Есть еще назначения на неприятную работу,
или на опасную, как ртутные рудники или дробилки, в норме они не превышают
полугода.

- Но тогда, значит, весь персонал состоит из неопытных работников?

- Да. Производительность низкая; но что же еще можно сделать? Нельзя
же велеть человеку выполнять работу, от которой он за несколько лет станет
инвалидом или умрет. Зачем ему это?

- Он может отказаться выполнять этот приказ?

- Это не приказ, Оииэ. Он приходит в РРС - управление распределения
рабочей силы - и говорит: я хочу делать то-то и то-то; что у вас есть? И
они ему говорят, где есть такая работа.

- Но тогда почему люди вообще делают грязную работу? Почему они
соглашаются на это хотя бы даже раз в десять дней?

- Потому что такую работу делают вместе... И по другим причинам. Вы
знаете, на Анарресе жизнь не такая богатая, как здесь. В маленьких общинах
развлечений немного, а несделанной работы - уйма. Поэтому, если человек
большей частью работает на ткацком станке, то каждый десятый день ему
приятно выйти на воздух и проложить трубу или вспахать поле, каждый раз с
другой группой людей... И потом - дух соревнования. Здесь вы считаете, что
стимулом к работе являются финансы,
нужда в деньгах или стремление разбогатеть; но там, где нет денег,
возможно, яснее видны истинные мотивы. Люди любят делать дело, и делать его
хорошо. Люди берутся за опасные, тяжелые работы, потому что они гордятся
тем, что делают их, потому что тогда о ни могут... мы это называем
"эгоизировать"...- хвастаться? - перед более слабым. "Ну, вы, мелкота,
глядите, какой я сильный!" - Знаете? Человек любит делать то, что у него
хорошо получается... Но по существу это вопрос цели и средств. В конце
концов, работу делают ради самой работы. Это - единственная радость,
которая никогда не кончается. Личное сознание это знает. И общественное
сознание, мнение соседей, тоже. На Анарресе нет других наград, нет другого
закона. Только твое собственное удовольствие и уважение твоих соседей. И
все. В таких условиях человек понимает, что мнение соседей становится очень
мощной силой.

- И никто никогда не пренебрегает им?

- Может быть, недостаточно часто,- сказал Шевек.

- Значит, все так напряженно работают? - спросила жена Оииэ.- А
если кто-нибудь не хочет, что с ним делают?

- Ну, он переезжает в другое место. Понимаете, другим он просто
надоедает. Над ним смеются; или начинают с ним грубо обращаться, могут
избить; в маленькой общине могут сговориться и вычеркнуть его из обеденных
списков, и тогда ему приходится самому готовить себе и есть в одиночестве,
а это унизительно. Поэтому он переезжает и какое-то время живет в другом
месте; а потом, возможно, он опять куда-нибудь переезжает. Некоторые живут
так всю жизнь. Их называют "нучниби". Я тоже вроде нучниба. Я здесь
уклоняюсь от назначенной мне работы. Я забрался дальше других.- Шевек
говорил спокойно; если в его тоне и слышалась горечь, то детям она была
незаметна, а взрослым - непонятна. Но после его слов наступило короткое
молчание.

- Я не знаю, кто делает грязную работу здесь,- сказал он.- Я ни
разу не видел, чтобы кто-нибудь ее делал - это странно. Кто ее делает? И
почему? Им больше платят?

- За опасную работу - иногда больше. Просто за черную работу - нет.
Меньше.

- Так зачем же они ее делают?

- Потому что лучше получать маленькую зарплату, чем совсем никакой не
получать,- сказал Оииэ, и в его голосе горечь слышалась отчетливо. Его
жена нервно и торопливо заговорила, пытаясь сменить тему, но он продолжал:

- Мой дед был уборщиком. Пятьдесят лет мыл полы и менял грязные
простыни в гостинице. По десять часов в день, по шесть дней в неделю. Он
делал это для того, чтобы прокормить себя и свою семью.- Оииэ внезапно
замолчал и посмотрел на Шевека своим прежним, скрытным, недоверчивым
взглядом - и на жену - почти вызывающе. Не поднимая на него глаз, она
улыбнулась и сказала нервным, детским тоном:

- Отец Демаэре был очень преуспевающим дельцом. Он умер владельцем
четырех компаний.- Улыбка у нее была страдальческая, и она крепко стиснула
узкие смуглые руки.

- Я думаю, на Анарресе нет преуспевающих дельцов,- с неуклюжим
сарказмом сказал Оииэ; тут вошел повар, чтобы поменять тарелки, и он сразу
замолчал. Малыш Ини, словно понимая, что при слуге серьезный разговор не
возобновится, сказал:

- Мама, можно г-ну Шевеку после обеда посмотреть мою выдру?

