— У меня новостей на сто гостей, на рупь, на пятак, а хозяйке за так, чайком угостит — даром отдам!Без чая он не уедет, для него чай лучшее угощение, дома у него ни заварки, ни сахара, и, чтобы напиться чаю, он способен трюхать из Критова не то что до Успенского, а хоть до Москвы.Павел Федорович вздыхает:— Надежда, ставь самовар…— С медком или сахарком? — осведомляется гость. — Лучше бы с медком, со свеженьким… Качали давно?Он садится, вскакивает, снова садится, юркий, как бес, и, как бес, лукавый и любопытный.— Троцкий себя царем объявил, — сообщает он. — Только препятствия есть…— Кем?— Царем!— Ну что вы мелете? — грубо вмешивается Славушка. — Троцкий народный комиссар…— А что из того? Разве из комиссаров в цари заказано переходить? — отвечает Егорыч. — Тут другая препятствия, на царствие надо в соборе присягать, а он масон.— Какой еще масон?— Это я для деликатности, а проще сказать — иудей, а иудею нельзя в церкву, а без церквы на царствие…— Вы лучше скажите, что про войну слышно?— Льгов взят, Фатеж взят, Щигры взяты, Мармыжи взяты, Малоархангельск заберут не сегодня-завтра…— И все вы врете, — перебивает Славушка.Егорыч нисколько не обижается.— Как разговаривает! Что значит молодая поколения! Надоть сестренку проведать…Возвращается он очень скоро.— Ничего, еще поживет, только дух от нее…Надежда подает самовар, Павел Федорович приносит из кладовой мед и чай, сам заваривает, ставит чайник распариться на самовар, сам разливает чай по стаканам.Егорыч пьет первый стакан торопясь, обжигаясь, второй пьет медленнее, третий совсем не торопясь.— Паш, а, Паш, они вправду идут. В Моховом уже. Подготовился?— А чего готовиться? Придут, уйдут…— Подрубить могут хозяйство. Зерно схоронил?— А чего его хоронить? Не мыши, не сгрызут.— А я бы на твоем месте пшеничку в светличку, гречку под печку и овес бы унес!— Да что они — кони, что ли, овес жрать, овса даже Быстров не забирает, не нарушает хозяйства.— Так-то так, а я б схоронил! — Егорыч опять заливисто смеется, придвигаясь к племяннику, шепчет ему что-то в самое ухо, Славушка слышит лишь отдельные слова. — Снизки, борки… — Это о жемчужных снизках, что покупала в приданое дочерям Прасковья Егоровна, да пожалела отдать. — Под матрас, под ейный матрас, старуху побрезгуют шевелить… Амбре! — Старик взвизгивает. — Никто как бог, а сам не будь плох…Егорыч по обыкновению ерничает, но Павел Федорович сосредоточен — советами шутов не следует пренебрегать.Славушка выбирается из-за стола, идет в исполком, он часто туда наведывается, но там все как будто спокойно, занятия движутся своим чередом. Дмитрий Фомич строчит бумажки, а перед Быстровым топчется какой-то старикашка, судя по разговору, — мельник, и Степан Кузьмич убеждает его, что гарнцевый сбор надлежит сдавать государству, и настроен Быстров сегодня даже веселее обычного. 17 Точно кто толкнул его в бок. Славушка открыл глаза. Никого. Спал Петя. Спала мама. Петя сопит, время от времени похрапывает, лицо сердитое, точно серьезные заботы не оставляют его и во сне. Мама спит нежно, раннее утро шелестит за окном, и мамино дыхание сливается с шелестом листвы.Мальчик соскочил с дивана, — штаны, рубашка, туфли на веревочной подошве, — скользнул в окно и был таков!Возле исполкома все находилось в движении. Подвод стояло что-то много. Славушка не мог сообразить сколько, да и не пытался сосчитать, мужики и делопроизводители во главе с Дмитрием Фомичом таскали бумаги, всякие там папки и пачки, миру на удивленье, сколько уже накопилось дел, навалом складывали документы в телеги и опять несли.