И ей казалось, что из всех живых существ, пойманных Цеффирино, только на осьминоге нет ни пятнышка, ни раны, причиняющей страдания. Его щупальца, розоватые, почти как человеческое тело, такие податливые, извилистые, со множеством невидимых сочленений, вызывали мысли о здоровье и жизни. В животном еще чувствовалось какое-то оцепеневшее напряжение, от которого чуть заметно извивались щупальца и растягивались присоски. Синьорина Де Маджистрис ласково водила рукой вдоль извилин тела осьминога, не решаясь, однако, до него дотронуться, при этом ее пальцы шевелились, как бы подражая извивавшимся щупальцам. Постепенно рука ее стала опускаться все ниже и ниже и, наконец, коснулась осьминога.
Щупальца осьминога взвились в воздухе, словно гибкие плети, и в одно мгновение с силой оплели руку синьорины Де Маджистрис. Она вскочила на ноги, как будто стараясь убежать от своей собственной руки, зажатой осьминогом, и пронзительно закричала:
– Ой, осьминог! Ой, растерзает!
Цеффирино, которому именно в эту минуту удалось выкурить из норы очередного осьминога, высунул голову из воды и увидел, что осьминог, опутавший руку толстой синьорины, уже добирается щупальцами до ее шеи. Он услышал и ее голос, ее долгий пронзительный визг, в котором, как показалось теперь мальчику, уже не звучали слезы.
В ту же минуту к толстухе подбежал мужчина, вооруженный ножом, и начал наносить ожесточенные удары, целясь в глаза чудовища. Это был отец Цеффирино. Наполнив свою корзинку пателемами, он отправился на поиски сына и уже подходил к утесам, как вдруг услышал вопли. Вглядевшись как следует через очки, он увидел женщину и немедленно бросился к ней на помощь, не выпуская из рук ножа, которым отдирал своих слизняков. Вскоре ему удалось почти обезглавить осьминога. Щупальца тотчас же бессильно разжались, а синьорина Де Маджистрис лишилась чувств.
Когда она пришла в себя, осьминог был уже разрезан на части. Цеффирино подарил его толстухе и посоветовал изжарить; отец подробно объяснил ей, как приготовить вкусное жаркое из осьминога. Цеффирино, не спускавшему с синьорины глаз, несколько раз показалось, что она вот-вот снова заплачет, но нет, она не пролила больше ни одной слезинки.


Однажды Адам…
Перевод А. Короткова


Новый садовник был длинноволосый паренек в шапочке из сшитых крест-накрест матерчатых полос, которая не давала волосам рассыпаться и падать на глаза. Сейчас он шел вверх по аллее, неся в одной руке полную до краев лейку, а другую для равновесия отставив в сторону. Паренек поливал настурции. Он потихонечку, осторожно наклонял лейку, словно разливал по чашечкам кофе. На земле вокруг стебля растения расплывалось темное пятно; когда пятно становилось большим и мягким, он поднимал лейку и направлялся к другому кустику. Как видно, садовник был мастером своего дела, раз мог так спокойно, не торопясь делать свою работу. Мария Нунциата смотрела на него из окна кухни. Он был уже совсем большой мальчик, хотя и ходил еще в коротких штанишках. А длинные волосы делали его очень похожим на девочку. Мария Нунциата перестала вытирать тарелки и постучала в стекло.
– Мальчик! – позвала она.
Садовник поднял голову, увидел Марию Нунциату и улыбнулся. В ответ Мария Нунциата прыснула со смеху, потому что никогда в жизни не встречала мальчика с такими длинными волосами и в такой шапочке. Тогда садовник поманил ее рукой, а Мария Нунциата, продолжая смеяться – уж очень чудно он махал рукой, маня ее, – тоже жестами стала объяснять ему, что должна перемыть посуду. Но садовник, маня ее одной рукой, другой показывал на горшки с георгинами. Почему он показывал на горшки с георгинами? Мария Нунциата приоткрыла рамы и выглянула во двор.
