Они разделили землю на непривычные административные единицы и приказывали людям являться в отдаленные суды перед судьями, не понимавшими их язык и использовавшими закон, который оказался для них непостижимым. Они не давали ни возможности проявить национальную гордость, ни выхода местной буйности.
Под правлением великих этелингов или англосаксонских князей и нормандских и анжуйских королей, англичане усвоили политические уроки гораздо раньше валлийцев и других своих соседей на континенте. Они научились соблюдать «королевский мир», платить налоги, придерживаться единого закона, занимать свое место в административной и официальной иерархии, которая простиралась от приходских и манориальных судов до совета всего королевства в парламенте. Но их система была чересчур централизованной и сложной, чтобы стать понятной для примитивной, пасторальной расы. Все должны были апеллировать либо к находящейся далеко власти, либо к еще более древнему прецеденту. И правила, которые они насаждали в кельтских пограничных землях, слишком часто носили узкий, педантичный характер. Когда Ллевелин в бешеной погоне за оленем случайно пересек пограничную речку между Гвинедом и марками, «королевские чиновники, подъехав к охотникам, созвали криками и звуками горна почти всю округу», конфисковали гончих собак и арестовали всадников. В другой раз валлийского князя привел в ярость юстициарий Честера, педантично конфисковавший его мед по просьбе одного лестерского купца, чьи товары были арестованы много лет назад по валлийскому закону о кораблекрушении. Те же чиновники, которые пренебрегали местными обычаями, чтобы отправлять правосудие для англичан, вырубали леса валлийцев, чтобы проложить дороги, реквизировали скот и повозки, чтобы строить замки, жаловали земли английским купцам, чтобы те возводили на них города, в которые не допускались местные торговцы.
Не всегда были честными и управляющие, которых Англия посылала на пограничные земли. Одно дело – закон XIII в. на бумаге, совершенно по-иному он представал на практике. Тем, кто служил государству, когда оно было простейшей организацией, позволялось использовать власть, которой они обладали, чтобы сохранить личные преимущества. Судьи и бейлифы короля Эдуарда проводили в жизнь закон и порядок, отправляли правосудие так, как их этому учили, но они также стремились извлечь из этого выгоду. Многие низшие чины брали взятки и осуждали невиновных. В свете их поведения пафосные разговоры о моральном превосходстве английского закона вызывали отвращение у жителей Уэльса.
Кроме того, новые правители Четырех кантрефов были англичанами, а не жителями Уэльса. Валлийцы не любили англичан; с незапамятных времен они привыкли пусть не к государственности, но к самоуправлению. Большинство из них предпочитало, чтобы ими управлял пусть и несправедливый, но соотечественник, но никак не честный чужеземец – факт, который ни один англичанин постичь не мог. Как маркграфы всегда знали, а управители пограничных земель должны были узнать, только валлиец мог понять валлийца.
Хотя Уэльс никогда не был королевством, и пока только горсточка людей считала себя нацией, валлийцы любили свою страну. Они любили свою землю, традиции, речь, веру. «Я убежден, – сказал столетие назад один валлиец Генриху II, – что ни один народ, кроме моего, ни один язык, за исключением валлийского, что бы ни произошло; не сможет ответить в день великого суда за свой маленький уголок земли». С тех пор под правлением двух Ллевелинов все возрастающее число валлийцев, в то время включая и жителей Четырех кантрефов, узнали, что значит быть не просто членами племени, но государства Уэльс. С неприступным горным барьером на востоке и богатым островом-житницей Англзи, Гвинед стал чем-то большим, чем просто группой свободно соединенных племен. В княжеском деревянном зале или neuydd,где барды воспевали славу Уэльса в присутствии правителя, который требовал преданности всех валлийцев, начинали создаваться общественные институты современного национального государства. В государстве уже существовал королевский двор англо-французского образца с канцлером и канцелярией, казначейством, собиравшим налоги как деньгами, так и натуральным продуктом, большой и малой печатями и даже, в зародыше, высшим судом, который занимался формулировкой, хотя пока только в теории, единого закона для всех валлийцев, основанного на западной юриспруденции. Жестокие законы племени и кровная месть постепенно модифицировались; впервые людей обучали, причем их же соотечественники, различать гражданское правонарушение и государственное преступление; убийство – столь долгое время считавшееся обычным происшествием в жизни страны – обуздывалось и наказывалось государством. Личная собственность существовала даже в местах, возникших возле владений кланов, а оседлая сельскохозяйственная жизнь – рядом с кочевым прошлым.
