а как бы поступил на его месте советский военачальник? Стал бы спасать обреченный город или пожертвовал бы им?
Впрочем, он тут же оборвал себя – психология русских была ему недоступна. Ведь они, даже имея явное преимущество в силах, прекращали огонь, если наступавшие гитлеровцы гнали перед собой мирное население – женщин, стариков, детей…
«Тодо модо» – «любым способом» – эти латинские слова, девиз ордена иезуитов, и поныне казались Черчиллю целиком определяющими политику любого крупного государственного деятеля.

Наконец Черчилль встал, поднял мольберт с красками, сложил стул и, так и не сделав ни одного мазка, медленно пошел обратно к замку.
Он оставил внизу рисовальные принадлежности, молча прошел мимо своего врача Морана, сидевшего в нижней гостиной с газетой в руках, – Моран невольно отметил, что походка его пациента была сегодня необычной, стариковски-шаркающей, – и, тяжело опираясь о деревянные перила, поднялся наверх.
Его жена Клементина сидела в верхней гостиной за книгой и удивленно посмотрела на мужа, вернувшегося раньше, чем обычно.
Не встречаясь с ней взглядом, Черчилль все так же молча направился в спальню.
С этой уже немолодой теперь женщиной он прожил около сорока лет. Женщины никогда не играли сколько-нибудь заметной роли в жизни Черчилля – все его душевные силы, все его страсти целиком сосредоточивались на государственной деятельности, на политической карьере.
У него были и свои особые причины презирать женщин. Он всегда считал их существами низшего порядка.
Когда в начале своей карьеры он баллотировался в парламент, руководительницы движения суфражисток обратились к нему с просьбой выступить за предоставление женщинам избирательных прав. Он ответил коротким и высокомерным отказом.
Впоследствии это стало для Черчилля источником многих неприятностей. При каждом удобном случае суфражистки устраивали ему бурные обструкции. Они преследовали его по пятам, кричали, свистели, потрясали зонтиками, забрасывали камнями, кусками угля, тухлыми яйцами, а однажды даже пытались избить его хлыстами.
Черчилль презирал женщин. Но Клементина была умна, тактична, спокойна, обладала здравым смыслом. Эта сухощавая крупная женщина с длинным лицом и теперь уже седыми, но по-прежнему тщательно причесанными волосами хорошо изучила своего мужа. Если бы Черчилль знал, как глубоко проникает она в его душу, в самые сокровенные его мысли, он, несомненно, восстал бы. и вряд ли этот брак оказался бы счастливым.
Клементина никогда не заблуждалась относительно своего мужа. Как никто другой, она видела его недостатки, давно изучила его характер – властный, эгоистический, упрямый. Ей было хорошо известно то пренебрежение, с которым муж относился к людям, в особенности к так называемым простым людям. Он испытывал физическое отвращение к толпе, к человеческим массам. Один раз в жизни воспользовался метро, да и то заблудился в подземных переходах. Никогда не интересовался тем, что думают другие, считая главным лишь то, что думает он сам.
Но Клементина никогда не показывала мужу, что видит его насквозь, что читает его мысли. Она читала их только про себя и делала из этого необходимые выводы. Черчилль высоко ценил ее природный такт. Человек крайне самолюбивый, упрямый, самоуверенный, нередко вздорный, он не потерпел бы возле себя женщины, которая постоянно давала бы ему понять, что отлично разбирается во всех состояниях его души и в подлинных целях всех его поступков. Но, наверное, его еще меньше устраивало бы постоянное присутствие и такой женщины, которой были бы попросту недоступны и чужды все его радости и печали.
Клементина как бы совмещала в себе и то и другое: способность видеть мужа насквозь и никогда этого не обнаруживать. Благодаря этому она стала по-настоящему необходимой Черчиллю, который любил ее, любил детей – их было четверо – и вместе с тем не любил никого, кроме себя, своей власти над людьми, своей политической карьеры.
…Клементина была удивлена тем, что муж так рано вернулся и, не сказав ей ни слова, молча прошел в спальню. Выждав несколько минут, чтобы дать ему раздеться и лечь в постель, она последовала за ним.
Однако постель, заботливо приготовленная Сойерсом для дневного отдыха своего хозяина, была пуста. Черчилль понуро сидел в кресле около ночного столика.
Клементина смотрела на мужа с тревогой и болью. За долгие годы совместной жизни она привыкла к этому крупному, слегка сутулившемуся человеку с огромной головой, по-бычьи склоненной и выдвинутой вперед, с массивным подбородком, над которым вызывающе торчала неизменная толстая, длинная сигара. Этот человек, казалось, всегда был готов к действию – к нападению или к отпору. Он напоминал крокодила, неповоротливого с виду, но каждую минуту готового сомкнуть свои мощные челюсти или нанести губительный удар хвостом.
