фотографируя, я делаю лишь снимки детей и собак, попадающих в поле моего зрения. А объекты, не равные по росту детям и собакам, например взрослые женщины, вне пределов моих интересов. И я все еще продолжаю сжиматься...
— Он даже нам не хочет показывать своих фотографий, хотя сам профессиональный фоторепортер, — сказал Такаки.
Бой, обессилевший от ран, с трудом стал подниматься. Сначала он приподнял голову — лицо его пылало, — потом встал. Все неотрывно следили за его движениями. Наконец Коротыш удивленно пропищал:
— Что с ним? Пьяный он, что ли?
— Зачем ты привел постороннего к Свободным мореплавателям? Да еще старого! — вложив в свой слабый голос неукротимую ненависть, сказал Бой.
— А как же Коротышка, он разве не старый? — увещевал его Такаки.
— С Коротышкой все в порядке. Ему от нас никуда не уйти. Будет и дальше сжиматься здесь, у нас.
— Видите, хоть Коротыш и избил Боя, Бой все равно его не возненавидел, — тихо сказал Тамакити.
— Зачем привел постороннего к Свободным мореплавателям? Какая в этом нужда? — сказал Бой голосом, каким закричало бы насекомое, если б могло кричать.
— Значит, есть нужда, — ответил Такаки. — Я хочу, чтобы он вступил в Союз свободных мореплавателей. Он человек, способный облечь нашу деятельность в слова. До сих пор Свободные мореплаватели все вместе делали разные вещи, но во имя чего — на этот вопрос ответить мы б не смогли, никто из нас не мог бы. Мы не умеем пользоваться словами. Коротышка говорит складно, но это — речь безумца, не так ли? Я уже давно ищу человека, который бы выразил словами то, что мы собираемся делать, и вот наконец нашел. Он убедил нас своим рассказом о том, как назначил себя поверенным деревьев и китов, — разве одним лишь этим он не доказал, как прекрасно владеет словом? Нам нужен, пойми, человек, способный то же самое сделать для нас.
— А на черта нам нужны слова? — не сдавался Бой.
— Ты никогда не думал о том, что нас может схватить полиция? Разве тебя самого не схватили недавно? — спросил Такаки ледяным тоном, отбросив прежнюю свою насмешливость. — Что мы будем говорить в полиции?
— Лучше всего молчать. Хранить тайну — наше право.
— Совершенно верно. Но я хочу, чтобы были слова, столь же весомые, как и наше молчание. Я думаю о том, чтобы у нас были такие слова.
— Бой прав, — включился в разговор Коротыш. — Когда группа экстремистов негритянского движения оказалась в безвыходном положении и была вынуждена сражаться с оружием в руках, руководители, сопротивлявшиеся этому, были перебиты. А тем, кто хотел сдаться, говорили — я сам читал в газете, это получило огромный резонанс в Америке: не пишите самопокаяний. Не пишите даже писем родным. Храните тайну. Ваша самая выгодная позиция — суровость, замкнутая в молчании. Так взывали они с плачем к своим товарищам.
— Это касается революционного движения, — сказал Такаки. — Оно уже больше ста лет прибегает к одним и тем же словам, поэтому здесь молчание уместно. Но если мы будем молчать, нас никто не поймет. А еще хуже, если полиция сама придумает за нас слова и опубликует их в газетах. Захоти мы даже передать на волю наши настоящие слова, мы не сможем сделать этого, не имея их вовсе...
— Да не схватят нас. А если поймают — лучше всего умереть. Хотел же я отрезать себе руку, лишь бы убежать...
— Совершенно верно. Ты, Бой, человек мужественный, — сказал Такаки. — Ну, а такая, например, вещь? Нас никто не схватит — прекрасно, но все равно разве отсутствие слов не ставит нас в трудное положение? Разве знаем мы, Бой, о себе, о том, что делаем, так же хорошо, как Коротыш? Не думаю. Собственно говоря, кто мы? Чем, я спрашиваю, занят наш Союз свободных мореплавателей?
Бой, раскачиваясь все сильнее, молчал. С трудом удерживаясь, чтобы не упасть, он судорожно подыскивал нужные слова.
— Я прекрасно знаю, что мы за люди, — перешел он в контратаку. — И прекрасно знаю, что мы делаем. Лучше не выражать это словами, а чувствовать, разве не так? Разве это не лучше, чем обманывать с помощью слов?
— Мы впервые узнаем о чем-то, когда выражаем это словами.
— Словами-то все и всегда можно выразить, но не всегда хочется говорить. У меня нет никакого желания при этом шпионе рассказывать, чем мы занимаемся.
— Ты опять за свое? — удивленно спросил Коротыш.
Продолжая раскачиваться, Бой страдальчески сморщил свое багровое, вспухшее лицо. И сказал чуть ли не со слезной мольбой в голосе:
— Я думаю обо всех! Каждый, кто по своей воле пришел в наш тайник, может в любое время, если ему захочется, уйти из него. Разве можно сравнивать нас с тем, кто стал затворником от стыда или страха...
