разделяющие ультраконсервативные взгляды удостаивались карт, выкрашенных в нежно-голубой цвет. (На короткое время для обозначения преданных либералов были введены желтые карты, по аналогии с британскими политическими символами, однако когда “Толстяк” вычислил потенциальный коэффициент эффективной деятельности либералов, их карты заменили на белые, что обозначило полную политическую беспомощность этих людей.)
Система цветового кодирования дала первые сбои, когда ее стали применять в более сложных и неоднозначных ситуациях. К примеру, активные сторонники Временной Ирландской республиканской армии и боевики организации по обороне Ольстера совершенно произвольно стали получать то зеленые, то оранжевые карты, поскольку для “Толстяка” тактика, философские воззрения и результативность деятельности этих двух групп делали их неотличимыми Друг от Друга.
Другой немаловажной проблемой стало навязчивое стремление “Толстяка” непременно добиться логики в присуждении цветов. Для того чтобы отличить китайских коммунистических агентов от европейских, он пометил первых из них желтой картой; в то же время для европейцев, которых финансировали китайские коммунисты, предназначалась смесь красного с желтым, что в результате давало оранжевую карту, точно такую же, как у северных ирландцев. Вся эта цветочная вакханалия создавала путаницу и приводила к серьезным ошибкам, среди которых не на последнем месте стояло давнишнее убеждение “Толстяка” о том, что Ян Пэйсли – албанец.
Самая скандальная из этих ошибок коснулась африканских националистов и американских активистов из партии “Власть Черных”. Следуя четкой расовой логике, компьютер выдал деятелям этих групп всем черные карты. В результате в течение нескольких месяцев они действовали без какого-либо наблюдения или вмешательства со стороны Компании и ее филиалов по той простой причине, что с черных карт трудно счесть текст, отпечатанный черной краской.
Наконец, с немалыми сожалениями решено было покончить с методом цветового кодирования, несмотря на миллионы долларов американских налогоплательщиков, ухлопанных на этот проект.
Оказалось, однако, что ввести эту систему в “Толстяка” было легче, чем вывести ее оттуда, поскольку память компьютера была вечной, а его прямолинейная логика – упрямой и неумолимой. В результате система цветовой шифровки продолжила свое существование в своей остаточной форме. Агентов левых все так же помечали красным и розовым; скрытых фашистов, таких как члены ККК<ККК – Ку-Клукс-Клан>, обозначали синими картами, а “Американских Легионеров”<“Американский Легион” – организация ветеранов войны в США> сделали бледно-голубыми. Вполне логичным было бы поэтому карты тех, кто с равным успехом работал и на ту и на другую сторону, окрасить в фиолетовый цвет, однако “Толстяк”, памятуя о своей неудаче с активистами из “Власти Черных”, высветлил фиолетовый до розовато-лилового оттенка.
Впоследствии компьютер стал использовать сиреневую карту только для тех, кто занимался исключительно политическими убийствами.
Помощник оторвался от экрана; на лице его было написано недоумение.
– Э-э… Что-то тут не сходится, сэр, не могу понять, в чем дело. “Толстяк” без конца выдает информацию и тут же ее исправляет, выдает и исправляет. Выданные им сведения расходятся по самым основным пунктам. Вот, пожалуйста, – возраст этого Николая А. Хела колеблется от сорока семи до пятидесяти двух лет. А это еще что – нет, вы только посмотрите! В графе “национальность” выбор еще богаче: русский, немец, китаец, японец, француз и, наконец, костариканец! Костариканец, сэр! А? Как вам это понравится?
Эта информация основывается на его паспортных данных: у него два паспорта – гражданина Франции и Коста-Рики. Сейчас он живет во Франции, по крайней мере, до недавнего времени жил. Вся остальная катавасия связана с его происхождением, с местом, где он родился, с культурой, которую впитал в себя. Так какова же его истинная национальность?
Мистер Даймонд все так же смотрел в окно невидящим взглядом.
– У него нет национальности.
– Похоже, вы что-то знаете об этом человеке, сэр? – Тон Помощника был вопросительным, однако не очень уверенным; он словно прощупывал почву. Ему хотелось бы, конечно, узнать, где зарыта собака, но он предпочитал не проявлять излишнего любопытства.
Некоторое время Даймонд ничего не отвечал, затем сказал:
– Да. Я кое-что знаю о нем.
Отойдя от окна, он тяжело опустился на свой стул.
– Продолжайте искать. Потрясите “Толстяка” как следует и вытяните из него все, что только возможно, Не смущайтесь тем, что данные, которые вы получите, в большинстве своем будут противоречить друг другу, не ждите от них ясности и точности, но мы должны знать все, что только удастся откопать.
