Он говорил то, что думал.
Теперь настала очереди Гопкинса внимательно посмотреть на Сталина. Он знал, что деятельность Даллеса в Берне осложнила отношения между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Не хотел ли Сталин косвенным образом напомнить об этом сейчас?
Их взгляды встретились. На внешне невозмутимом лице Сталина обычно нельзя было прочесть никаких чувств.
Но Гопкинсу показалось, что на этот раз лицо Сталина как бы говорило: «Нет, нет, не сомневайтесь, я сказал то, что действительно думаю. Случившееся больно ранило меня, но не изменило мнения о Рузвельте. Когда после смерти американского президента мы назвали его великим, то сделали это искренне».
– На обратном пути из Ялты, – снова заговорил Гопкинс, – президент много говорил и о новой встрече, которая обязательно должна состояться. Он не сомневался, что эта встреча произойдет в Берлине.
– В Ялте товарищ Сталин предложил тост именно за встречу в Берлине, – вставил Молотов.
– У Молотова хорошая память на тосты, – с усмешкой произнес Сталин. – Впрочем, у него вообще хорошая память, – уже серьезно добавил он.
Гопкинс подумал, что, может быть, напрасно он так много говорит о прошлом. Ведь его послали сюда не для этого. Он видел, что Гарриман бросает на него нетерпеливые взгляды, а Болен переводит с таким видом, как будто его заставляют делать вовсе не то, что нужно.
«Нет! – мысленно воскликнул Гопкинс. – Прошлое так легко не забывается! В особенности такое прошлое.
Четыре года отделяют нашу первую встречу от этой. Четыре года и миллионы трупов. Я выполняю поручение Трумэна, но не как чужой человек. В этом кабинете я оставил частицу себя…»
– Господин Сталин, – сказал Гопкинс, – я хорошо помню первую встречу с вами. Вы говорили мне тогда о готовности вашего народа вести войну против Гитлера до тех пор, пока победа не будет обеспечена. Вернувшись домой, я сказал президенту Рузвельту, что Советский Союз никогда не покорится Гитлеру. Президент предложил программу помощи вашей стране. Многие люди у нас были тогда убеждены, что Гитлер победит. Но Рузвельт пошел против течения.
– Таким людям, как президент Рузвельт, часто приходилось идти против течения, – сказал Сталин, – но они достигали берега победителями.
– Рузвельт мертв, – продолжал Гопкинс, – что же касается меня, то я устал и болен. Если я не отказался от миссии, которую возложил на меня президент Трумэн, то лишь потому, что хотел лично передать эстафету…
– Мы надеемся еще не раз видеть господина Гопкинса в Москве, – с несвойственной ему сердечностью сказал Сталин. – Мы уверены, что встретим его и на предстоящей конференции…
– Это зависит от бога и… – Гопкинс запнулся. – Существуют вопросы, – продолжал он уже иным, официальным тоном, как бы давая понять, что переходит к исполнению возложенной на него миссии, – которые я и посол Гарриман хотели бы обсудить с вами, господин Сталин, и с господином Молотовым. Прежде чем к ним перейти, мне хотелось бы начать с самого главного. Речь идет об основных, фундаментальных отношениях между Советским Союзом и моей страной.
– Разве в этих фундаментальных отношениях произошли какие-либо перемены? – спросил Сталин, подчеркивая слово «фундаментальных».
– Разрешите мне высказать все по порядку, – как бы давая Сталину понять, что просит не перебивать себя, быстро сказал Гопкинс. – Вы знаете, что еще совсем недавно, скажем два месяца назад, американский народ проявлял огромную симпатию к Советскому Союзу и полностью поддерживал хорошо известную вам политику президента Рузвельта. Разумеется, всегда находились всякие Херсты и Маккормики, которые были против нашего сотрудничества с Россией и всячески старались помешать Рузвельту.
Но народ их не поддержал. Иначе он не избирал бы Рузвельта четыре раза подряд. Большинство американцев верило, что, несмотря на огромное различие между нашими странами – политическое и идеологическое, – мы можем сотрудничать и после войны.
Гопкинс на мгновение замолчал, думая, что Сталин, может быть, захочет прокомментировать его слова.
Но Сталин слушал его молча. Вынув из кармана трубку, он положил ее на стол возле себя.
– Однако сейчас, – продолжал Гопкинс, – возникла опасность, что общественное мнение Соединенных Штатов может измениться. В чем-то оно уже изменилось.
– Значит, после смерти президента «всякие Херсты и Маккормики» стали брать верх? – не с иронией, а скорее с участием спросил Сталин.
– Я не хотел бы упрощать дело, – с упреком возразил Гопкинс. – Причин, меняющих настроение американцев, несколько, но сейчас я констатирую лишь сам факт. Президент Трумэн, посылая меня в Москву, выразил обеспокоенность нынешней ситуацией.
