Николай получил фору в четыре камня, и они разыграли короткую партию, так как генералу предстоял наутро напряженный рабочий день. Вскоре оба с головой погрузились в игру, и Александра Ивановна, заявив, что чувствует некоторую слабость, удалилась.
Генерал выиграл, но не так легко, как ожидал. Он был весьма одаренным любителем, готовым дать бой любому профессионалу с минимальной форой, и на него произвел громадное впечатление своеобразный стиль игры Николая.
– Сколько времени ты уже занимаешься го? – поинтересовался он, переходя на французский, чтобы мальчику было легче выражать свои мысли.
– О, кажется, года четыре или пять, сэр. Генерал нахмурился:
– Пять? Но… сколько же тогда тебе лет?
– Тринадцать, сэр. Я знаю, что выгляжу младше своего возраста. Это фамильная черта.
Кисикава-сан кивнул и про себя улыбнулся, вспомнив, как Александра Ивановна, заполняя анкету для оккупационных властей, воспользовалась своей “фамильной чертой” для того, чтобы основательно передвинуть дату своего рождения, так что получилось, что в одиннадцатилетнем возрасте она разделила ложе с генералом Белой армии, а немного позже, в столь же юные годы, родила Николая. Разведывательные органы генерала Кисикавы давно уже информировали его о прошлом графини, но он простил женщине это незначительное кокетство, особенно после того, как ознакомился с ее довольно неутешительной историей болезни.
– И все же даже для твоих тринадцати лет ты играешь замечательно, Никко.
Генерал стал называть мальчика этим уменьшительным именем во время игры, чтобы избежать неприятностей с произношением звука “л”. С этого дня он всегда называл Николая так.
– Полагаю, ты нигде специально не тренировался?
– Вы правы, сэр. Никто не учил меня играть. Я учился самостоятельно, по книгам.
– Неужели? Но это просто неслыханно!
– Может быть, и так, сэр. Но я обладаю острым умом.
С минуту генерал молча изучал бесстрастное лицо мальчика; глаза цвета темного стекла смотрели на собеседника искренне и открыто.
– Скажи мне, Никко… Почему тебе захотелось научиться играть в го? Это ведь исключительно японская игра. Наверняка никто из твоих друзей не играл в нее. Вероятно, они даже никогда о ней и не слышали.
– Именно поэтому я и решил научиться играть в нее, сэр.
– Понятно.
Странный мальчик. Такой искренний, незащищенный и одновременно такой надменно-самонадеянный.
– А ты уяснил себе, читая эти книги, какие качества необходимы человеку, чтобы стать искусным игроком?
Николай ненадолго задумался, прежде чем ответить.
– Так. Тут, без сомнения, нужна сосредоточенность. Отвага. Умение владеть собой. Это обязательно. Но самое главное, без чего никак невозможно обойтись, – это… Не знаю, как это выразить… Человек должен одновременно быть и математиком, и поэтом. Как если бы поэзия была наукой или математика – искусством. Для того чтобы по-настоящему хорошо играть в го, у человека должно быть влечение к соразмерности. Я не могу достаточно ясно выразить свои мысли, сэр. Простите.
– Напротив. Тебе довольно хорошо удалось сформулировать то, что, в общем-то, не поддается выражению. Из всех качеств, которые ты перечислил, Никко, в чем, ты полагаешь, состоит твоя сила?
– В математике, сэр. В умении сосредоточиться и владеть собой.
– А слабость?
– В том, что я называю поэзией.
Генерал нахмурился, отведя глаза от лица мальчика. Как странно, что он признается в этом. Сам он, в его возрасте, не смог бы посмотреть на себя вот так, со стороны, трезво и беспристрастно оценивая собственные достоинства и недостатки. Он ожидал бы скорее, что среди качеств, которые особенно необходимы Никко для того, чтобы достигнуть мастерства игры в го, тот назовет что-то свойственное людям Запада: целеустремленность, умение держать себя в руках, смелость. Но его признание в плохой восприимчивости к красоте, в отсутствии чувствительности, то есть того, что в своих сочетаниях зовется поэзией, выходило за пределы той прямолинейной логики, в которой заключается главная сила западного мышления… А также и его ограниченность. Однако, если вспомнить, что характер Николая – хотя в жилах его и текла кровь лучших европейских семейств – выплавлялся в тигле Китая, что он рос здесь, всеми клетками впитывая в себя культуру Востока, – можно ли в действительности считать его европейцем? Хотя, без сомнения, его нельзя назвать и азиатом. Этот мальчик не принадлежал ни к какой расовой культуре. Или, лучше сказать, он был единственным представителем своей собственной расовой культуры.
– Мы с вами оба сходимся на одном, сэр, – в зеленых глазах Николая зажглись веселые искорки. – Оба мы зависим в игре от той области, которую я называю “поэзией”.