Когда они вернулись в гостиную, Ини позволила принести свою любимицу
- почти взрослую земляную выдру, распространенное на Уррасе животное. Оииэ
объяснил, что их одомашнили еще в доисторическую эпоху, вначале - чтобы
они отыскивали рыбу, потом - как друзей. У зверька были короткие ноги,
гибкая, выгнутая спина, блестящий темно-коричневый мех. Эта выдра была
первым не запертым в клетку животным, которое Шевек увидел вблизи, и она
отнеслась к Шевеку с меньшей опаской, чем он к ней. Белые, острые зубы
очень впечатляли. По настоянию Ини он осторожно протянул руку и погладил
зверька. Выдра села столбиком и посмотрела на него. Глаза у нее были
темные, отливавшие золотом, умные, любопытные, невинные.

- Аммар,- прошептал Шевек, плененный этим взглядом, устремленным
через пропасть бытия,- брат.

Выдра заурчала, опустилась на все четыре лапы и с интересом
обследовала ботинки Шевека.

- Вы ей понравились,- сказал Ини.

- И она мне понравилась,- ответил Шевек с легкой грустью. Всякий
раз, как он видел какое-нибудь животное, полет птиц, великолепие осенней
листвы, в нем вспыхивала эта грусть, окрашивая радость острой болью. В
такие минуты у него не было сознательных мыслей о Таквер, он не думал о ее
отсутствии. Скорее было ощущение, что она здесь, хотя он не думает о ней.
Словно во всей красоте и непривычности зверей и растений Урраса скрывалось
некое послание к нему от Таквер, которая их никогда не увидит, предкам
которой до седьмого колена ни разу не довелось коснуться теплого меха
зверя, увидеть промельк крыла в тени деревьев.

Он провел ночь в спальне под самой крышей. В комнате было холодно (и
это было приятно после комнат в Университете, где всегда было слишком
натоплено); обставлена она была очень просто: кровать, книжные шкафы,
комод, стул и крашеный деревянный стол. "Как дома",- подумал Шевек, не
обращая внимания на высоту кровати и мягкость матраца, на одеяла из тонкой
шерсти и шелковые простыни, на безделушки из слоновой кости, стоявшие на
комоде, на кожаные переплеты книг и на тот факт, что и сама комната, и дом,
в котором она находится, и земля, на которой стоит дом, являются частной
собственностью Демаэре Оииэ, хотя не он построил этот дом и не он моет в
нем полы... Шевек прогнал эти скучные мысли. Комната была симпатичная и, в
сущности, не так уж сильно отличалась от отдельной комнаты в любом бараке.

В этой комнате ему приснилась Таквер. Ему снилось, что она - рядом с
ним в этой постели, ее тело прижимается к его телу... но где они, в какой
они комнате? Что это за комната? Оказалось, что они вместе на Луне, там
холодно, и они идут по ней вместе. Луна оказалась совсем плоской и сплошь
засыпанной голубовато-белым снегом, но слой снега был тонкий, и его легко
было отбросить ногой и увидеть светящуюся белую лунную поверхность. Она
была мертвая, это было мертвое место.

- По правде она не такая,- сказал он Таквер, потому что знал, что ей
страшно. Они шли к какой-то далекой черте, казавшейся тонкой и прозрачной,
как пластик, к далекой, едва видной преграде, тянувшейся поперек белой
заснеженной равнины. В глубине души Шевек боялся подойти к ней, но сказал
Таквер:

- Мы уже скоро дойдем.

Она ничего не ответила.

Глава шестая АНАРРЕС

Когда Шевека выписали из больницы, где он провел декаду, навестить его
зашел сосед из 45-ой комнаты, математик. Он был очень высокий и худой. Один
глаз у него косил - вовремя не провели коррекцию - и поэтому невозможно
было понять, действительно ли он смотрит на тебя, а ты - на него. Он и
Шевек уже год мирно сосуществовали в бараке Института, ни разу не
обменявшись целой фразой.

Теперь Десар вошел и внимательно посмотрел на Шевека (или мимо него).

- Как? - спросил он.

- Спасибо, отлично.

- Может, обед сюда?

- С твоим? - спросил Шевек, невольно переняв телеграфный стиль
Десара.

- Ладно.

Десар принес из институтской столовой поднос с двумя обедами, и они
вместе поели в комнате Шевека. Три дня, пока Шевек не окреп настолько, что
смог выходить из дома, Десар по утрам и по вечерам носил из столовой еду.
Почему Десар делал это, понять было трудно. Он не был общителен, и
перспективы братства для него, по-видимому, значили мало. Одной из причин,
по которым он сторонился людей, было стремление скрыть свою нечестность: он
был либо ужасающим лентяем, либо откровенным собственником, потому что 45-я
комната была забита вещами, держать которые у себя он не имел ни права, ни
основания: там были тарелки из столовой, библиотечные книги, набор
инструментов для резьбы по дереву со склада, снабжающего инструментом и
материалом ремесленников, микроскоп из какой-то лаборатории, восемь разных
одеял, полный стенной шкаф одежды, часть которой явно была велика Десару не
только сейчас, но и всегда, а остальную он, по-видимому, носил, когда ему
было лет десять. Похоже было, что он ходит по распределителям и берет вещи
охапками - и нужные, и ненужные.