– Что там? – спросила она и опять засмеялась.
– Хочешь, покажу одну замечательную штуку?
– Какую?
– Одну замечательную штуку покажу. Иди посмотри. Иди скорей!
– А ты скажи что.
– Я тебе ее подарю. Я тебе подарю замечательную вещь.
– У меня еще не вся посуда перемыта. И вдруг синьора зайдет, а меня нет.
– Хочешь, чтобы я подарил, или не хочешь? Ну, иди!
– Подожди там, – сказала Мария Нунциата и закрыла окно.
Когда она вышла с черного крыльца, садовник стоял на прежнем месте и поливал настурции.
– Привет! – сказала Мария Нунциата.
Мария Нунциата казалась выше, чем была на самом деле, потому что носила туфли на толстой подошве из микропорки, такие красивые, что их грех было таскать на работе, как она это делала. У нее было совсем детское лицо, терявшееся среди черных курчавых локонов, и тоненькие, как у девочки, ноги, между тем как тело, упругими холмиками обозначавшееся под передником, было уже совсем созревшим. И она всегда смеялась. Что бы ни сказали другие или она сама, она тотчас же прыскала со смеху.
– Привет! – сказал садовник. Его лицо и шея были покрыты бронзовым загаром. Даже грудь была темно-коричневого цвета, может быть, потому, что он всегда ходил так же, как сейчас, полуголым.
– Как тебя зовут? – спросила Мария Нунциата.
– Либерезо, – ответил садовник.
Мария Нунциата залилась смехом.
– Либерезо, – повторила она. – Либерезо… Что это за имя – Либерезо!
– Это имя на эсперанто, – сказал мальчик. – Оно значит "свобода" на эсперанто.
– Эсперанто? – сказала Мария Нунциата. – Значит, ты из Эсперанто?
– Эсперанто – это язык, – объяснил Либерезо. – Мой отец говорит на эсперанто.
– А я из Калабрии, – сказала Мария Нунциата.
– А как тебя зовут?
– Мария Нунциата. – И она засмеялась.
– Почему ты всегда смеешься?
– А почему тебя зовут Эсперанто?
– Не эсперанто – Либерезо.
– А почему?
– А почему тебя зовут Мария Нунциата?
– Это имя мадонны. Меня зовут как мадонну, а моего брата – как Сан-Джузеппе.
– Санджузеппе?
Мария Нунциата покатилась со смеху.
– Санджузеппе! Джузеппе, а не Санджузеппе! Либерезо!
– А моего брата зовут Жерминаль, а сестру – Омния, – сказал Либерезо.
– Что ты хотел мне показать? – сказала Мария Нунциата. – Покажи, что хотел показать.
– Идем, – сказал Либерезо. Он поставил лейку на землю и взял девочку за руку.
Мария Нунциата уперлась.
– Сперва скажи что.
– Сама увидишь, – сказал он. – Только пообещай, что будешь ее беречь.
– А ты мне ее подаришь?
– Подарю, подарю.
Он повел ее в сторону от аллеи, почти к самой стене, окружавшей сад. Там стояли горшки с высокими, чуть ли не в их рост, кустами георгинов.
– Это там.
– Что?
– Подожди.
Мария Нунциата выглядывала у него из-за плеча. Либерезо наклонился, передвинул один горшок, потом поднял другой, стоявший у самой стены, и показал вниз, на землю.
– Вон там, – сказал он.
– Что? – спросила Мария Нунциата. Она ничего не видела: этот угол тонул в тени, и там ничего не было, кроме влажных листьев и перегноя.
– Смотри, вон шевелится, – сказал мальчик.
И тут она увидела между листьями камень, который шевелился, что-то мокрое, с глазами и лапами – жабу.
– Мамочка родная!
Мария Нунциата отскочила и, прыгая между горшками георгинов в своих прекрасных туфлях на микропорке, отбежала в сторону. А Либерезо сидел на корточках рядом с жабой и смеялся, показывая белые зубы, сверкавшие на его бронзовом лице.