Генерал с удивлением взглянул на мальчика:
– А?
– Да, сэр. Моей игре во многом недостает этого качества, в вашей же заметен избыток его. Три раза за время нашей партии вы промедлили с нападением. Вы предпочитаете изящную игру грубому и решительному натиску.
Кисикава-сан слегка улыбнулся:
– Откуда ты знаешь, может быть, я делал это специально, снисходя к твоему возрасту и неопытности?
– Это было бы унизительно для меня и безжалостно с вашей стороны; я не верю, что вы могли бы так поступить. – В глазах Николая снова появилась улыбка. – Мне очень жаль, сэр, что французский язык недостаточно богат вежливыми, выражающими уважение оборотами. Из-за этого мои слова, наверно, звучат слишком резко и непочтительно.
– Да, ты прав. Я как раз подумал об этом.
– Простите, сэр. Генерал кивнул.
– Ты, наверное, играешь в западные шахматы? Мальчик пожал плечами.
– Так, немного. Они меня не интересуют.
– Ты не пытался сравнивать их с го? На секунду Николай задумался.
– Ну… Если го – это игра для философов и воинов, то шахматы – для счетоводов и торговцев.
– Максимализм юности. Если выразить твою мысль помягче, Никко, следовало бы сказать, что го пробуждает в человеке философа, а шахматы взывают к его меркантильности.
Однако Николай не сдался, оставшись при своем:
– Вы правы, сэр, это, без сомнения, звучит более мягко. Но менее верно.
Генерал поднялся с подушек, предоставив мальчику убрать камни на место.
– Уже поздно, а мне нужно как следует выспаться. Мы как-нибудь сыграем с тобой еще, если, конечно, у тебя будет желание.
– Сэр! – тихонько окликнул его Николай, когда генерал был уже в дверях.
– Да?
Николай опустил глаза, как бы заранее стараясь оградить себя от горечи и обиды возможного отказа.
– Мы с вами будем друзьями, сэр?
Генерал отнесся к этому вопросу так же серьезно, как он был задан.
– Все может быть, Никко. Давай подождем и посмотрим.
В эту же самую ночь Александра Ивановна, решив наконец, что генерал Кисикава сделан не из того теста, что другие мужчины, которых она знала до сих пор, сама пришла в его спальню.
* * *
Следующие полтора года они жили одной дружной семьей. Александра Ивановна как-то смягчилась, подобрела, стала более покладистой; она, кажется, даже еще немного пополнела. На смену искристой, кипевшей в ней раньше энергии и живости пришло очарование тихой приветливости и покоя; впервые за всю свою жизнь мальчик почувствовал, что мать начинает ему нравиться. Николай и генерал строили свои взаимоотношения без излишней поспешности, их чувства были столь же глубокими и прочными, сколь и сдержанными. Один никогда не имел отца; у другого никогда не было сына. Кисикава-сан был мудр и терпелив, и ему нравилось воспитывать и направлять юного, растущего человека, даже такого, как Николай, временами слишком уж дерзкого в суждениях, слишком самоуверенного.
Александра Ивановна нашла себе тихую гавань, надежно защищенную от мирских бурь добротой и могуществом генерала. Его же забавляли вспышки ее горячего, необузданного темперамента, ее остроумия; они были для него точно пряная приправа к спокойной, размеренной жизни. В отношениях генерала и женщины царили вежливость, великодушие, благородство, нежность и наслаждение близостью. Генерала и мальчика связывали взаимное доверие, искренность, непринужденность и взаимное уважение.
Как-то в один из вечеров, после обеда, Александра Ивановна, пошутив, как обычно, по поводу своей досадной слабости – чуть что, сразу падать в обморок, – извинилась и ушла спать пораньше… Больше она не проснулась.
* * *
Небо на востоке уже совсем почернело, а над Китаем оно стало пурпурно-фиолетовым. Там, за окнами, в плавучем городке, покачивающемся на волнах реки, мерцают желтые и оранжевые огоньки; люди готовятся ко сну, расстилая циновки на покатых палубах своих лодок-сампанов, уткнувшихся носами в ил. На темных равнинах и плоскогорьях в глубине материка воздух заметно похолодел, и бриз больше не тянет с моря. Занавеси уже не полощутся на ветру, и их не заносит в помещение; генерал покачивает камень, удерживая его в равновесии на ногте своего указательного пальца, но мысли его далеко отсюда, и он не думает об игре.
Прошло два месяца со дня смерти Александры Ивановны, и генерал получил новое назначение, ему придется покинуть Шанхай. Хотя он не может взять с собой Николая, ему не хочется оставлять мальчика одного в этом городе, где у него нет друзей и где отсутствие формального гражданства не даст ему права даже на элементарную дипломатическую защиту – ни одно посольство или консульство не станет заботиться о его безопасности. Он хочет послать Николая в Японию.