Сейчас в кресле сидел обессиленный старик. Массивная голова его поникла, опущенные плечи, казалось, едва удерживали ее, руки были безвольно опущены.
– Я ничего не написал сегодня, – угрюмо сказал Черчилль, – даже не раскрыл мольберта. Я устал.
– Ты много работал вчера, – подчеркнуто бодрым тоном: она знала, что муж не терпит, когда его утешают, – сказала Клементина. – Потом это палящее солнце…
– Нет, – по-прежнему не делая ни малейшего движения, сказал Черчилль, – дело не в этом. Я еще никогда не находился в столь подавленном состоянии. Моя энергия иссякла. Мне ничего не хочется делать. Я не знаю, пройдет ли это…
– Ты знаешь, что пройдет.
– Нет, – возразил Черчилль, – Не знаю.
– Я скажу Сойерсу, чтобы он принес тебе виски.
– Я не хочу виски. Я вообще ничего не хочу, – тихо произнес Черчилль.
Клементина еще никогда не видела мужа в таком состоянии и никогда не слышала от него таких слов. Даже в безнадежных, казалось бы, положениях он не терял присутствия духа. Так было, например, когда провалилась его очередная авантюра – безуспешная попытка во время первой мировой войны захватить полуостров Галлиполи, а затем и Константинополь. Матери бесцельно погибших английских солдат проклинали тогда морского министра Великобритании Черчилля, а газеты единодушно называли авантюристом и невеждой…
Но Черчилль не менялся. Он оставался самоуверенным, по-прежнему презирал толпу и твердо верил, что его решающий час еще не пробил.
Он не дрогнул, когда началась война с Гитлером. Наоборот, им овладело сознание, что наконец-то час его настал, что с порога этой войны он шагнет прямо в вечность, в бессмертие, в Историю…
Но сейчас, когда наступила долгожданная победа, силы покидали его. Это было странно, противоестественно.
– Может быть, позвать Чарльза? – стараясь скрыть свою все усиливающуюся тревогу, спросила Клементина.
– К черту докторов! – вяло махнул рукой Черчилль. – Этих болезней они не лечат.
Состояние, в котором находился муж, и, главное, весь его столь неожиданно изменившийся облик побудили Клементину отступить от раз и навсегда заведенного правила. Присев на край кровати, она негромко спросила:
– Тебя беспокоит подсчет голосов?
Слегка искривленный левый угол рта – природный недостаток Черчилля, который он обычно скрывал, почти постоянно держа в зубах сигару, – дрогнул в презрительной усмешке.
– Мне наплевать на выборы. Кроме того, я еще не потерял веры в порядочность англичан. Не могут же они забыть, кто спас Британию.
– Конечно, они не забудут этого, – поспешно согласилась Клементина. Слишком поспешно, потому что хотела скрыть свои сомнения.
Настроения рядовых англичан были известны ей лучше, чем ее самоуверенному мужу.
До войны круг знакомых Клементины ограничивался министрами, лордами, депутатами, крупными бизнесменами – Черчилль питал необъяснимую неприязнь к «интеллектуалам».
Но с тех пор как Гитлер напал на Советский Союз и Черчилль заключил с прежде ненавистной ему большевистской страной договор о дружбе и совместной борьбе, жена премьер-министра возглавила Комитет общественного фонда, созданного в Англии для оказания медицинской помощи сражающейся Красной Армии.
В связи с этим она расширила свои связи, отношения, знакомства, стала бывать у шахтеров, докеров, металлистов: ведь все они были активными членами возглавляемого ею комитета.
Однажды после собрания в порту к ней подошел старый докер, один из профсоюзных руководителей.
– Мы никогда не любили вашего мужа, леди, – сказал он. – Мы провалили его на выборах еще в двадцать втором году, потому что он не послушался нас и не убрал руки прочь от России. В двадцать шестом, в дни всеобщей забастовки, когда не выходила ни одна газета, он заодно с Бивербруком создал газетенку, чтобы поливать нас грязью. Но сейчас мистер Черчилль делает правое дело. Пока он будет его делать, мы пойдем вместе с ним. Передайте это своему мужу, леди…
Тогда она ничего не рассказала мужу. Ей не хотелось расстраивать его. Кроме того, она знала, что ничто не в силах поколебать его самоуверенности и самовлюбленности – он с презрительной усмешкой отмахнулся бы от слов безвестного рабочего.
Но теперь Клементина вспомнила слова этого докера.
Однако и на этот раз решила промолчать. Вряд ли стоило вспоминать о том разговоре сейчас, когда силы, казалось, оставляли мужа.
Помолчав немного, Черчилль сказал все так же тихо:
– Прежде чем мы узнаем результаты голосования, от меня останется полчеловека. Но дело не в этом…
Он задумчиво покачал головой.
– В чем же дело, Уинни? – участливо спросила Клементина.