- Зачем ты держишь у себя весь этот хлам? - спросил Шевек, когда
Десар в первый раз пустил его в свою комнату. Десар задумчиво уставился
кудато между Шевеком и стеной и рассеянно ответил:

- Накапливается.

Избранная Десаром область математики была до такой степени сложна, что
никто в ни в Институте, ни в Математической Федерации не мог толком следить
за его работой. Именно поэтому он ее и выбрал. Он был уверен, что Шевек
руководствовался теми же мотивами.

- Да ну, к черту,- говорил он,- работа? Место здесь хорошее.
Последовательность, Одновременность - фигня.

Порой Десар нравился Шевеку, порой те же самые качества вызывали у
Шевека отвращение. Однако, он намеренно не отдалялся от Десара - это было
частью его решения изменить образ жизни.

Болезнь заставила его понять, что если он и дальше будет пытаться жить
в одиночестве, то вообще не выдержит. Он рассматривал это в нравственном
аспекте и безжалостно судил себя. До сих пор он хранил себя для себя,
вопреки этическому императиву братства. Шевек в двадцать один год не был
ханжой в строгом смысле слова, пот ому что его нравственность была
страстной и решительной; но она все еще была лишена гибкости - упрощенное
одонианство, преподанное детям взрослыми посредственностями, проповедь,
ставшая частью его внутреннего мира.

До сих пор он поступал неправильно. Теперь он должен поступать
правильно. Так он и сделал.

Он запретил себе заниматься физикой пять вечеров из десяти. Он
добровольно вызвался работать в комиссиях по управлению институтскими
бараками. Он стал ходить на собрания Физической Федерации и Синдиката
Членов Института. Он вступил в группу, занимавшуюся упражнениями по
биологической обратной связи и тренировкой биотоков мозга. В столовой он
заставлял себя садиться за большие столы, а не сидеть за маленьким столом,
загородившись книгой.

Удивительно: люди, казалось, давно ждали его. Они принимали его в свою
компанию, радовались ему, приглашали делить с ними постель и досуг. Они
всюду водили его с собой, и за три декады он узнал об Аббенае больше, чем
за весь предыдущий год. Он ходил с компаниями жизнерадостной молодежи на
стадионы, в ремесленные центры, в бассейны, в музеи, в театры, на
фестивали, на концерты.

Концерты: они были откровением, потрясающей радостью.

Здесь, в Аббенае, он до сих пор не бывал на концертах, отчасти потому,
что считал музыку не столько тем, что слушают, сколько тем, что исполняют.
Ребенком он всегда пел или играл на каком-нибудь инструменте в местных
хорах и ансамблях; это доставляло ему удовольствие, но способности у него
были небольшие. И это было все, что он знал о музыке.

В учебных центрах преподавались все технические навыки, необходимые
для того, чтобы заниматься искусствами: там обучали пению, ритмике, танцам,
учили владеть кистью, резцом, ножом, работать на токарном станке и так
далее. Все это был чистый прагматизм: детей обучали видеть, слышать,
двигаться, обращаться с тем или иным инструментом. Между искусствами и
ремеслами не делали никаких различий; искусство считалось не
самостоятельным явлением, занимающим в жизни собст венное мнение, а одним
из основных жизненных навыков, как речь. Поэтому архитектура возникла рано
и развивалась свободно, стиль ее соответствовал этой точке зрения, он был
чист и строг, пропорции изящны. Живопись и скульптура использовались в
основном как архитектурные элементы и при планировке городов. Что касается
словесности, то поэзия и искусство повествования занимали скорее
подчиненное положение, были связаны в основном с песней и танцем; лишь
театральное искусство не имело себе равных, и только театр порой называли
"Искусством", считая его совершенно самостоятельным. Всюду было множество
местных и гастролирующих трупп актеров и танцовщиков, репертуарных трупп,
очень часто - с собственным драматургом. Они играли траге дии,
полуимпровизированные комедии, пантомимы. В затерявшихся в пустыне городках
им радовались, как дождю, каждый их приезд был ярчайшим событием года.
Возникнув из изолированности и общинности анарресского духа и воплощая его,
драматургия достигла необычайной силы и блеска.

Однако, Шевек не очень воспринимал театр. Ему нравилась пышность
речей, но сама идея актерской игры была ему совершенно чужда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39