным мастерам, скорнякам, кожевенникам, сапожникам, портным, кузнецам, плотникам, каменщикам, кровельщикам и лодочникам». Ордонанс также предпринял попытку регулировать цены для «мясников, торговцев рыбой, конюхов, пивоваров и хлебников, торговцев домашней птицей и продавцов съестных припасов». В каждом графстве были назначены специальные судьи по рабочим, чтобы ввести ордонанс в действие.
Одно дело было выпустить правило, совсем другое – заставить их соблюдать. Когда в феврале 1351 года парламент встретился первый раз после чумы, общины подали петицию короне о принятии формального статута о рабочих, усиливавшего штрафы против тех – как нанимателей, так и наемных работников – которые везде не подчинялись ордонансам. Автором статута, который был принят, считается сэр Уильям Шершулл, главный судья суда Королевской скамьи и сам оксфордширдский землевладелец, а запрос на этот статут исходил от рыцарей графств, которые представляли значительный свободный или фригольдерский средний класс – менее способный чем магнаты со своими огромными пастбищами платить высокие зарплаты. В своей петиции они подробно остановились на «злонамеренности слуг... не желающих служить иначе как за чрезмерную плату» и на том, что они не принимают ничего во внимание, кроме как «свою праздную и исключительную алчность». «Каждый возчик, пахарь, погонщик при плуге, пастух овец, свинопас, скотники и все другие слуги», было установлено, должны получать тот заработок, который платился сразу перед чумой и должны служить годами, но не днями. Никто не может платить за сенокос более чем пенни в день, за покос луга более чем 5 пенсов, за жатву пшеницы – более чем 3 пенса «без питья и еды и другого угощения». Работники, ищущие работу, должны были посещать то, что стало известным как «статутные сессии» в ближайших рыночных городах, неся в руках свои инструменты и «нанимались в публичном месте и отнюдь не в частном». Те, кто откажется, должны были быть закованы в колодки, которые было приказано выставить в каждой деревне, или помещены в тюрьму, пока не смогут оправдаться.
Насколько непопулярными были эти правила, можно увидеть из судебных разбирательств, специально назначенных для проведения их в жизнь. Они были созданы, чтобы побороть одну из самых крупных сил в мире – упрямство и независимость настоящих англичан, которые, пережив три столетия иноземного господства, стали еще более упрямыми и независимыми, чем прежде. Так, констебли Керкби в Уорикшире передали в магистраты, что Уильям Мартин долгое время не работал, а работать мог, «но наотрез отказался это делать». В Линкольншире была такая же история: Уильям, де Кеберн из Лимберга, пахарь, не шел на службу, кроме как только на несколько дней или месяц, не ел солонины, но требовал свежего мяса и, так как «никто не смел нанять его, он привык наниматься в нарушение статута нашего господина короля», он незаконно покинул город. Настолько ненавистен был механизм приведения этого закона в действие, что в Тоттенгеме в Мидлсексе, так же, как и в Нортгемптоншире и Линкольншире, судьи изгонялись из своих мест толпами разозленных рабочих. И личные интересы побуждали рабочих так же, как и работодателей, нарушать закон. «Присяжные сотни Барличвея, – говорится в протоколе Уорикширской ассизы, – представляют, что Алиса Портрив, жена Уильяма Портрива из Хенли, платит чрезмерное жалование прядильщицам. Там же, они представляют, что Джеффри де Уэлнфорд, ректор Кинетонской церкви, заплатил своим двум дворовым слугам за зиму восемь шиллингов вместе с их содержанием и ежедневной едой, которую они имели в его собственном доме».
Исключительно эгоистичное, каковым такое законодательство и было, и за это очень резко осуждалось, принимая во внимание повсеместное падение ренты, землевладельцы, в особенности мелкие, столкнулись с очень серьезными трудностями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100