– Пришло, но у них должен быть записан не тот номер, – ответил Локхарт и объяснил, как и почему он его сменил. К концу его рассказа юридические чувства и представления Балстрода были потрясены до самого основания.
– Мне очень не хочется еще более осложнять условия, оговоренные в завещать вашего деда, указаниями на то, что совершенные вами действия были абсолютно беззаконны и преступны, но я должен сказать, что... – Он остановился, не в состоянии найти слова для выражения своих эмоций.
– Должны сказать что? – спросил Локхарт.
– Я бы посоветовал оставить машину здесь и вернуться домой поездом, – выговорил наконец Балстрод, отчаявшийся найти юридическую рекомендацию и решившийся прибегнуть просто к здравому смыслу.
– А как мне разыскать своего отца? – спросил Локхарт. – Тут вы можете что-нибудь посоветовать?
– Меня информировали о смерти вашей матери и о вашем рождении лишь спустя несколько месяцев после того, как все это произошло, – ответил Балстрод. – Я могу вам посоветовать только одно: поговорите с доктором Мэгрю. Я, конечно, не хочу этим сказать, что предполагаю у него наличие какого-то иного интереса к вашей дражайшей матери в момент ее кончины, кроме интереса сугубо профессионального, но, быть может, он сумеет помочь вам установить время вашего зачатия.
Но доктор Мэгрю, которого они нашли в кабинете греющим ноги у камина, мало что смог добавить нового к уже известному им.
– Насколько я помню всю эту историю, – сказал он, – вы, мягко говоря, родились несколько преждевременно, и впечатление было такое, что вы родились прямо с корью. Да, согласен, этот диагноз оказался неверным; но можно понять причины допущенной мною ошибки, если учесть, что до этого мне редко приходилось иметь дело со случаями, когда ребенок прямо в момент рождения получал бы ожоги от жгучей крапивы. Но родились вы преждевременно, это я говорю вам совершенно точно, поэтому тот период, когда вы были зачаты, я бы определил где-то не раньше февраля и не позже марта 1956 года. Из этого я должен сделать вывод, что ваш отец в эти два месяца должен был находиться где-то очень близко к вашему дому и к вашей матери. Рад сказать, что сам я не гожусь в возможные кандидаты, поскольку волей обстоятельств был тогда за границей.
– А не был ли он, когда родился, похож на кого-то из тех, кого вы знали? – спросила Джессика.
– Милая моя, – ответил Мэгрю, – когда ребенка выбрасывает раньше положенного срока из чрева в канаву с крапивой потому, что его мать свалилась тут с лошади, этот ребенок не похож ни на кого на свете. Я бы даже не рискнул сказать, что Локхарт при рождении был похож на человека – да не обидят его мои слова. Скорее на орангутана, и притом еще на слепого. Нет, боюсь, вам надо руководствоваться в ваших поисках не внешней похожестью на кого-то из членов семьи, но чем-то иным.
– А моя мать? – спросил Локхарт. – Должны же у нее были быть какие-то друзья? И наверное, они сейчас могли бы мне что-то рассказать? Доктор Мэгрю кивнул:
– Тот факт, что вы здесь сейчас сидите, со всей очевидностью подтверждает ваше первое предположение. Но, к сожалению, условия завещания вашего деда делают осуществление второго вашего предположения крайне маловероятным.
– А вы не могли бы рассказать нам, как выглядела мать Локхарта? – попросила Джессика.
Лицо доктора Мэгрю обрело торжественное выражение.
– Ее можно было бы назвать милой дикаркой, которая, всегда и во всем шла напролом. Но в лучшие ее годы она была настоящей красавицей.
Больше они ничего не смогли выжать из доктора. На следующее утро Балстрод, остававшийся ночевать во Флоуз-Холле, предложил подвезти их. Они покидали имение, увозя с собой письмо миссис Флоуз к Трейеру.
– Дорогая моя, – говорил старый Флоуз, поглаживая при прощании Джессику по руке явно более похотливо, чем допускали их отношения, – вы вышли замуж за олуха и тупицу, но я уверен, вы сделаете из него мужчину. Приезжайте навестить меня еще, пока я жив. Мне нравятся сильные духом женщины.
Джессика со слезами на глазах садилась в машину.
– Должно быть, я кажусь вам очень сентиментальной, – говорила она.
– Голубушка, так вы и на самом деле сентиментальны, – ответил старик, – это-то мне в вас и нравится. За внешней сентиментальностью чаще всего скрывается твердый характер. Наверное, вы его унаследовали от своего отца. У вашей матери от характера уже ничего не осталось, один кисель.
На этих словах Джессика и Локхарт и уехали из Флоуз-Холла. Миссис Флоуз, державшаяся во время разговора позади, добавила отдельным пунктом слово «кисель» в свой перечень того, что взывало с ее стороны к отмщению.
