Андреев стучит в окно. Франя сразу появляется, точно давно уже стоит за калиткой и ждет появления Андреева.— Ох!…Она смущается при виде Славы, щеки розовеют еще больше, удивительно хороша. Славушка сам рад влюбиться, но разве он может это себе позволить, если Андреев в сто раз лучше.— Куда? — спрашивает Андреев.— В поле, — говорит Франя.Славушке все равно куда, просто ему хорошо с ними, с Андреевым, с Франей, и долго будет еще хорошо.Заросшая травой улица незаметно вливается в раскинутые перед ними луга. Сказочно, свободно и хорошо все окрест!— Показать чудо? — спрашивает Андреев.Франя смотрит на него во все глаза.— Какое?— Показать?Петляет полевая дорога, уходят за горизонт волны желтеющей ржи.Втроем рвут васильки.Франя идет в венке еще красивее.— Куда ты нас ведешь? — спрашивает Слава.— Сейчас покажу вам чудо, — говорит Андреев. — Покажу, где начинается Россия.Сухой лог, поросший травой. Дубовая рощица. Кривоватые крепкие дубки. Ничто им не страшно, не вырвать их из земли. Дубки, дубки…Пониже, в логу, березы, зеленая травка.Андреев подходит к березке. К самой густой и самой старой. Из-под ее корней, не поймешь даже откуда, бьется ключ, тоненький-тоненький ручеек, и чуть подальше прудок, сказочный какой-то прудок, и из него ручеек…— Пейте, — говорит Андреев.Наклоняется, зачерпывает горстью воду, пьет.
— Россия!— Почему Россия?— Да это ж Ока, Ока, это начинается Ока, — шепотом говорит Андреев. — Мы начинаемся…Под березкой, в травянистом логу, льется самая русская река России. 54 По мнению заведующего конным двором, Андреев в небольшом чине, «что-то там по молодежи», но обслуживающий персонал побаивается Андреева, он ничего не требовал зря, но уж, если требует, лучше не перечить, вызовет в укомпарт к Карасеву, к самому Карасеву, рта не даст открыть, отчитает в присутствии Карасева, да так, что ни оправдаться, ни отбрехаться…Поэтому для поездки на станцию Андрееву дали не пролетку, не ахти какое начальство, и не дроги, все-таки начальство, а глубокий трясучий тарантас, в котором уместилось бы все оргбюро.Но оргбюро только провожало Андреева:— Вы, ребята, не задерживайтесь в Орле, печать привезите, невозможно без печати… И литературы! По юношескому движению… — Всем наказывали привезти литературы. — Поддайте им жару, пора губкомолу повернуться лицом к деревне…Делегация погрузилась в тарантас.Кучер — ровесник Андрееву.— Ты почему не в комсомоле?Андреев знал всех членов городской организации.— А умирать никому неохота, — вразумительно ответствовал кучер. — Не на фронте, так здесь от кулаков, а то так и сами себя порешите.— Ну, мне тоже умирать неохота!Андреев засмеялся, но разговора не получилось.Приехали на станцию, чуть стемнело. Билетов не продавали, в вагоны садились по мандатам, а чаще просто захватывали места. Против ожидания сели необыкновенно легко, их пустили в штабной вагон, лучший вагон в составе всегда называли штабным, и пассажиров оказалось немного. Андреев устроил Славу на верхней полке, постелил ему свою шинель, сам сел у окна: «Мне нужно подготовиться». Слава тоже хотел подготовиться — к чему? — и тут же заснул. Проснулся оттого, что Андреев дергал его за ногу, было уже светло.— Приехали?— Нет. Становой Колодезь. До Орла еще двадцать верст. Я сейчас приду…На Становом Колодезе набирали дров и воды. Из вагона все бегали за кипятком.Он принес в чужом котелке молока, купил у какой-то бабы за махорку.— Завтракай.— А ты?— И мне хватит.На этот раз тоже пил молоко. Слава смотрел на него с упреком, Андреев ответил с улыбкой:— Ничего, брат, иногда и ложь во спасение.А в Орле уже некогда прохлаждаться — опаздывали, по улицам бежали.Губкомол!Навстречу по лестнице спускался парень в новенькой кожаной куртке, в руках у него штук двадцать селедок, прижимает их прямо к куртке.— Вы куда?— На пленум!Парень с селедками проследовал мимо, ступеньки через три остановился, секунду размышлял и опять окликнул малоархангельцев:— Постойте, ребята!Андреев обернулся:— Чего?— Можете взять по селедке.Селедка соблазнительна, но… Они даже не ответили, ворвались в просторную комнату, в комнате ни одного стула, пять или шесть парней сидели на столах.— Где пленум?Один из парней молча указал пальцем. Андреев приоткрыл дверь. Комната поменьше, а народа побольше, у окна высокий парень с белесыми волосами и черными бровями произносил речь.Он тотчас обратился к Андрееву:— Откуда?— Из Малоархангельска.— Заходи, — покровительственно сказал парень и посмотрел на Славу. — А это что за ребенок?— Секретарь Успенского волкомола, — сказал Андреев. — Самой крупной нашей организации.