– Президент Трумэн хотел бы внести коррективы в политику Рузвельта? – настороженно спросил Молотов.
– О нет, – поспешно ответил Гопкинс. – Он хочет продолжать политику Рузвельта. Но тем не менее ситуация кажется мне серьезной. Я слишком болен, чтобы предпринять такое путешествие без серьезных причин…
Сталин сочувственно наклонил голову. Из сообщения Громыко он знал, что Гопкинс действительно болен. Кроме того, ему было известно, что после прихода Трумэна к власти этот человек фактически находится не у дел. Не Гопкинсу, а Бирнсу – новой звезде, восходящей на американском дипломатическом небосводе, – поверяет новый президент свои мысли и намерения. Но для поездки в Москву Трумэн все же выбрал именно Гопкинса. Почему?
Чтобы продемонстрировать преемственность своей политики? Или, наоборот, чтобы замаскировать перемены?
Об этом сейчас думал Сталин, хотя лицо его оставалось внимательным и бесстрастным.
Как бы отвечая на его раздумья, Гопкинс сказал:
– Я приехал сюда не только потому, что считаю положение серьезным, но главным образом потому, что верю в возможность приостановить нынешнюю тенденцию и найти базу для движения вперед.
Не прикасаясь к лежавшей перед ним трубке, Сталин взял из открытой зеленой коробки папиросу и закурил. Он делал это подчеркнуто медленно, как бы давая возможность Гопкинсу высказаться до конца.
Но Гопкинс молчал.
– Каковы же конкретные причины изменения того, что господни Гопкинс назвал общественным мнением Соединенных Штатов? – слегка наклоняясь вперед и переводя взгляд с Гопкинса на Гарримана, спросил Сталин.
– Точные причины не так-то просто назвать, – ответил Гопкинс. – Я пока что хотел лишь подчеркнуть, что без поддержки общественного мнения, без поддержки бывших сторонников Рузвельта президенту Трумэну будет очень трудно продолжать прежнюю политику по отношению к Советскому Союзу. В нашей стране общественное мнение играет особую роль…
– Может быть, господин Гопкинс хочет сказать, что «всякие Херсты и Маккормики» теперь признаются в Соединенных Штатах подлинными выразителями общественного мнения? – продолжал Сталин, кладя дымящуюся папиросу на край хрустальной пепельницы. – Господин Гопкинс сказал, что «пока что» хочет сослаться на общественное мнение как на одну из общих причин. Будем считать, что он это сделал. Может, теперь он перейдет к причинам более конкретным?
Гопкинс почувствовал, что атмосфера постепенно сгущается. Ссылкой на такой объективный фактор, как общественное мнение, он хотел дать Сталину понять, что ни президент Трумэн, ни он, Гопкинс, здесь ни при чем… Но, судя по всему, Сталин воспринял это как простую риторику.
– Хорошо, – с отчаянной решимостью начал Гопкинс, – перейдем к конкретным причинам. Прежде всего это вопрос о Польше.
– Ах, так, – кивая головой, насмешливо произнес Сталин. – Кстати, сколько километров от самой крайней западной границы Польши до любого из побережий Соединенных Штатов? Тысяч шесть? Или больше?
– Я понимаю вашу иронию, маршал, – сказал Гопкинс, – но есть вопросы, в которых расстояния играют не главную роль.
– Проблема Польши относится именно к таким вопросам?
– Если говорить об Америке, да.
– А если говорить о Советском Союзе, то нет, – жестко сказал Сталин. – Для нас, живущих рядом с Польшей, расстояния играют очень важную роль.
Сделав небольшую паузу, он заговорил ровным и спокойным тоном, обращаясь не только к Гопкинсу, но и к остальным американцам:
– Молотов рассказал мне о своей беседе с президентом. Насколько я понял, президент недоволен тем, что ялтинское решение не выполняется. Так? – спросил он, обернувшись к Молотову.
Все молчали.
– Да, решение Ялтинской конференции о Польше до сих пор не выполнено. Это правда, – продолжал Сталин. – О чем мы договорились в Ялте? У нас, политиков, должна быть хорошая память. Но иногда она нам все-таки изменяет. Тогда нашу память надо… освежать. В Ялте мы договорились о том, что Польша получит существенное приращение территории на севере и на западе.
– Но о размере этих приращений было условлено проконсультироваться с новым польским правительством, – заметил Гарриман.
– Вот! – удовлетворенно произнес Сталин. – У господина Гарримана, я вижу, хорошая память. «С новым польским правительством», – раздельно повторил он, не спуская глаз с Гарримана. – Но где оно, это «новое польское правительство»? – Сталин даже посмотрел по сторонам, словно желая убедиться, что такого правительства и в самом деле нет. – Есть Временное правительство Польши, с которым мы, Советский Союз, поддерживаем дипломатические отношения. Никакого другого правительства нет.