Мальчик встал меж телег, Дмитрий Фомич не обратил на него внимания. Ни Быстрова, ни Данилочкина, ни Еремеева нигде не было видно.Он пошел прочь, чувствуя себя очень одиноким, — эвакуируются, а до него никому никакого дела, ему даже эвакуироваться не нужно.В доме все еще спали, но от коровника шаркала Надежда с ведром, ее сопровождал Павел Федорович, впрочем, не ее, а молоко, обычно коров доила Марья Софроновна, но иногда Павел Федорович жалел жену, не будил, посылал Надежду, в таком разе вставал сам присмотреть за Надеждой, чтоб не отлила Федосею, не отпила сама.Павел Федорович осклабился:— Удирают?— Уезжают.— Через час здесь от них ни следа.— Нет, у них здесь еще дело.— Дело?— Жечь будут.— Чего? Бумаги?— Бумаги увезут, дома.— Какие дома?— Кулацкие. Не оставят ни одного хорошего дома, чтоб деникинцам негде квартироваться.— Брось, не может того быть…Ничего похожего Славушка не слышал, да и Павел Федорович не поверил ему, но тревога все-таки закралась: а вдруг…— Поди, поди послушай, — деловито сказал Павел Федорович. — В случае чего прибежишь.Славушка никуда не пошел, и Павел Федорович успокоился, — значит, и Славушка, если и слышал что, не принял такой угрозы всерьез.Вера Васильевна тоже встала, она упрекнула сына:— Ты бы хоть каким-нибудь делом занялся…Петя собирался на хутор, ему всегда находились дела по хозяйству, но что делать Славушке, она и сама не знала.Напились чаю — вот уже с год вместо чая заваривали пережаренную морковь, с молоком напиток получался не такой уж невкусный, особенно с ржаным хлебом, с медом, мед подавали в сотах, потом воск собирали и перетапливали.Петя ушел на хутор. Пешком. Помогать сторожить сад. Яровые яблоки поспели, подростки и девки лазали их воровать днем, ночью боялись собак и дробовика.Славушка еще раз сходил к исполкому. Дмитрий Фомич сидел на передней подводе. Он опять не заметил мальчика. Обоз с бумагами тронулся и исчез под горой.Но и для Славушки нашел Павел Федорович дело.— Не съездишь с Федосеем? Хочу послать с яблоками…На этот раз Славушке предназначалась роль представителя торгового дома Астаховых, утром Павел Федорович караулил, чтоб Надежда не украла молоко, а теперь направлял Славушку с Федосеем, чтоб тот не прикарманил выручку.— Смылись твои опекуны, теперь у тебя развязаны руки. Поедешь?А почему бы и не поехать?… Веселей, чем сидеть дома.— Поеду.Но тут «тук-тук, тук-тук…». Стучит-постукивает култышка дяди Гриши. Он без спроса входит на чистую половину, без спроса открывает дверь в залу.— Тебе чего? — недовольно спросил Павел Федорович, после эвакуации исполкома Григорий мог прийти лишь от самого себя, можно перед ним не заискивать.Григорий пошевелил губами:— Пест, пест…Приложил палец к губам, подмигнул, показал куда-то себе за ухо.— Чего? — хмуро переспросил Павел Федорович.— Мне бы Вячеслав… Николаича! — с усмешкой произнес Григорий. — Кролики.— Чего кролики?— Разбежались. Не поймать при одной ноге. Помочи прошу у Вячеслав Николаича…Славушка встрепенулся.— Пойдем, дядя Гриша.Выскочил опрометью, Григорий поскрипывал сзади деревянной ногой.— Да погоди ты, Вячеслав… Славка!— Ну?— Степан Кузьмич приказал втихую позвать, в комитет партии созывает.Славушка ворвался в помещение волкомпарта.Там находились все комсомольцы, что жили в Успенском, и, конечно, откуда его только черти принесли, всюду успевающий Саплин.Быстров вошел вслед за Славушкой, стал у стола, невеселыми глазами посмотрел на комсомольцев.