— Товарищи, я предлагаю приветствовать представителя успенской организации, — сказал оратор без всякого перехода. — Если даже дети сплачиваются вокруг нашего союза, это говорит само за себя… Да здравствует революционная деревня!Два или три человека похлопали в ладоши.— Проходи сюда, садись рядом со мной. — Оратор указал на пол возле себя. — А теперь возвращаюсь к задачам союза…Сидеть не на чем. Сюда, вероятно, собраны стулья со всего губкомола, кое-кто расположился прямо на полу.Слава сел на подоконник. В комнате человек сорок, все старше его.Оратор, круглолицый, розовощекий, с толстыми губами, неутомимо сыпал загадочные слова: экправ, соцобр, профобр, партпрос, физкульт, военепорт… Не все понимали этот язык. Оратора, как вскоре понял Слава, звали Кобяшов. Тот самый Кобяшов, который считался лучшим теоретиком в губкомоле. Председательствовал на заседании жиденький паренек с черными волосами, вьющимися, как у барашка, насупленные брови, морщины в углах рта, ему это, видимо, нравилось, нарочно кривил губы да еще пенсне на носу, металлическое, стариковское, на черном шнурке. К нему часто обращались: «Эй, Шульман!… Товарищ Шульман!… Зямка, Зямка!…», на что он отвечал металлическим голосом: «Товарищи, призываю к порядку!» — ему удавалось урезонить ребят, и они вновь начинали внимать Кобяшову.— Мы должны прочно связать наши руководящие органы с низовыми ячейками и создать в своей среде атмосферу идейной сплоченности и острой ненависти ко всему мелкобуржуазному, — закончил Кобяшов и, помедлив, добавил: — И попрошу не аплодировать, у нас деловое обсуждение…Но никто и не собирался аплодировать, наоборот, из угла, откуда во время доклада то и дело неслись задиристые реплики, вихрастый паренек прокричал:— Мы сейчас вам скажем насчет экправа!Но тут Кобяшов наклонился к Шульману, что-то тихо сказал, и тот тотчас же проскрипел на всю комнату:— Было бы интересно послушать представителя успенской организации… — Он поманил Андреева, они пошептались, и Шульман объявил: — Слово предоставляется товарищу Ознобишину!Слава любил выступать. Он сразу же заговорил. О последствиях деникинщины. О школах, которые приходится открывать в неприспособленных помещениях. О расхищенных библиотеках, которые нужно во что бы то ни стало собрать. О дезертирах, их надо привлечь к ответственности, а нам самим идти добивать Врангеля, сбросить барона в Черное море…Интересно, что скажет на это товарищ Шульман?— Сейчас мы объявим обеденный перерыв, — сказал Шульман, — а после обеда заслушаем доклады с мест.Представители Малоархангельска все же получили свою селедку, парень в кожаной куртке оказался завхозом губкомола Каплуновским, селедки выдал, но тоже произнес при этом речь о своем великодушии, селедка выдавалась утром, он мог бы распорядиться остатком по своему усмотрению.Тут к Славе подошел парень.— Здорово!— Здравствуй!— Не узнаешь?Батюшки, да это Шифрин, с которым ездили в политотдел. Почему-то в памяти он запечатлелся крупным и плотным, а он такой же, как и Слава. Тонкие губы, пронзительные серые глаза…— Ты где теперь?— Теперь я редактор, каждую неделю печатаем молодежную страничку в «Орловской правде».Андреев удивился:— Вы разве встречались?— Прошлой осенью, вместе ехали в политотдел Тринадцатой армии.— Довез ты тогда свою литературу? — интересуется Шифрин.— А почему не довезти?— Отличные книжки дали в политотделе, — говорит Шифрин. — Больше всего мне понравился «Овод». Я даже оставил эту книжку у себя. Даю, конечно, другим…— А мне «Овод» что-то не очень…— Как ты можешь так говорить! — возмущается Шифрин. — Образец принципиальности!— Есть получше образцы.— Это кто же?— Базаров.— Кто, кто?— Базаров.— Кто это?— "Отцы и дети" читал?— Тургенев? — Шифрин пренебрежительно машет рукой. — Вчерашний день!Славушке не хотелось с ним спорить.— Заходи в редакцию, — великодушно пригласил Шифрин Ознобишина. — Может, напишешь что…После обеда первым выступил Андреев. Его, оказывается, знали. Он докладывал о положении в уезде. Без лишних слов, без хвастовства…Вечером местные ребята разошлись по домам, приезжие устраивались на ночевку в губкомоле.Малоархангельцам достался один из столов в канцелярии, Андреев предложил спать под столом: «Спокойнее, не свалимся».Лежа под столом, Андреев принялся рассказывать о своих поездках по уезду, особо говорил о Колпне, о Дроскове, в этих селах, говорил Андреев, классовая борьба скоро достигнет большого накала.— А в общем давай спать, — закончил он, — двигайся поближе, под шинель…Но сон не шел к Славе.— Ты читал «Овода»?— Угу, — ответил Андреев, засыпая.— Понравился?— Ничего…— А кто принципиальнее, — спросил Славушка, — Овод или Базаров?