– Боится… Ведь это жаба! Чего же ты боишься?
– Да! Это жаба! – жалобно проговорила Мария Нунциата.
– Это жаба. Ну подойди поближе! – сказал он.
Она ткнула пальцем в сторону жабы.
– Убей ее!
Мальчик протянул вперед руки, будто защищая ее.
– Не хочу. Она хорошая.
– Это жаба-то хорошая?
– Они все хорошие. Они червей едят.
– А-а!.. – сказала Мария Нунциата, но так и не подошла. Покусывая кончик передника, она косилась на жабу, стараясь разглядеть ее издали.
– Смотри, какая красивая, – сказал Либерезо и протянул к ней руку.
Мария Нунциата подошла поближе. Теперь она уже не смеялась – она смотрела, открыв рот.
– Нет! Не трогай ее!
Либерезо одним пальцем стал тихонько поглаживать жабу по серо-зеленой спине, усеянной слюнявыми бородавками.
– Ты с ума сошел? Не знаешь, что ли, как она жжется, если ее тронешь? Теперь у тебя вся рука распухнет.
Мальчик показал свои большие коричневые руки с твердыми мозолями, закрывавшими чуть ли не всю ладонь.
– Мне ничего не будет, – сказал он. – Смотри, какая красавица!
Он поднял жабу, как котенка, за шиворот и посадил себе на ладонь. Мария Нунциата, покусывая шлейку передника, подошла поближе и присела рядом.
– Мамочка родная, ну и чучело! – воскликнула она.
Они сидели на корточках за высокими кустами георгинов, и розовые коленки Марии Нунциаты касались коричневых покрытых ссадинами колен Либерезо. Либерезо поглаживал жабу по спине то ладонью, то тыльной стороной руки, прикрывая ее каждый раз, когда она обнаруживала намерение спрыгнуть вниз.
– Ты тоже погладь ее, Мария Нунциата, – сказал он.
Девочка спрятала руки под передник.
– Нет, – сказала она.
– Что? – спросил он. – Ты не хочешь?
Мария Нунциата опустила глаза, потом опять взглянула на жабу и снова опустила ресницы.
– Нет, – сказала она.
– Она твоя. Я тебе ее дарю, – сказал Либерезо.
Теперь Мария Нунциата чуть не плакала. Ей грустно было отказываться от подарка, никто никогда не делал ей подарков, но жаба вызывала у нее отвращение.
– Ты можешь взять ее домой, если хочешь. Она будет жить с тобой.
– Нет, – сказала она.
Либерезо опустил жабу на землю, и она тотчас же спряталась в листве.
– Пока, Либерезо.
– Подожди!
– Мне еще посуду домывать. Синьора не любит, когда я выхожу в сад.
– Подожди. Мне хочется что-нибудь тебе подарить. Что-нибудь действительно красивое. Идем!
Она пошла за ним по узеньким аллейкам, засыпанным гравием. Странный все-таки мальчик этот Либерезо: носит длинные волосы, берет в руки жаб…
– Сколько тебе лет, Либерезо?
– Пятнадцать. А тебе?
– Четырнадцать.
– Уже исполнилось или будет?
– Исполнилось на благовещенье.
– А оно уже было?
– Как, ты не знаешь, когда благовещенье?
Она опять смеялась.
– Нет.
– Благовещенье, когда бывает крестный ход. Ты никогда не ходил с крестным ходом?
– Нет.
– А вот у нас в деревне такой красивый крестный ход! У нас совсем не так, как здесь. У нас поля – большие поля, и на всех полях бергамотовые деревья, ничего больше нет, только бергамотовые деревья. И у всех только одно дело – собирать бергамоты с утра до вечера. Нас в семье было четырнадцать братьев и сестер, и все собирали бергамоты, и пятеро умерли еще маленькими, а потом маму хватил столбняк, и мы ехали в поезде целую неделю к дяде Кармело и у него спали в гараже ввосьмером, вповалку… А почему у тебя такие длинные волосы?
Они остановились у газона, на котором росли каллы.