— Товарищи! — сказал он. — Нам приходится временно оставить Успенское. Временно оставить нашу волость без Советской власти. Неизвестно, как скоро придут деникинцы, но вы должны быть готовы. Первое ваше испытание…В голубых глазах Быстрова отчаяние.— Мы ушли… — Он поправился: — Уходим. А вы остаетесь. Будете вести себя разумно, деникинцы не обратят на вас внимания. Если случайно услышат о ком-нибудь, что он комсомолец, ответ прост: записывали всех, записали и меня. Но вы коммунисты. Вы стали коммунистами раньше, чем стали взрослыми. Жить надо тихо, но не идти на службу к врагу. Если что понадобится, вам дадут знать. Мы хотим вас сохранить, и вы обязаны подчиниться. У коммунистов еще большая дорога. А теперь — по домам… — Он подходит к каждому и каждому пожимает руку. — Расходитесь. По одному.— Задержитесь, — говорит Славушке Степан Кузьмич, подходит к двери, закрывает плотнее. — Слушай внимательно. — Глаза все такие же, голубые и печальные, но глядит он в твои глаза и, кажется, читает все твои мысли. — Никуда мы не уходим, будем по логам да задворьям скрываться. Тебе — ждать. Все примечай и на ус мотай. Поручения будут, а пока что через день за реку, часов около пяти, на опушке, повыше усадьбы Введенского.— А меня Пал Федорыч по деревням посылает, — пожаловался мальчик.— Зачем?— Яблоками торговать.— Отлично, — похвалил Быстров. — Поезжай, прощупай настроение, приглядись, кого куда клонит… Веди себя умненько, ни с кем не ссорься, не спорь. Ваш дом обязательно под постой какому-нибудь начальству отведут… Смекнул? Беги!Теперь Славушке не скоро придется здесь побывать. Стены, выбеленные серой известью, грубка о четырех углах, скамейки… Что хорошего? А грустно…Возле дома телега, накрытая выцветшим белесым рядном, с впряженным в нее Орленком, старым мерином, на котором нельзя уже ни пахать, ни гулять, можно только не спеша тащиться по деревням.Федосей сидел на приступке, вытянув ноги по земле.— Пришел? — незлобиво спросил он, моргая своими собачьими глазками. — Пал-то Федорыч бесится, стал быть, не доверяет мне одновча.Павел Федорович ждал Славушку, яблок в лавке гора, яблоко легкое, яровое, даром сгниет.— Яблоки набирай чохом, просом или рожью — мера за меру, на яйца — гарнец десяток.Орленок тронул с места иноходью, Федосей на облучке за кучера, Славушка барином на возу.Семичастная. Народу на улице нет. Но Федосей откидывает рядно и… поет. Тоненьким сдавленным фальцетом: Ой, полным-полна моя коробушка,Есть и ситцы и парча.Пожалей, моя зазнобушка,Молодецкого плеча! Только что никого не было, а девок уже видимо-невидимо, кто с рожью, кто с пшеном, а кто и с яичками, всем хочется погрызть яблочков. «Стой, мил-лай!… Гарнец — десяток. Известно чего, яиц. Курячьих, курячьих…» Откуда-то из-за изб высыпали ребятишки. Почем наливные? Завтра сгниют, а сегодня сжуют. Федосей расхваливает товар, а его не надо хвалить. Яблочки так себе, слабое яровое яблочко, да еще вперемежку с падалицей. Славушка знай себе орудует гарнцем. Ссыпает зерно, накладывает яблоки. Вот тебе и задание по изучению настроений. Торговля с возу! Эй вы, купчики-голубчики… Тпру! 18 Быстров со Славушкой в исполкоме. До чего же здесь пусто! Все поразъехались, поразбежались. Кто по обязанности, а кто и по трусости.Никитину страсть как не хотелось уезжать, а потащился с документами к Туле, бумага не золото, не ограбят, но оделся попроще, если где задержат: «Мобилизовали, вот и везем».