Через два дня Локхарт в последний раз появился в конторе «Сэндикот с партнером» и вручил мистеру Трейеру конверт с инструкциями от миссис Флоуз. Полчаса спустя он покинул контору, а Трейер мысленно возносил молитвы благодарности всем богам, обитающим в окрестностях Уидл-стрит, за полученные наконец-то указания выгнать, уволить, освободить от исполнения обязанностей и вообще послать ко всем чертям то ужасное бремя, каким был для фирмы «Сэндикот с партнером» Локхарт Флоуз. Письмо его тещи было выдержано почти в том же духе и выражениях, что и завещание старого Флоуза, так что впервые у Трейера не было нужды лавировать и подыскивать фомулировки. Голова у Локхарта, после того как он окончательно распростился с фирмой, гудела от всего сказанного Трейером. Дома он попытался объяснить Джессике этот странный поворот событий.
– Но почему мамочка поступила так ужасно? – спросила Джессика. Локхарт не находил ответа.
– Наверное, она меня не любит, – предположил он.
– Не может этого быть, дорогой. Она никогда не позволила бы мне выйти за тебя замуж, если бы ты ей не нравился.
– Если бы ты прочла то, что она написала в том письме, ты бы так не говорила, – возразил Локхарт, но у Джессики уже сложилось собственное мнение о матери.
– Я считаю, что она просто старая кошка и что ее разозлило завещание. Полагаю, все дело именно в этом. Ну и что ты теперь думаешь предпринять?
– Буду искать другую работу, – сказал Локхарт; но сказать это оказалось куда проще, нежели осуществить. Биржа труда в Ист-Пэрсли была забита заявлениями от бывших брокеров и конторских служащих, а категорический отказ Трейера подтвердить, что Локхарт действительно работал какое-то время в фирме Сэндикота, равно как и отсутствие у Локхарта документов, делали его положение безнадежным. То же самое повторилось и в местном отделении службы социального страхования. Когда он признал, что ни разу в жизни не делал взноса в счет своей медицинской страховки, его несуществование – в бюрократическом смысле слова – стало доказанным фактом.
– Что касается нашей службы, – сказал ему чиновник, – то со статистической точки зрения вы не существуете.
– Но я же существую, – возражал Локхарт. – Вот он я. Вы меня видите. Если хотите, можете даже потрогать. Потрогать его чиновник не хотел.
– Послушайте, – убеждал он со всей вежливостью, с какой обычно государственный служащий обращается к гражданам, – вы же сами признали, что не внесены в списки избирателей, что вас не учитывали ни в одной переписи, у вас нет ни паспорта, ни свидетельства о рождении, у вас никогда не было никакой работы... Да, я знаю, что вы хотите сказать, но вот письмо от некоего мистера Трейера, который категорически утверждает, что вы не работали у «Сэндикот с партнером». Вы не заплатили ни пенса в фонды медицинского страхования, у вас нет карточки на право получения медицинского обслуживания. Так что если вы намерены продолжать настаивать на своем, мне останется только вызвать полицию. – Локхарт дал понять, что иметь дело с полицией ему бы не хотелось.
– Тогда, – сказал чиновник, – дайте мне заниматься теми, у кого больше прав на получение социальной помощи.
Локхарт ушел, а чиновник занялся безработным выпускником, окончившим университет по специальности «науки о нравственности», который ходил к нему уже многие месяцы, требовал, чтобы с ним обращались уважительно, а не как с какими-то там пенсионерами по возрасту, но при этом отказывался от любой предлагавшейся ему работы, если она не соответствовала полученной им специальности.
Домой Локхарт добрался в состоянии полнейшей подавленности.
– Бесполезно, – сказал он. – Никто меня не берет ни на какую работу, а социальное вспомоществование я не могу получить, потому что они не желают признавать, что я существую.
– Милый, – сказала Джессика, – если бы нам удалось продать дома, которые завещал мне папочка, мы могли бы куда-то вложить эти деньги и жить на доход с них.
– Но мы же не можем этого сделать. Ты ведь слышала, что сказал агент по продаже недвижимости. В этих домах живут, они не обставлены, сданы в наем на длительные сроки, и мы не можем не только продать их, но даже повысить арендную плату.
– По-моему, это нечестно. Почему мы не можем просто сказать жильцам, чтобы они съезжали?
– Потому что закон позволяет им этого не делать.
– Кому какое дело до закона? – возмутилась Джессика. – Есть закон, в котором говорится, что безработным должны давать деньги, но, как доходит до дела, этого не делают, и ты ведь не отказываешься ни от какой работы. Не понимаю, почему мы должны подчиняться закону, который нас ущемляет, если правительство не желает соблюдать закон, который мог бы нам помочь.