– Длинные, и все. У тебя вот тоже длинные.
– Я девочка. А если ты ходишь с длинными волосами, то тоже как девочка.
– Я не как девочка. Мальчик или девочка, это не по волосам видно.
– Как не по волосам?
– Не по волосам.
– Почему не по волосам?
– Хочешь, подарю тебе красивую штуку?
– Хочу.
Либерезо стал ходить между каллами. Они все уже распустились – белые трубы, устремленные в небо. Либерезо заглядывал в каждый цветок, шарил в нем двумя пальцами и прятал что-то себе в кулак. Мария Нунциата не пошла на газон. Стоя в стороне, она смотрела на Либерезо и молча смеялась. Что он там делал, этот Либерезо? Но вот он пересмотрел все каллы и подошел к Марии Нунциате, держа перед собой руки, сжатые в одну горсть.
– Подставляй руки, – сказал он.
Мария Нунциата сложила ладони лодочкой, но подставить под руки Либерезо не решалась.
– Что там у тебя?
– Очень красивое. Подставляй руки, увидишь.
– Дай сперва посмотреть.
Либерезо разжал кулак, и Мария Нунциата увидела, что он держит полную пригоршню бронзовых жуков всех оттенков. Самыми красивыми были зеленые, но попадались и красноватые, и черные, и даже один синий. Они жужжали, терлись друг о друга жесткими надкрыльями и перебирали в воздухе черными ножками. Мария Нунциата спрятала руки под передник.
– На, держи, – сказал Либерезо. – Они тебе не нравятся?
– Нравятся, – сказала Мария Нунциата, не вынимая рук из-под передника.
– Когда их держишь в руке, они щекочут. Хочешь попробовать?
Мария Нунциата робко протянула руки, и ей в ладони полился водопадик разноцветных насекомых.
– Не бойся! Они не кусаются.
– Мамочка!
Она совсем не подумала, что они могут кусаться. Девочка разжала руки: жучки, оказавшись в воздухе, распустили крылышки, красивые краски исчезли, остался только рой жесткокрылых, которые летели обратно к каллам.
– Жалко. Мне хочется сделать тебе подарок, а ты ничего не хочешь.
– Мне надо идти домывать посуду. Если синьора увидит, что я ушла, она опять будет кричать на меня.
– Ты не хочешь, чтобы я тебе что-то подарил?
– А что ты мне подаришь?
– Пойдем.
И, взявшись за руки, они снова пошли по дорожкам.
– Мне нужно скорей на кухню, Либерезо. Я еще курицу не ощипала.
– Фу!
– Почему "фу"?
– Мы не едим мяса мертвых животных.
– Значит, все время поститесь?
– Как ты сказала?
– Что же вы едите?
– Да много чего: артишоки, салат, помидоры. Мой отец не хочет, чтобы мы ели мясо убитых животных. Мы и кофе не пьем и сахар не едим.
– А сахар по карточкам?
– Мы его продаем на черном рынке.
Они подошли к зарослям мясистых растений, усеянных красными цветами.
– Какие красивые цветы! – сказала Мария Нунциата. – Ты никогда их не рвешь?
– А зачем?
– Чтобы относить мадонне. Зачем же еще цветы, если не относить их мадонне?
– Месембриантемум.
– Чего?
– Их зовут месембриантемум, эти цветы. По-латыни. Все растения называют по-латыни.
– Мессу тоже служат на латыни.
– Не знаю.
Прищурясь, Либерезо смотрел сквозь ветви на стену, огораживающую сад.
– Ага, вон она! – сказал он.
– Кто там?
На стене, греясь на солнце, сидела зеленая, разрисованная черными узорами ящерица.
– Сейчас я ее поймаю.
– Не надо.
Но Либерезо уже подкрадывался к ящерице. Он приближался к ней с поднятыми руками, медленно-медленно, потом вдруг рванулся вперед и прижал ящерицу к стене. На бронзовом лице Либерезо вспыхнула белозубая улыбка – он смеялся, довольный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57