– Мы движемся по заколдованному кругу, господин Сталин, – нетерпеливо заговорил Гарриман. – В Ялте было решено создать такое правительство, которое имело бы более широкую базу, чем это было возможно раньше, до освобождения западной части Польши. Поэтому вы, главы государств, условились, что нынешнее Временное правительство Польши будет реорганизовано на более широкой демократической основе, с включением в него и лондонских поляков. Но в Соединенных Штатах Америки создалось сейчас впечатление, что Советский Союз отступает от согласованного решения. Правительство так и не реорганизовано.
– Советский Союз никогда не отступает от согласованных решений, господин Гарриман, – назидательным тоном произнес Сталин. – Не отступал, не отступает и не отступит никогда. Наши союзники – вот они порой действительно отступали. Однако мы старались смотреть на это… снисходительно.
– Но проблема Польши сводится сейчас к реорганизации правительства. Новое правительство Польши не может быть создано без прямого содействия Советского Союза. Ведь территорию Польши занимают ваши войска! – воскликнул Гопкинс.
– Вы ошибаетесь, господин Гопкинс, – отрицательно покачав головой, сказал Сталин. – Проблема Польши, как выяснилось, в другом.
– В чем же? – почти одновременно спросили Гопкинс и Гарриман.
Глаза Сталина неожиданно сощурились, на губах заиграла злая улыбка, открывая подпалины усов и пожелтевшие от постоянного курения зубы.
– В том, – медленно проговорил он, – что Советский Союз хочет иметь своим соседом дружественную Польшу, а господин Черчилль и его лондонские поляки желают воскресить на наших границах систему санитарного кордона.
– Но ни у правительства, ни у президента Соединенных Штатов такого намерения нет! – быстро сказал Гопкинс.
– Господин Гопкинс, конечно, лучше знает намерения Соединенных Штатов. Что же касается меня, то, говоря о санитарном кордоне, я прежде всего имел в виду Англию. Английские консерваторы не желают дружественной Советскому Союзу Польши и хотят создать там правительство, соответствующее их намерениям. Но мы на это не согласимся. Уверен, что и поляки тоже.
Сталин говорил сухо и отчужденно. А ведь еще совсем недавно он был добродушен, подчеркнуто вежлив, даже мягок…
Гопкинс хорошо знал, что, сказав «нет», Сталин уже не отступит ни на шаг.
С внезапной тоской Гопкинс подумал, что напрасно приехал сюда, напрасно, вопреки врачам, встал с постели, напрасно пересек океан и напрасно сидит теперь в этом кремлевском кабинете.
Размышляя о неминуемо близкой смерти, Гопкинс говорил себе, что прожил жизнь не зря. Добившись, чтобы России была оказана помощь, он не подвел ни свою страну, ни столь любимого им президента. Он не обманул и этого порой загадочного, порой прямолинейно-жесткого не скрывающего своих намерений человека, который сидел сейчас напротив него. Большинство людей в Вашингтоне – в Белом доме и на Капитолийском холме – считали Сталина восточным деспотом, коварным византийцем, чуждым, враждебным всему тому, чем руководствовались в своей жизни американцы. Гопкинс знал, что порой этот человек может быть и жестоким, безжалостным. Однако он всегда поражал Гопкинса своей прямотой и, несомненно, огромной волей.
«Чьи же интересы я защищаю в Москве на этот раз?» – с горечью спрашивал себя Гопкинс. Рузвельта?
Но его уже нет на свете. Трумэна? Но Гопкинс недостаточно хорошо знал этого человека, столь случайно оказавшегося президентом Соединенных Штатов. Черчилля? Его Гопкинс знал хорошо. Перед отъездом Гопкинса в Москву Трумэн показал ему последние письма и телеграммы Черчилля. Дым войны еще заволакивал небо Европы. Рука об руку сражаясь за дело победы, еще гибли люди – русские, американцы и англичане, – а строки, написанные Черчиллем, дышали ненавистью к русским.
…Человеку, которого звали Гарри Гопкинс, оставалось жить не больше года. Он всегда был истинным американцем. Поэтому воспринимал как само собой разумеющийся тот факт, что его страна выходила из войны самой богатой, почти не пострадавшей от военной бури, если не считать жертв, которые унесло и еще продолжало уносить сражение на Дальнем Востоке. Но исход и этой войны – Гопкинс, естественно, знал о секретном ялтинском соглашении – был теперь тоже связан с Советским Союзом. Все это должно было привести и действительно привело Гопкинса к самому важному для него выводу: будущее мира прямо зависит от отношений между его страной и Россией…
Как бы Гопкинс ни старался казаться спокойным, сейчас его раздирали противоречивые чувства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48