Именно это заставило Ллевелина рассматривать отказ от валлийского закона в марках как чудовищную несправедливость и оскорбление. Потому что, будучи хозяином Гвинеда, он любил свой собственный закон под номинальным владычеством Короны, он чувствовал, что закон должен равно цениться в каждой части земли, князем которой он себя называл. С возмущением он размышлял об обидах, нанесенных ему и его народу. «У каждой провинции, – писал он Эдуарду, – находящейся во власти английского короля, есть свои обычаи и законы, соответствующие образу жизни и местности, где они существуют, как, например, гасконские в Гаскони, шотландские в Шотландии, ирландские в Ирландии и английские в Англии. Таким образом, я, как князь Уэльса, стремлюсь, чтобы у нас были валлийские законы, и мы могли следовать им. По общему праву мы должны иметь наш валлийский закон и обычай, как и другие нации королевской империи, а также наш собственный язык».
Но хотя в Гвинеде никто не отнимал у него такого права, Ллевелин забыл, что, как бы он себя ни величал, он не был правителем Уэльса в той же мере, как король шотландцев – Шотландии или Эдуард – Гаскони. Уэльс никогда не являлся, как и Гвинед, единым государством. Но хотя Ллевелин и заблуждался по этому поводу, в общем он был прав. Хоть Уэльс и был раздроблен в политическом плане, душой валлийцы уже тяготели к единству. Барды воспевали Cymru– землю всех кимров, – а Ллевелина славили «великим вождем светлого Уэльса». Внимавшие им валлийцы, как и Ллевелин, считали, что быть осужденным английскими судьями по английским законам – участь похуже рабства. «Все христиане, – писал один из них, – живут по законам и традициям собственной земли. У евреев, живущих среди англичан, есть свои законы. У нас и наших предков в валлийских землях были неизменные законы и обычаи до тех пор, пока после последней войны англичане не отняли их у нас». Именно в силу подобных убеждений второе валлийское восстание против Эдуарда стало таким страстным по накалу делом.
По той же причине мятеж сопровождался зверствами со стороны валлийцев. Валлийцы не пощадили ни одного англичанина на своем пути. В самом начале восстания они продвинулись вглубь английских земель: захватили замок Ратин, осадили графа Глостера в холмах возле Лландейло Фаур, разграбили долины до Буилта и Кардигана далеко на юге. Многих хладнокровно убивали, церкви и фермы грабили, совершались чудовищные деяния. Все это преувеличивалось в сказаниях.
Теперь англичане, так же, как и их король, окончательно оправились от замешательства. Они решили разделаться с валлийцами, их набегами и нарушаемыми перемириями и подчинить их правительству. Из Девиза, где его настигли вести о восстании, Эдуард призвал архиепископов отлучить мятежников за святотатство и измену, а его чиновники и главные держатели в то же время призывали графства к оружию. И вновь, скорее, профессиональная, чем феодальная армия могла эффективно воевать. Пока Глостер на юге и Роджер Мортимер в центральном Уэльсе собирали жителей марок и «сочувствующих» валлийцев, королевское войско, соединившееся в мае в Вустере, было рекрутировано главным образом на контрактной основе. Вместо блестящей, но плохо дисциплинированной рыцарской конницы, служившей под командованием магнатов за свой счет положенные по обычаю сорок дней, а затем вольных делать что угодно, было собрано под началом мелких баронов и рыцарей королевского двора десять-двенадцать тысяч воинов. Они заключили с короной соглашение, по которому король обязался оплачивать их службу за обговоренный в контракте срок. Даже крупные магнаты, как граф Линкольна, приняли королевское жалование; лишь маршал, граф Норфолка и констебль Херефорд отказались, из чувства собственного достоинства настаивая на своем древнем независимом статусе и феодальном призыве в войско. Преимущество новой системы набора заключалось в том, что Эдуард мог выбрать род войск, в котором нуждался – жизненное решение в горной кампании, – вместо того, чтобы полагаться лишь на массы тяжеловооруженных рыцарей. Для войны в Сноудонии ему требовалась, как и раньше, легкая конница или хобелары, лучники и арбалетчики, пехота, чтобы сражаться с валлийскими копьеносцами; техники, дровосеки, возчики и чернорабочие, чтобы строить форты и коммуникации.