– Так вы считаете, что Николай Хел замешан в этом деле?
– С нашим-то везеньем? Вероятнее всего.
– Каким образом, сэр?
– Не знаю! Продолжайте искать, вот и все!
– Слушаюсь, сэр. – Помощник взялся просматривать очередную порцию информации о Николае Хеле.
– Э-э… сэр! Тут указаны три возможных места его рождения.
– Шанхай.
– Вы уверены в этом, сэр?
– Да! – Затем, после секундной паузы: – Более или менее уверен.
ШАНХАЙ: 193?
Как и всегда в это время года, с моря к теплой материковой массе Китая стремился прохладный вечерний бриз; он проносился над городом, и на широких окнах веранды просторного дома французской концессии на авеню Жоффрэ вздымались занавески.
Генерал Кисикава Такаси вынул из лакированного ларца, в котором хранятся камни для игры го, один из камней и теперь держал его, легонько зажав между подушечкой среднего и ногтем указательного пальцев. Несколько минут прошло в молчании, но думал он не об игре, которая дошла уже до сто семьдесят шестого хода и исход которой был предрешен. Взгляд генерала был устремлен на партнера, сидящего напротив и, в отличие от него, всецело поглощенного мозаикой черных и белых камней на бледно-желтой доске игрового поля. Кисикава-сан принял решение: юношу следует отослать в Японию, и сегодня вечером он скажет ему об этом. Но не сейчас. Это испортило бы все удовольствие от игры и оказалось бы несправедливым по отношению к молодому человеку – ведь тот впервые выигрывает.
Солнце село, опустившись за стены Французской концессии; над Китаем, над всей громадной частью материка, стали сгущаться сумерки. В старой части города, обнесенной каменными стенами, зажглись фонари, и запахи пищи, готовящейся в тысячах маленьких домиков, заполнили узкие, извилистые улочки. Вдоль по Вангпу и вверх по течению притока Сучжоу ожил, засветившись тусклыми огоньками, плавучий город, построенный на лодках-сампанах; старые женщины в подвязанных у лодыжек шароварах прилаживали камни под своими жаровнями, на которых готовилась пища, стараясь выровнять их на наклонных палубах; прилив был низкий, и лодки накренились, ткнувшись своими деревянными ребрами в желтую грязь. Прохожие, запоздавшие к ужину, спешили через мост Украденной Курицы. Писец – профессиональный составитель писем – выводил своей кисточкой небрежные завитушки, мечтая поскорее покончить с дневной работой; он был уверен, что неграмотная молодая девушка, для которой он, по образцу одной из “Шестнадцати Непогрешимых Формул, Всегда Приносящих Успех”, сочинял это любовное письмо, не заметит несовершенства его каллиграфии. Набережная – скопление громадных, подавляющих своей пышностью торговых залов и гостиниц – самоуверенное, кричаще-безвкусное утверждение мощи Великой Империи, – погрузилась в тишину и мрак; улетели британские тай-пэни; газета “Новости Северного Китая” не печатает больше своих сплетен, благочестивых замечаний и дипломатичных заметок о положении в мире. Даже дворец Сассон – самое великолепное и изысканное здание на Набережной – низвели до уровня обычного муниципального учреждения; в нем разместился Главный штаб Оккупационных сил. Алчные французы, чванливые англичане, напыщенные немцы, развязные американцы – все они ушли. Теперь в Шанхае заправляют японцы.
Генерал Кисикава размышлял о необыкновенном, почти сверхъестественном сходстве между сидящим напротив молодым человеком, его партнером по го, и его матерью; кажется, будто Александра Ивановна произвела на свет своего сына партеногенетическим способом, чему ее светские знакомые, никогда не замечавшие, чтобы она надолго исчезала из общества, пожалуй, нисколько не удивились бы. У юноши был точно такой же острый подбородок, широкий лоб и высокие скулы, изящный прямой нос, счастливо избежавший вечного проклятия всех славян – вызывать у собеседников неприятное ощущение, будто они смотрят в наставленные прямо на них ружейные дула. Особенно поражало Кисикаву-сан различие между глазами матери и сына. Внешне глаза обоих ничем не отличались: большие, глубоко посаженные, они светились тем неповторимым бутылочно-зеленым цветом, который присущ был каждому члену семейства графини. Однако внутренние расхождения между матерью и сыном проявлялись во всем: в выражении этих удивительных, с китайским разрезом, глаз, в напряженности их взгляда, в том, как они то вспыхивали, освещенные внезапной мыслью или чувством, то медленно гасли. Взгляд матери был манящим и околдовывающим; взгляд сына – холодным и отстраненным. Матери глаза служили для того, чтобы привлекать и очаровывать, сыну – чтобы отталкивать и отвергать. То, что у нее было кокетством, у него превращалось в надменность и высокомерие. Свет, который так и лился из ее глаз, одаряя людей теплом, в его глазах сиял тихо и ровно, точно обращенный внутрь, в его собственную душу. Ее глаза весело смеялись; его – смотрели умно и насмешливо. Она околдовывала и пленяла; он тревожил и лишал покоя.