Бой слишком резко откинулся назад и, скатившись с койки, грохнулся головой об пол. Он не застонал, но остался лежать на полу, не в силах снова взобраться на койку. Такаки с товарищами решили сначала его не трогать, но потом, испугавшись, как бы ему не стало хуже, снова уложили на койку. Все это неожиданно подвигнуло Исана на исповедь. Пока он говорил, Бой, казалось, не прислушивался. На самом же деле он до того обессилел, что не мог возразить Исана. Он засыпал ненадолго, храпел, но тут же просыпался и лежал с широко открытыми глазами. Интервалы между пробуждениями становились все длиннее — Бой от жара покрылся потом и, казалось, весь отдался сну, как дорывается до воды разгоряченная лошадь. Проснувшись на секунду, он сказал слабым голосом:
— Я репетировал сейчас свою смерть. На короткое мгновение я умер. И увидел что-то похожее на ад, Такаки. Такой огромный участок, где ведутся дорожные работы; там стоят и бродят люди и черти. Каждый раз, вырыв яму в рост человека, черти закапывают его туда, потом покрывают это место асфальтом и утрамбовывают тяжелыми катками. Жарища — просто ужас. А в сторонке — огромные бидоны, в таких развозят школьные завтраки, и в бидонах жидкая смола...
Тут Бой заснул и на этот раз долго не просыпался. Но было несомненно, что измученный жаром, спящий Бой оказался медиумом, продолжающим исповедь Исана.
Глава 9
Исповедь Ооки Исана
— Жизнь в убежище я избрал не по собственной воле. Если я и откажусь от нее, все равно не смогу вернуться в общество, хотя Бой утверждает обратное. Думаю, я и умру в своем убежище, — так начал свой рассказ Исана.
— Из-за ребенка? — спросил Такаки.
— Не только из-за него, но это, разумеется, связано и с ним. Когда вскоре после рождения сына я узнал, что с головой у него не все в порядке, я сразу подумал: наверно, это из-за того . Ребенок тогда, правда по-своему, по-детски, не раз пытался покончить с собой. И я не мог не увидеть здесь кару, возмездие за то . Но я до конца рассказа не раскрою, что значит «из-за того» и «за то» . Задумывались вы когда-нибудь, что значит пытаться покончить с собой? Мой приятель, врач, говорил, что существует два типа самоубийства. Каждый из них можно определить буквально в двух словах. Тип «помогите мне» и тип «я отвратителен». «Самоубийство» по оплошности, неважно — сознательной или бессознательной, так и оставшееся лишь попыткой самоубийства, означает мольбу о помощи: помогите мне, обращенную ко всем без разбора людям. Другой тип самоубийства никогда не может окончиться неудачей, он отвергает всех: я отвратителен, заявляет он без разбора — всем остающимся в живых. Он призван выразить ненависть, оскорбить, унизить. Мой сын отказывался от пищи, все время падал, даже не пытаясь себя защитить. Глядя на него, невольно создавалось впечатление, будто он хочет покончить с собой. Если бы ребенок пытался убить себя, отвергая всех нас: я отвратителен, может быть, ему следовало бы это позволить. Пожалуй, другого выхода не было бы: меня отвергают, и я бессилен что-либо сделать. Но как поступить, если ребенок, вместо того чтобы сказать помогите мне, снова и снова повторяет попытки самоубийства? Примитивные и потому еще более ужасные попытки с безгласным воплем: помогите мне, помогите мне. Я даже представить себе не мог, чем ему помочь. Вот тогда-то я и начал верить, что поведение ребенка является карой за то . Жена стала даже опасаться, не захочу ли я искупить свой грех, ощущая со всей определенностью, что это и в самом деле кара. Она страдала вдвойне. Дело в том, что в моем грехе был замешан ее отец. Тогда она стала думать, как прекратить эти попытки ребенка, избавив и меня от искупления греха. Я помогал ей, потому что и сам хотел найти такой путь. Кончилось тем, что я прекратил все действия, которые прежде связывали меня с реальным миром, и заперся в атомном убежище. Средства, необходимые на строительство моего укрытия и на затворническую жизнь, жена взяла у отца. Я, разумеется, не знал, перестанет ли ребенок издавать свой безгласный вопль: помогите мне, помогите мне — только потому, что запрется со мной в убежище. Это была рискованная игра. Но мы ее выиграли. Не зря, еще составляя план затворнической жизни, мы с женой надеялись на выигрыш. Но поскольку я укрылся в убежище, не искупив греха, то был обречен вечно жить с этим неискупленным грехом, неся на своих плечах всю его тяжесть. Если кто-то действительно хотел покарать меня, то почему бы ему и впрямь не поместить меня, полуживого, в убежище? Если бы он именно так хотел продлить мою обремененную грехом жизнь, это было бы дарованной мне крохотной милостью, думал я. Наша рискованная игра попахивала плутовством — даже выиграв ее, я не получал никакой выгоды. Я был втянут в эту жульническую игру, мне помогли ее выиграть, но настоящий куш сорвали те, кто ее затеял.