Даже во времена своего расцвета феодальный призыв никогда не мог собрать смешанную армию. Однако из уважения к маршалам и констеблям он состоялся, составив очень малую долю армии Эдуарда. Феодальное войско должно было присоединиться к королевской рати в Рудлане в августе. Большинство из первоначальных рыцарских ленов, жалованных Вильгельмом Завоевателем и его главными держателями, чтобы на службу короне поставлялись воины, распалось через продажу или из-за раздела между наследниками; восьмая часть лена была фискальной единицей, а не только военной. К тому же тщательно вооруженного рыцаря в дни Эдуарда стоило снарядить нанимателю гораздо дороже, чем простого одетого в кольчугу milesили воина, нежели в дни Вильгельма Завоевателя. Теперь рыцарь был утонченным джентльменом, а не грубым солдатом. Он стал более красивым на вид, но этого было недостаточно. Только несколько сотен откликнулись на рудландский призыв, в сравнении с пятью или шестью тысячами, которых нормандские короли могли собрать на поле битвы. Ведь и политика использования держателей рыцарских ленов в административной и судейской сферах не повышала их эффективности как солдат. Как и феодальные лорды, у которых они служили, они до сих пор рассматривали доблесть в бою как величайшее человеческое достижение, но отныне она более не являлась только их привилегией. Рыцари оставались столь же храбрыми, как и их предшественники. Но из-за все возрастающей сложности тактики ведения войны они более не были профессиональными воинами, а лишь любителями.
Чтобы платить своему войску, Эдуарду были необходимы деньги. Но так как доходов от королевских рент, феодальных сборов и таможенных пошлин только-только хватало в мирное время, задержав следующий парламент, он послал своего финансового эксперта, вице-канцлера Джона Керкби, объехать Англию, чтобы просить отдельных магнатов и корпорации о контрибуциях – «обходительных субсидиях», как называл их король. Все это было проделано с предельной учтивостью, так как Эдуард всегда стремился поддерживать хорошие отношения со своими подданными, принимая все меры к тому, чтобы они поступали в соответствии с его пожеланиями. Никто не отказался. Хотя требовалось немало времени, чтобы собрать деньги, кроме того, королю пришлось одолжить двенадцать тысяч марок у итальянских банкиров – полмиллиона на современные деньги – это позволило ему, с помощью щитового налога, создать дисциплинированное войско. «Мы чрезвычайно благодарны вам, – писал он тем, кто выплатил контрибуцию, – и с милостью Божьей мы компенсируем вам... в благоприятное время».
Стратегические задачи были теми же, что и в 1277 году. Но их было труднее разрешить, потому что успех Ллевелина на юго-западе расширил площадь боевых действий. В течение июля король прошел путь вдоль побережья от Честера до осажденных замков во Флинте и Рудлане, которые держались с весны против атак Давида. Тем временем Эдуард послал Грея и графа Суррея очистить левый фланг в долине Клуида и изгнать Давида из Четырех кантрефов. Он хотел, обойдя Сноудон с юга, заставить Ллевелина покинуть завоеванные земли в центральном и юго-западном Уэльсе с тем, чтобы спасти княжество.
И вновь морские силы оказались решающими. С сорока кораблями из Лондона и Пяти портов, включая две большие галеры, присланные из Ромни и Уинчилси, каждое судно с командой из пятидесяти человек, учитывая, что обычно личный состав достигал двадцати, Эдуард смог обойти фланг противника с севера. Пока его армия медленно продвигалась сквозь поросшие лесом теснины к Конвею, перевозимое по морю под командованием бывшего сенешаля Гаскони Люка де Тани войско высадилось в Англзи, чтобы пощипать, по словам короля, перышки из хвоста Ллевелина. Потребовался месяц сражений, чтобы очистить остров. В это время валлийцы ожидали удара, но в середине октября де Тани завершил мост из судов через пролив Менай, дабы в решающий момент ударить в тыл врагу в Пенмаенмавре. Ратин и Денби на юге уже пали, а в центральных областях Эдуард достиг Конвея.
Столкнувшись с тройной угрозой в Сноудонии, Ллевелину пришлось свернуть наступательную операцию на юге и спешить обратно, чтобы защитить собственный опорный пункт. Архиепископ Печем также прибыл на арену боевых действий и попытался добиться для валлийцев почетной капитуляции, но Эдуард не поддержал его инициативу. Чувствуя, что теперь они в его власти, король настаивал на том, чтобы мятежники, вместо того, чтобы творить свой закон и взывать к насилию, а не к его справедливости, покорились без всяких условий.
Затем, когда победа уже была близка, нетерпение де Тани привело к катастрофе. 6 ноября, в тот самый день, когда Эдуард объявил, что примет только безоговорочную капитуляцию, его помощник, не пожелавший ждать запланированной согласованной атаки, вопреки королевскому приказу в прилив пересек Менай, в надежде застать валлийцев врасплох.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100