— Сравнил бога с яичницей, — пробормотал Андреев. — Слезливые сантименты и целое мировоззрение…— А вот некоторые считают Тургенева вчерашним днем…Андреев неожиданно сел.— И правильно считают, — сказал он. — Сейчас не до литературы, сейчас надо добить Врангеля, а к Тургеневу вернемся лет через двадцать.— Что ж, отказаться от книг?— Не отказаться, а выбирать что читать. — Андреев вытащил из кармана записную книжку. — Вот я сейчас тебе прочту. Я говорил тебе о Колпне? «Мы стояли, стоим и будем стоять в гражданской войне с кулаками». Запомни. «Прекрасная вещь революционное насилие и диктатура, если они применяются когда следует и против кого следует». Будь таким же принципиальным, как Базаров, читай не романы, а политическую литературу…Утро началось бестолково, и на столах, и под столами спалось плохо, умывались во дворе, завтракали опять селедкой и хлебом. Чай, правильнее — горячую воду, принесли в ведрах, но зачем-то перелили в бачок для питьевой воды. Каплуновский стоял у бачка и отпускал приезжим по кружке кипятка и по пять паточных карамелек. После завтрака Каплуновский на всех кричал, требовал, чтобы расписались в ведомостях, отдельно за хлеб, за селедку и за конфеты, кричал до тех пор, пока не появился Шульман, и Каплуновский тут же испарился.Зато члены губкома, все они были жителями Орла, выспались и, чистенькие, приглаженные, довольные собой, покровительственно посматривали на растрепанных, всклокоченных провинциалов.Мирное течение пленума нарушилось с самого утра.Вбежал Кобяшов, бледный, взволнованный.— Товарищи! Я только что из губкомпарта! Получена телеграмма — Крымскому фронту требуется пополнение коммунистами. В том числе коммунистами-комсомольцами. Губкомолу надо выделить десять человек. Решено не объявлять мобилизации, предложить товарищам записываться добровольно. Поэтому я обращаюсь, кто хочет…— А когда ехать? — спросил кто-то из угла.— Сегодня, — сказал Кобяшов. — Вечером пойдет специальный вагон с орловскими коммунистами.Слава ожидал, что сейчас же все начнут оспаривать друг перед другом честь поехать на фронт. Но вместо этого наступило тягостное молчание. Слава переводил взгляд с одного оратора на другого. Вчера выступали горячо, а сейчас… Он не хотел плохо думать о всех, кто-то испугался, и это настроение передалось всем…— Запишите меня, — нарушил молчание Андреев, — я еду.— И я, — тут же сказал Слава, — и я!— А кто останется вместо тебя в Малоархангельске? — спросил Кобяшов.— А хоть бы он, — сказал Андреев, указывая на Славу. — Ознобишин.— Но я тоже еду, — возразил Слава.— Нет, ты не можешь, мы не имеем права отправить тебя, — сказал Кобяшов. — Тебе нет шестнадцати.Слава пытался возражать:— Какое это имеет значение?— Потому что война — это не игрушки, — сердито, даже зло, прикрикнул Андреев. — Не спорь, пожалуйста.— Так кто ж еще? — спросил Шульман.Поднял руку делегат из Болхова, потом из Дмитрова, записались два паренька из Железнодорожного района.— А почему бы не записаться самому товарищу Кобяшову? — неожиданно спросил кто-то из железнодорожников.— Я хотел, но не разрешает губкомпарт, — без запинки отозвался Кобяшов. — Можете справиться!— Зачем, мы верим…Записались еще трое, все работники уездных комитетов, из самого Орла не записался никто, городские комсомольцы сидели бледные.Шульман понимал, что из города тоже должен кто-то поехать, он тревожно вглядывался в местных активистов, наконец решился принести одного из них в жертву.— Вот, например, ты, Мазин, ты ведь занимался в райкоме военспортом, сам спортсмен…У Мазина такой вид, точно его сейчас стошнит.— Я не могу, у меня аппендицит, — отвечал он. — Всего только три месяца, как меня хотели оперировать…— Товарищи, еще два человека! — воззвал Кобяшов.— Вернемся и не позже как через день направим двух товарищей, — сказал Хватов, секретарь ливенского укома.— А почему бы тебе самому не пойти? — вкрадчиво вмешался Шульман. — Ты же слышал, вагон уходит сегодня?— Что ж, могу и сам.Но комсомольские работники, обитавшие в самом Орле, упорно уклонялись от записи.— Неужели боятся? — спросил Славушка, наклоняясь к самому уху Андреева.— Н-нет… — протянул тот. — Думаю, дело в другом. Неизвестно, куда еще пошлют пополнение, вероятнее всего, просто рядовыми бойцами, а они уже привыкли руководить. Вот если бы проводился набор в комиссары…— Нет, товарищи, это из рук вон! — вдруг сказал Шульман. — Надо же и из городского района. Так и пометим: городской район, а к вечеру подберем персонально…Работа пленума скомкалась, уезжающим надо собраться, надо их обеспечить документами, продуктами, Кобяшов заторопился с докладом в губкомпарт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96