Многое еще случится, но второй раз он не даст застать себя врасплох, сбить
с ног, победить. В поражении, в капитуляции была своя прелесть. Самой
Бэшун, кроме этого, может быть, и вообще никакой другой радости не нужно.
Да и зачем ей? Ведь это она, в своей свободе, освободила и его.

- Знаешь, я не согласен,- сказал он унылому Вокепу, агрохимику,
ехавшему в Аббенай.- Я думаю, что мужчинам большей частью приходится
учиться быть анархистами. А женщинам этому учиться не приходится.

Вокеп угрюмо покачал головой.

- Это все дети,- сказал он.- То, что они детей рожают. Это их
делает собственницами. Они вцепляются и не отпускают.- Он вздохнул.- Тут,
брат, правило одно - во-время смотаться. Никогда не допускай, чтобы тобой
завладели.

Шевек улыбнулся и допил фруктовый сок.

- Не допущу,- пообещал он.

Для него было радостью вернуться в Региональный Институт, увидеть
низкие холмы, покрытые островками бронзоволистового холумового кустарника,
огороды, бараки, общежития для одиноких, мастерские, классы, лаборатории,
где он жил с тринадцати лет. Он навсегда останется человеком, для которого
возвращение будет так же важно,
как и уход. Уйти было для него недостаточно, лишь наполовину
достаточно, он непременно должен был вернуться. Быть может, в такой
тенденции уже заранее прослеживалась природа огромного исследования,
которое ему предстояло предпринять, проникновения в самые пределы
постижимого. Скорее всего, он не пустился бы в это затянувшееся на многие
годы предприятие, не будь у него глубокой уверенности в том, что
возвращение возможно, хотя сам он, быть может, и не вернется; что сама по
себе природа его путешествия, как природа кругосветного плавания,
подразумевает возвращение. В одну и ту же реку дважды не войти; точно так
же невозможно и вновь вернуться домой. Это он знал; по существу, это было
основой его мировоззрения. Но, примирившись с этой преходящестью, он вывел
и развил из нее свою емкую теорию, которая показывает, что самое изменчивое
является самым вечным, и твоя связь с рекой, и связь реки с тобой и с самой
собой оказывается одновременно и более сложной, и более обнадеживающей, чем
простое отсутствие тождественности. Ты можешь снова вернуться домой,-
утверждает Общая Теория Времени,- при условии, что твой дом - место, где
ты никогда не бывал.

Итак, он был рад вернуться к тому, что было настолько близко к понятию
"домой", насколько он мог или хотел себе представить. Но его здешние друзья
показались ему довольно зелеными юнцами. За этот год он изрядно повзрослел.
Некоторые из девушек не отстали от него или обогнали его; они стали
взрослыми женщинами.

Однако, он избегал всяких контактов с девушками, кроме самых
осторожных, потому что в тот момент у него не было потребности в очередном
большом сексуальном загуле, ему и без того было, чем заняться. Он видел,
что самые способные из девушек, такие, как Роваб, были так же осторожны и
осмотрительны; в лабораториях и рабочих бригадах, и в комнатах отдыха
общежитий они держались чисто по-товарищески и не более того. Девушки
хотели, прежде чем родить ребенка, доучиться и начать собственные
исследования или найти работу, которая бы им нравилась; а подростковые
сексуальные эксперименты их уже больше не удовлетворяли. Они хотели зрелых
отношений, не бесплодных, но потом, позже.

Эти девушки были хорошими товарищами, дружелюбными и независимыми.
Юноши, ровесники Шевека, казалось, застряли в конце какой-то
инфантильности, которая уже как-то слабела и усыхала. Они были чересчур
интеллектуальны. Казалось, им не хотелось полность ю посвящать себя ни
работе, ни сексу. Слушая разговоры Тирина, можно было подумать, что это он
изобрел совокупление, но все его романы были с
пятнадцати-шестнадцатилетними девочками; от ровесниц он шарахался. Бедап,
который никогда не был особенно энергичен по части секса, принимал
поклонение мальчика помоложе, питавшего к нему
гомосексуально-идеалистическое обожание, и этого ему хватало. Казалось, он
ничего не принимает всерьез; он стал ироничным и скрытным. Шевек чувствовал
себя исключенным из кр уга его друзей. Он терял всех друзей; даже Тирин был
слишком эгоцентричен, а в последнее время и слишком подвержен переменам
настроения, чтобы можно было восстановить старую дружбу - если бы Шевек
этого захотел. Но на самом деле он этого не хотел. Он всем сердцем
радовался своей изоляции. Ему и в голову не приходило, что сдержанность, с
которой он столкнулся у Бедапа и Тирина, может быть ответной; что его
тихий, но уже страшно замкнутый характер, возможно, сам формирует свое
окружение, и противостоять этому способна лишь очень большая сила или очень
большая преданность. В сущности, он замечал только одно - что наконец-то у
него появилась масса времени для работы.