— Какая-то туманная история, — сказал Такаки.
— Возможно. Но без этого вступления я бы не смог перебросить мостик к нынешней моей жизни, о которой я и хочу рассказать. Кстати, интересно, как там Инаго справляется с Дзином, — просто не представляю! Может, бросила его, а сама подалась развлекаться?
— Инаго всячески заботится о ребенке, — заверил его Тамакити.
— Всячески? — спросил Коротыш.
— Именно всячески — как только может. Если этот тип надумает удрать, нам понадобится заложник, верно? Вот Инаго и взяла на себя заботу о заложнике.
— Значит, и девчонка с вами заодно? С ума можно сойти, — сказал Исана. — Но что бы вы делали с Дзином, убив меня?
— За ним бы ухаживала Инаго, — сказал Бой, который лежал, нахмурившись, плотно закрыв глаза, так что казалось, будто он спал. — Тебя бы я убил, но ребенку никакой подлости делать не собирался.
Сказав это, Бой страдальчески передернулся и вскоре снова захрапел.
— Бой и Инаго — совсем еще дети. Поэтому они даже представить себе не могут, что значит — убить человека, — объяснил Такаки.
— Может быть, — сказал Исана. Он почувствовал, что слова исповеди застряли у него в горле, будто туда, встопорщив чешую, заползла змея. Как легко исповедоваться перед людьми, не имеющими ни малейшего представления о том, что значит убить человека. Но из слов Такаки было ясно, уж он-то явно знает, что такое убийство. И Исана подумал, какой ничтожной кажется суть его исповеди , которую он собирался продолжить, когда на нее падает отблеск этого знания. То , упрятанное в глубь молчания, казалось уже прирученным, ушедшим в далекое прошлое, но едва он попытался облечь его в слова, оно живо воспрянуло — ему показалось даже, будто он совершает то снова... Однако внутренняя энергия исповеди, которую держал на привязи сам Исана, пока исповедовался Коротыш, не давала ему остановиться на полпути. И Коротыш, и Такаки, и даже Тамакити ждали слов Исана. Но больше всех явно ждал Такаки, который хотел почувствовать силу слов человека, выбранного им, чтобы облечь в слова деятельность Союза.
— Мы связаны с тестем одним общим выпавшим на нашу долю испытанием, — вынужден был продолжать Исана. — От тестя я получил свое убежище, он обеспечивает нас необходимыми для жизни средствами, правда, их приходится выклянчивать у него, хотя все, что он потратил на нас, в сравнении с теми огромными суммами, которые проходят через его руки, — почти нуль; именно такие барыши загребает этот политик. Он заболел раком горла и сейчас при смерти. Я не называю его имени просто из деликатности — все-таки человек умирает. А прибыли к нему стекались со всей Юго-Восточной Азии.
— Я, кажется, знал его любовницу. Наверняка знал, — встрял Коротыш, чтобы подбодрить Исана, который никак не решался выложить все начистоту.
— Коротыш, давай лучше послушаем, — укоризненно сказал Такаки.
— Весьма вероятно, что тот человек, о котором вы говорите, действительно мой тесть. Наша проблема как раз и возникла из-за его извращенности, — сказал Исана. — Тестя все звали Кэ — дьявол, и я сейчас тоже буду так называть его. Это прозвище, выйдя за рамки узкого круга близких ему людей, получило такое широкое хождение, что даже иностранные политики и дипломаты звали его мистер Кэ. Я был женихом дочери Кэ и в то же время слепо преданным ему личным секретарем, у которого и в мыслях не было предать его или, используя его положение, извлечь для себя какую-то выгоду. Таким был я, когда вместе с Кэ находился в столице одной страны. Я не буду называть ее, скажу лишь, что это была столица одного европейского государства. Бывало, он прежде, да и потом, занимался тем же, но дело никогда не доходило до преступления.
— Что ты хотел нам рассказать? — подал голос проснувшийся Бой. — Ты же так ничего толком и не сказал.
— Разве Исана не говорил, что совершил преступление в столице одного европейского государства? — спросил Такаки.
— Почему бы ему просто не рассказать об этом преступлении?
— Потому что о преступлении так просто не расскажешь, — ответил Такаки, но в его словах звучало приглашение, обращенное к Исана.
— Почему же, и о преступлении можно рассказать просто, — сказал Исана, сознавая, что ему удалось преодолеть себя. — В общем, произошло то, что я и предчувствовал. Я низвергся в пропасть, еще более глубокую, чем предполагал, — я стал соучастником убийства...
Услыхав это, Бой встал с кровати. Потом, угрожающе вытянув в сторону Исана левую руку, медленно двинулся на него; слабый голос Боя срывался на крик:
— Вранье! Все — вранье! Ты подкуплен полицией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42