Александра Ивановна была самовлюбленной альтруисткой, Николай – типичным эгоистом.
Генерал, применявший к мальчику восточные мерки, не замечал того, что, по западным критериям, Николай выглядит слишком юным для своих пятнадцати лет. Только благодаря холодному, отстраненному взгляду его необыкновенных зеленых глаз да твердым очертаниям рта лицо его не казалось слишком нежным, слишком утонченным для мужчины. Смутное, неосознанное недовольство своей привлекательной внешностью не давало покоя мальчику, с ранних лет побуждая его заниматься самыми агрессивными видами спорта, требовавшими силы, выносливости и отваги. Он изучал классическую, даже несколько старомодную борьбу джиу-джитсу, он играл в регби в сборной интернациональной команде против сынков британских тай-пэней с энергией и силой, граничившими с жестокостью. Несмотря на то, что Николаю известны были твердые правила честной игры и понятия о спортивной порядочности, с помощью которых англичане ограждали себя от истинных поражений, он, скорее, готов был поступиться честью, одержать победу любой ценой, чем, соблюдая приличия, изящно отступить. Однако, в сущности, он не любил коллективные спортивные игры, предпочитая проигрывать или побеждать, рассчитывая исключительно на собственную ловкость и выносливость. А его сила духа и выдержка были таковы, что он почти всегда брал верх благодаря своей воле к победе.
Александра Ивановна тоже почти всегда выходила победительницей в житейских боях, но не вследствие своей необыкновенной силы духа, а по праву – она была на голову выше окружающих и по уму, и по другим своим качествам. Когда осенью 1922 года графиня появилась в Шанхае – с ошеломляющим количеством багажа и без каких-либо видимых средств к существованию, – она сумела, используя свое прежнее положение в санкт-петербургском свете, осчастливить собой местное, постоянно расширявшееся общество русских переселенцев, которых англичане, стоявшие в то время у власти, называли белыми русскими – не потому что они приехали из Белоруссии, а только по той причине, что они не принадлежали к красным, – милостиво согласившись играть в нем главную роль. Она немедленно создала вокруг себя кружок почитателей, в который входили самые интересные мужчины русской колонии. Для того чтобы считаться интересным и понравиться Александре Ивановне, нужно было обладать богатством, красотой или остроумием; самым большим разочарованием ее жизни было то, что ей редко приходилось встречать людей, обладавших одновременно хотя бы двумя из этих достоинств, и никогда – всеми тремя сразу.
Графиня и близко не подпускала других женщин к своему окружению. Она находила их скучными, к тому же, с ее точки зрения, они были просто излишни, поскольку сама она могла безраздельно владеть мыслями и вниманием одновременно дюжины мужчин; на вечерах ее всегда царила блестящая, остроумная и даже чуть пикантная атмосфера.
В отместку отвергнутые ею дамы из русских переселенцев объявили, что ни за что на свете не появятся на людях в обществе графини; они горячо желали, чтобы их женихи и мужья последовали их примеру и столь же рьяно соблюдали приличия. Передергивая плечиками, хмыкая и поджимая губы, эти оттесненные в тень красавицы давали понять, что существует некоторая причинная связь между двумя удивительными парадоксами в жизни графини: первый заключался в том, что та жила на широкую ногу, соря деньгами, хотя всем было известно, что приехала она в Шанхай без гроша в кармане; вторым же было то, что она постоянно появлялась в окружении лучших мужчин из их интернациональной колонии, о которых Другие дамы могли только мечтать.
А ведь она начисто была лишена всех тех добродетелей, которые, как матери обычно внушают дочерям, гораздо важнее для женщины, чем красота и очарование. Местные дамы рады были бы причислить графиню к той категории русских женщин, которые тонкой струйкой просачивались в Китай из Манчжурии, продавая жалкие тряпки и украшения, захваченные ими во время бегства из России, а затем торгуя собой, чтобы не умереть с голоду. Однако скучные, добропорядочные хранительницы семейных очагов отвергли все же эти предположения, отлично сознавая, что графиня – одна из удивительных, но не столь уж исключительных женщин из бывшего придворного окружения, русская аристократка, не имеющая ни капли славянской крови в своем слишком уж открытом всем взглядам (а возможно, и слишком доступном) теле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73