Там, на Юго-Востоке, после того, как он привык к непрерывному
физическому труду и перестал расходовать умственные способности на
переписку кодом, а сперму - на ночные поллюции, у него начали появляться
кое-какие идеи. Теперь у него была возможность разработать эти идеи,
посмотреть, есть ли в них что-нибудь.

Старшего преподавателя физики в Институте звали Митис. В то время она
не руководила курсом физики, так как на каждую административную должность
поочередно, на годичный срок, назначался каждый из двадцати постоянных
сотрудников, но она работала в Институте уже тридцать лет, и голова у нее
была лучше, чем у всех остальных. Вокруг Митис всегда было что-то вроде
психологического свободного пространства,- так не бывает толпы вокруг
вершины горы. Отсутствие всех преимуществ и нагрузок высокого положения
четко видеть суть. Бывают люди с прирожденным авторитетом; у некоторых
королей действительно бывает новое платье.

- Ту статью, что ты написал об Относительной Частоте, я отправила
Сабулу, в Аббенай,- сказала она Шевеку, как обычно, отрывисто и
приветливо.- Хочешь прочесть ответ?

Она подвинула к нему через стол неаккуратный клочок бумаги, явно -
угол, оторванный от куска побольше. На нем мелко-мелко было нацарапано:

((ts)/2)* R = o

Шевек оперся ладонями о стол и, не отрываясь, смотрел на этот клочок
бумаги. Глаза у него были светлые, и свет из окна наполнял их, так что они
казались прозрачными, как вода. Ему было девятнадцать лет, Митис -
пятьдесят пять. Она смотрела на него с состраданием и восхищением.

- Вот этого-то и не хватало,- сказал он. Ощупью он нашел на столе
карандаш и начал быстро писать на этом же обрывке бумаги. Когда он писал,
его лишенное краски лицо, посеребренное тонкими короткими волосами,
разрумянилось, уши покраснели.

Митис потихоньку обошла вокруг стола, чтобы сесть. У нее было нарушено
кровообращение в ногах, и она не могла подолгу стоять. Но ее движение
помешало Шевеку. Он поднял холодный, раздраженный взгляд.

- Я смогу это закончить за день - за два,- сказал он.

- Когда закончишь, Сабул хочет видеть результаты.

Наступило молчание. Краска отхлынула от лица Шевека, он опять заметил
Митис, которую он любил.

- Зачем ты послала эту статью Сабулу? - спросил он.- С такой
большой дыркой в середине! - Он заулыбался; он весь сиял от радости, что
может заделать эту дырку в своих рассуждениях.

- Я подумала, что он сумеет найти твою ошибку. Я не смогла. И потом,
я хотела, чтобы он увидел, чего ты ищешь... Знаешь, он захочет, чтобы ты
поехал туда, в Аббенай.

Юноша не ответил.

- Ты хочешь поехать?

- Пока нет.

- Я так и думала. Но ты должен поехать. Из-за книг; и из-за тех умов,
с которыми ты встретишься. Ты не должен губить такую голову в пустыне! -
заговорила Митис с внезапной странностью.- Твой долг, Шевек, стремиться к
самому лучшему; никогда не поддаваться на обман ложного уравнивания. Ты
будешь работать с Сабулом; он хороши й физик; он будет давать тебе большую
нагрузку. Но у тебя будет возможность найти направление, которое ты
захочешь разрабатывать. Пробудь здесь еще одну четверть, потом уезжай. И
будь осторожен там, в Аббенае. Оставайся свободным. Власть - неотъемлемое
свойство любого центра. Ты отправляешься в центр. Я мало знаю Сабула; я не
знаю о нем ничего плохого; но помни вот что: ты будешь его человеком.

Формы единственного числа притяжательных местоимений в правийском
языке применялись в основном для выразительности; в обыденной речи их
избегали. Маленький ребенок мог сказать: "Моя мать",- но скоро он
приучался говорить: "мать". Вместо "моя рука" говорили просто: "рука" и так
далее; слова: "это мое, а то - твое" - по-правийски звучали так: "я
пользуюсь этим, а ты пользуешься тем". Утверждение Митис: "Ты будешь его
человеком" - звучало странно. Шевек непонимающе смотрел на нее.

- У тебя есть работа,- сказала Митис. У нее были черные глаза, они
сверкали, словно от гнева.- Делай ее! - И она вышла, потому что в
лаборатории ее ждала группа. Шевек растерянно смотрел на исписанный обрывок
бумаги. Он думал, что Митис велит ему поскорее исправить уравнение. Лишь
много позже он понял, что она сказала ему тогда.