Черчилль внезапно вцепился в подлокотники кресла и, подаваясь вперед, громко воскликнул:
– Неужели ты не понимаешь? Сейчас, именно сейчас мне необходимо сознание всей полноты власти! Я должен сломить Сталина в Потсдаме. Но как я смогу это сделать, не зная, премьер я или уже нет!
Клементина понимала, что возражать мужу бесполезно. Она никогда не спорила с ним. Если предполагала, что ее слова вызовут гневный отпор, она просто писала их на клочке бумаги, передавала этот клочок вздорному супругу и молча выходила из комнаты.
Но на этот раз она не могла смолчать.
– Ты уверен, что тебе необходимо сломить Сталина? – негромко спросила Клементина.
– Я уже не раз объяснял тебе, что присутствие Советов в Европе несет ей гибель! – снова воскликнул Черчилль и, оттолкнувшись от подлокотников, резко встал.
Клементина чувствовала, что его переполняет злоба и что именно она, эта злоба, придает ему сейчас новые силы.
Черчилль выхватил из стоявшего на столике ящичка сигару и, закурив, стал торопливо ходить взад и вперед по спальне.
– Меня никто не слушает! – выкрикнул он. – Американцам нельзя было уходить в свою зону, пока Сталин не выполнит наших требований. Нельзя!
– Тебе не кажется, Уинни, что, встретившись с тобой теперь, Сталин будет удивлен тем, как ты к нему переменился? – осторожно, но вместе с тем настойчиво спросила Клементина.
– Мне плевать на это!
– Очевидно, он будет ссылаться на заключенные соглашения… – еще настойчивее произнесла Клементина.
– Было бы катастрофой, если бы мы соблюдали все свои соглашения! – Черчилль энергично взмахнул зажатой между пальцами сигарой.
Клементина молчала, и это, видимо, окончательно разозлило Черчилля.
– Ты придерживаешься другого мнения? На моем месте ты, кажется, готова была бы преподнести большевикам на серебряном подносе всю Европу? Пусть бы они установили свои коммунистические режимы в Польше, Венгрии, Болгарии, Румынии, а заодно уж в Греции и Италии?
– Ты думаешь, это будет возможно, если сами народы не захотят большевиков?
– Народы! Какие народы? Они идут туда, куда их ведут лидеры! А лидеры опираются на силу. Только на силу!
– Но, Уинни, – стояла на своем Клементина, – согласись, что в дни войны ты относился к русским иначе. Ведь я была в Москве. Я помню, какое ликование было там в День Победы… Москвичи восторженно приветствовали английских и американских офицеров. Сотни рук подбрасывали их в воздух, люди кричали «ура»… Я выступала по Московскому радио. От имени нашей страны. От твоего имени, Уинстон. Я говорила, что, пройдя по мрачной долине жертв и страданий, мы могли бы идти в дружбе и дальше…
– Набор высокопарностей!
– Я сказала только то, что ты сам написал, – с упреком возразила Клементина.
– Забудь об этом!
– Да, конечно. Постараюсь… Но мне трудно забыть тот солнечный день в Москве. Девятое мая…
– День нашей беспомощности! – воскликнул Черчилль. – После того, как немцы капитулировали перед нами в Реймсе, не надо было уступать Сталину и допускать всю эту трагикомедию в Карлсхорсте! Где Сойерс? Я хочу выпить.
– Я тебе принесу сама. Виски или коньяк?
– Хоть цианистый калий! Тогда мне не пришлось бы идти на эту голгофу в Потсдаме!

На другой день автомобили доставили Черчилля, его дочь Мэри, лорда Морана, Томсона и Сойерса из Сен Жан-де-Люз в Бордо. Отсюда им предстояло лететь в Берлин. Самолет Черчилля назывался «Скаймастер» по-русски – «Повелитель неба».
В тот же день со взлетной дорожки английского аэродрома в Тэнгмире, в графстве Сассекс, поднялся в воздух самолет с британским министром иностранных дел Антони Иденом на борту. А с лондонского аэродрома Нортхолд взлетел еще один самолет – главным пассажиром его был лейбористский лидер Клемент Эттли.
Оба эти самолета также взяли курс на Берлин.
История начала писать свою новую страницу…

Глава четвертая
ТРУМЭН

Англичанин Уинстон Черчилль был потомком герцога Мальборо. Американец Гарри Трумэн родился в семье мелкого фермера в штате Миссури.
Честолюбие и склонность к авантюризму отличали Черчилля с юношеских лет. Он еще не решил, какую карьеру избрать – политическую, военную или журналистскую, – но был твердо уверен, что его ждут великие дела. Гарри Трумэн полагал, что жизнь его окончится там же, где началась, – на ферме, которую он унаследует от отца.
Отец Гарри Джон Андерсон Трумэн, если верить биографам будущего президента, всю жизнь хотел разбогатеть, но был типичным неудачником, к тому же несколько претенциозным в одежде и манерах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48