Генерал внимательно разглядывает лицо мальчика – точный слепок с материнского, но с более четкими, острыми чертами. Где найдет друзей этот юноша? Где найдет он почву для своих корней, этот мальчик, свободно владеющий шестью языками и думающий на пяти, но не имеющий и малой толики тех необходимых умений, которые помогли бы ему по-настоящему встать на ноги? Есть ли для него вообще какое-нибудь место в подлунном мире?
– Сэр!
– Да? О… х-м… Ты уже сделал ход, Никко?
– И уже довольно давно, сэр.
– Да-да. Извини меня. Тебя не затруднило бы объяснить мне, как ты ходил?
Николай указал на камень, который он передвинул, и Кисикава-сан нахмурился; ситуация принимала неожиданный оборот и предвещала “тенуки”. Он весь подобрался, настроив свое рассеившееся было внимание на игру, и стал тщательно изучать расположение камней на доске, мысленно проигрывая возможные выходы из создавшегося положения. Подняв наконец глаза, он встретился с лукавым взглядом зеленых, цвета бутылочного стекла, глаз Николая, в которых сияло неподдельное удовольствие. Игра может продолжаться еще несколько часов. Однако в любом случае Николай выйдет из нее победителем. Это его первая победа.
Генерал посмотрел на мальчика долгим оценивающим взглядом, потом рассмеялся.
– Ты настоящий дьявол, Никко!
– Вы правы, сэр, – согласился Николай, невероятно довольный собою. – Вы отвлеклись и играли слишком рассеянно.
– И ты, конечно, воспользовался этим?
– Разумеется.
Генерал начал собирать свои камни, складывая их обратно, в лаковую шкатулку “ке”.
“Ну да, – повторил он про себя. – Разумеется”. Затем снова рассмеялся.
– Что бы ты сказал о чашечке чая, а, Никко?
Самой большой слабостью Кисикавы-сан была привычка пить очень крепкий и горький чай в любое время дня и ночи. При их с Николаем нежном, но очень сдержанном отношении друг к другу предложение выпить чашечку чая служило призывом к беседе. Пока генеральский денщик готовил напиток, оба они, надев “юката”, вышли на террасу, в прохладный воздух ночи.
Они помолчали. Взгляд генерала блуждал по городу, где в центре, за древними каменными стенами, еще горели кое-где огоньки в окнах, за которыми люди любили, праздновали, грызли гранит науки, прощались с жизнью или торговали своим телом. Кисикава-сан внезапно спросил Николая, казалось совсем некстати:
– Думал ли ты когда-нибудь о войне?
– Нет, сэр. Она не имеет ко мне никакого отношения.
Эгоизм юности. Самоуверенный эгоизм молодого человека, который нисколько не сомневается в том, что он – последний и самый утонченный представитель древнего рода, появившийся на свет в результате тщательного отбора многих и многих поколений, чьи истоки уходят в далекое прошлое, когда жестянщики еще не стали Фордами, менялы – Ротшильдами, а торговцы – Медичи.
– Боюсь, Никко, что эта никому не нужная война в конце концов коснется и тебя.
Вслед за этим генерал сообщил мальчику о полученном им приказе перебазироваться в зону боевых действий и о том, что он собирается послать Николая в Японию, где тот будет жить в доме знаменитого учителя, мастера игры в го.
– …моего старейшего и самого близкого друга, Отакэ-сан, который должен быть тебе известен как Отакэ седьмого дана.
Николай вспомнил, что он действительно слышал это имя. Он читал комментарии Отакэ-сан, его замечания и пояснения для средних, рядовых игроков в го, изложенные очень простым и понятным языком.
– Я уже все устроил. Ты будешь жить с Отакэ-сан, в его семье, вместе с другими учениками его школы. Это большая честь, Никко.
– Я понимаю, сэр. И я восхищен возможностью учиться у Отакэ-сан. Но не покажется ли ему ниже своего достоинства тратить время на обучение любителя? Не будет ли он относиться ко мне свысока, с пренебрежением?
Генерал хмыкнул.
– Среди тех чувств, какие мой старый друг испытывает к людям, нет места пренебрежению. А! Вот и наш чай.
Ординарец отодвинул в сторону подставку для игры в го, поставив на ее место низенький столик, уже накрытый к чаю. Генерал и Николай снова уселись на подушки. После первой чашки генерал слегка откинулся назад и заговорил деловым тоном:
– Как выяснилось, у твоей матери было совсем немного денег. Она вложила свои капиталы в мелкие местные компании, большинство из которых лопнуло вскоре после того, как мы заняли город. Их владельцы просто-напросто вернулись к себе в Англию, набив карманы деньгами. Похоже на то, что для европейца великий нравственный кризис войны затмевает всякие мелкие соображения долга, чести и порядочности, делая их необязательными. У тебя остался только этот дом и кое-что еще… Очень мало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73