Накануне его отъезда в Аббенай его соученики устроили в его честь
вечеринку. Вечеринки устраивали часто, под любым пустяковым предлогом, но
Шевека удивило, сколько энергии было вложено в эту; и он не мог понять,
почему она так удалась. Не поддаваясь влиянию других, он не замечал, что
сам влияет на них; он и понятия не имел, что к нему хорошо относятся.

Многие из них, должно быть, не один день копили для этой вечеринки
свой ежедневный паек. Еды было невероятное количество. Выпечки было
заказано столько, что пекарь дал волю фантазии и произвел на свет неведомые
доселе лакомства: вафли с пряностями, наперченные квадратики теста к
копченой рыбе, сладкие жареные лепешки, сочившиеся жиром. Были там
фруктовые напитки, консервированные фрукты из района Керанского Моря,
крошечные креветки, груды хрустящего жареного картофеля. Обильная, жирная
еда опьяняла. Все очень развеселились, а некоторые объелись.

Были сценки и представления, отрепетированные и экспромты. Тирин
обвешался лохмотьями из регенерационного контейнера и подходил то к одному,
то к другому, изображая Бедного Уррасти, нищего - это было одно из
иотийских слов, выученных всеми на уроках истории.

- Дайте мне деньги - канючил он, тряся рукой у них перед носом.-
Деньги! Деньги! Почему вы не даете мне деньги? У вас нет? Грязные
собственники! Спекулянты! Гляньте на всю эту еду, откуда вы ее взяли, если
у вас нет деньги? - Потом он выставил на продажу себя: - Кубите меня,
кубите меня, за совсем немножко деньги,- упрашивал он.

- Не "кубите", а "купите",- поправила его Роваг.

- "Кубите меня", "купите меня", какая разница, посмотрите, какое
красивое тело, неужели оно вам не нужно? - ворковал Тирин, виляя узкими
бедрами и строя глазки. В конце концов его принародно казнили рыбным ножом,
после чего он убежал и появился уже в нормальной одежде. Среди них были
искусные артисты и певцы, так что было много пения и танцев, а еще больше
- разговоров. Все говорили, не умолкая, словно завтра им предстояло
онеметь.

Ночные часы шли, и юные влюбленные уходили искать отдельные комнаты,
чтобы совокупляться; другие, захотев спать, расходились по общежитиям;
наконец среди пустых чашек, рыбьих костей и крошек пирожных, которые им еще
предстояло убрать до наступления утра, осталась маленькая кучка студентов.
Но до утра было еще далеко. Они разговаривали. Разговаривая, они понемножку
грызли то одно, то другое. Они - это Бедап, и Тирин, и Шевек, еще
пара-тройка парней, три девушки. Они говорили о пространственном
представлении времени в виде ритма и о связи древних теорий Числовых
Гармоний с современной темпоральной физикой. Они говорили о том, каким
стилем лучше всего плавать на длинные дистанции. Они говорили о том, было
ли детство каждого из них счастливым. Они говорили о том, что такое
счастье.

- Страдание - это недоразумение,- говорил Шевек, наклоняясь вперед,
широко открыв просветлевшие глаза. Он был все еще долговязый и тощий,
большерукий, лопоухий, угловатый; но он был очень красив в совершенстве
здоровья и силы юного мужчины. Его серовато-коричневые волосы, как и у
остальных, были тонкими и прямыми; как и остальные, он не стриг их и
откидывал со лба назад, подхватывая повязкой. Лишь у одной из них - у
темноволосой девушки с высокими скулами и пл оским носом - была другая
прическа; она постриглась в кружок, так, что волосы облегали ее голову
блестящей шапочкой. Она не отводила от Шевека серьезного взгляда. Губы у
нее жирные от жареных лепешек, а на подбородке - крошка.

- Оно существует,- сказал Шевек, разводя руками.- Оно реально. Я
могу называть его недоразумением, но я не могу сделать вид, что оно не
существует или когда-нибудь перестанет существовать. Страдание есть условие
нашего существования. И когда оно приходит, мы узнаем его. Мы узнаем его
как истину. Конечно, надо лечить бо лезни, не допускать голода и
несправедливости, как и делает наш социальный организм. Но никакое общество
не может изменить природу существования. Мы не можем предотвратить
страдание. Эту боль и ту боль - да, но не Боль. Общество может облегчить
только социальное страдание - излишнее страдание. Остальное остается.
Корень, реальность. Всем нам, кто здесь сидит, предстоит узнать горе; если
мы проживем пятьдесят лет, значит, пятьдесят лет мы будем чувствовать боль.
А в конце мы умрем. Это - условие нашего рождения. Я боюсь жизни! Иногда
мне... мне очень страшно. Любое счастье остается тривиальным. И все же я
спрашиваю себя: может быть, все это - недоразумение? Вся эта погоня за
счастьем, эта боязнь страдания... Может быть, вместо того, чтобы бояться
его и убегать от него, можно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39