– Верно, – согласился Локхарт. – Что хорошо для гусыни, то должно быть полезно и гусаку. – Так родилась идея, которой – после того как Локхарт Флоуз тщательно обмозговал ее – суждено было превратить тихую заводь Сэндикот-Кресчента в место, где разыгралась поразительнейшая история.
Вечером, когда уже стемнело, Локхарт оставил Джессику ломать голову над тем, как бы найти хоть какой-то источник дохода, а сам вышел из дома и, бесшумно крадучись – чему он научился, выслеживая дичь на Флоузовских болотах, – пробрался с биноклем через заросли дрока в птичий заказник. Нельзя сказать, чтобы там он в полном смысле слова занимался наблюдениями за жизнью птиц. Когда в полночь он возвратился домой, у Локхарта уже были кое-какие представления о привычках большинства из жителей окрестных домов.
Вернувшись, он некоторое время вносил что-то в записную книжку. На букву "П" было записано: «Пэттигрю, муж и жена, возраст около пятидесяти лет. В одиннадцать часов выпустили погулять таксу по кличке Литтл Уилли, сами выпили что-то молочное. В 11.30 легли спать». На букву "Г" появилась информация о том, что Грэбблы весь вечер смотрели телевизор и отправились в постель в 10.45. Жильцы дома номер восемь супруги Рэйсимы занимались чем-то странным, причем мужа привязали к кровати в 9.15 вечера и отвязали в 10.00. В доме номер четыре две незамужние женщины по фамилии Масгроув перед ужином принимали гостя, которым был местный викарий, а после ужина читали газету «Черч таймс» и вязали. И наконец, в доме номер десять, стоявшем рядом с домом самих Флоузов, полковник Финч-Поттер поужинал в одиночестве, выкурил сигару, повозмущался гро-мко лейбористами, комментируя вслух передачу о них по телевизору, и перед сном недолго погулял с бультерьером.
Записав все это, Локхарт и сам отправился в постель. Мозг его сверлила какая-то глубокая и сложная мысль. Он пока еще не мог бы выразить ее словами, но в его сознании инстинкт охотника медленно, но верно брал верх над всем остальным, выдвигая на передний план необузданный гнев и природную жестокость варвара, не признающего ни закона, ни норм и обычаев цивилизованного общества.
Наутро Джессика заявила, что намерена сама искать работу.
– Я умею печатать, знаю стенографию, а секретари нужны во многих местах. Объявления о том, что требуются машинистки на временную работу, развешаны повсюду.
– Мне это не нравится, – сказал Локхарт, – муж должен содержать жену, а не наоборот.
– Я и не буду тебя содержать. Я буду работать для нас обоих. А может быть, я и тебе присмотрю какую-нибудь работу. Я стану всем и везде рассказывать, какой ты умный.
И не слушая возражений Локхарта, она отправилась на поиски. Оставшись один, Локхарт целый день угрюмо слонялся по дому, заглядывая во все уголки, в том числе в те, которыми он никогда прежде не интересовался. Одним из таких мест оказался чердак, где Локхарт обнаружил старый, окованный железом сундук, а в нем бумаги покойного мистера Сэндикота. Среди бумаг были подробные внутренние планы всех стоявших на Сэндикот-Кресчент домов, включая чертежи водопровода, канализации, электрических сетей. Локхарт взял эти схемы и, спустившись вниз, тщательно изучил их. Они оказались весьма полезными, и к тому времени, когда вернулась Джессика, сообщившая, что с завтрашнего дня она начинает работать в компании по производству цемента, где заболела постоянная машинистка, в голове у Локхарта уже прочно отложились места присоединения всех тех современных удобств, которыми могли похвастать дома на Сэндикот-Кресчент. Новости, сообщенные Джессикой, он встретил без энтузиазма. – Если кто-нибудь начнет приставать, – сказал он, вспомнив штучки, которые проделывал Трейер с временными машинистками, – сразу же скажи мне. Я убью этого типа.
– Локхарт, милый, ты настоящий рыцарь, – с гордостью произнесла Джессика. – Давай сегодня ляжем пораньше, мне так хочется пообниматься с тобой.
Но у Локхарта были другие планы на вечер, и Джессике пришлось отправляться спать в одиночестве. Локхарт же вышел из дому, через кусты и заросли птичьего заказника пробрался по задам к саду, окружавшему дом Рэйсимов, перелез через забор и забрался на вишню, с которой было прекрасно видно все, что происходит в спальне. Он решил, что любопытная привычка мистера Рэйсима позволять жене привязывать себя на три четверти часа к их большой двуспальной кровати может дать ему дополнительную информацию, способную оказаться полезной в дальнейшем. Но его ждало разочарование. Супруги Рэйсимы поужинали, немного посмотрели телевизор, а потом раньше обычного легли спать. В одиннадцать свет у них уже погас, Локхарт слез с вишневого дерева и только отправился в обратный путь через забор, как в доме номер шесть Петтигрю выпустили погулять свою таксу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39