Еремеев прощается с какой-нибудь девкой, а у самого ушки на макушке, все слышит — где, что, откуда. Девка, сама того не ведая, докладывает обо всем, что деется по деревне…Константин Быстров — его почему-то считают двоюродным братом Степана Кузьмича, хотя они только однофамильцы, — тихий мужичок, по должности завсобесом, где угрозой, где уговором отнимает у мужиков коней, суля по возвращении из эвакуации золотые горы: «Вернемся, прирежем тебе сверх нормы, богом клянусь, три, нет, четыре десятины земли».Зернов сидит дома, надеется, что его забыли… Но Степан Кузьмич никого не забудет. Даже Зернова. Хоть и не любит его. Но во имя революции приемлет и Зернова и Никитина.И лишь немногим из тех, кто остается, он доверяет так, как Ознобишину. Это его глаза и уши. Зайчонок, как поглядишь! Но от зайца в нем только быстрота… Покажи, маленький, на что ты способен!Сумерки. Быстров и Славушка в большой пустой комнате. Мальчик и Революционер.Степан Кузьмич поставил ногу на стул, обнял колено, голос приглушил, точно сказку рассказывает.— На Озерне, повыше омута, над поповским перекатом, вверх, в березняк, за кустами… Умеешь по-перепелиному? Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить! — Он втягивает губы и певуче нащелкивает тонкий перепелиный клич: — Пиить-пить-пить! Пиить-пить-пить!Славушка повторяет, но у него не получается.Отвлекает их тарахтенье тарантаса.— Есть кто?Высокий небритый сероватый человек в потертой солдатской шинели и черной суконной шапке-ушанке, подбитой заячьим мехом.Быстров соскочил со стола.— Афанасий Петрович? Здравствуйте, товарищ Шабунин!— Здравствуй, Степан Кузьмич… — Приезжий взглядом обвел комнату. — А где же остальные?— Нормально, по огородам, за околицей.— А это кто?Шабунин оценивающими глазами смотрит на Славу.— Руководитель местной молодежи.Шабунин слегка улыбается.— Не мал?— Мал, да дорог, — серьезно отвечает Быстров.— Цыпленок, — с сомнением, как кажется Славушке, произносит Шабунин и задумчиво добавляет: — Что ж, посмотрим, цыплят считают по осени…— А у нас как раз осень, — говорит Быстров. — Волкомпарт доверяет ему.— Ну если волкомпарт…— А к нам каким образом?— Поделили уезд и разъехались, хотим знать, что оставляем и что найдем.В комнате темнеет. На стенах белеют пятна. Портреты вождей Быстров эвакуировал вместе с бумагами исполкома.Славушке ужасно не хочется, чтоб его прогнали.Шабунин опускается на диван, пружины сразу продавились.— Докладывайте обстановку.— Документы отправлены под Тулу с секретарем исполкома. Учителя предупреждены, занятий не начинать. Население тоже. В случае, кто подастся к деникинцам, ответит по всей строгости…Шабунин нетерпеливо перебил:— Ну а сами, сами? Коммунисты эвакуировались?— Не проявившие себя оставлены по домам.— А проявившие?— Сформировали отрядик.— Что будете делать?— То здесь, то там. Советская власть не кончилась…Шабунин пытливо смотрел за окно. Вдалеке кто-то кричал. Визгливо, жалобно. То ли кто кого бьет, то ли жалеет.— Уверены, что Советская власть не кончилась?— Уверен.— И я уверен.Славушка слушал завороженно. Вот какие они — коммунисты: ни тени сомнения!Шабунин сжал губы, покачал головой, точно что-то сказал самому себе, и лишь потом обратился к Быстрову:— Должен сказать, что положение весьма катастрофическое… — Сердито посмотрел на Славушку, точно тот во всем виноват, и пригрозил ему: — А ты слушай, да помалкивай, партия языкастых не терпит.Его учили помалкивать, но лишь много позже он узнал, что не болтать языком и жить молча не одинаковые вещи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96