Согласись, что в разговоре между собой два молодых человека, придерживающихся, как сказали бы сегодня, «традиционной сексуальной ориентации», вряд ли бы стали деликатничать. Тодд употребил слово «гомик», чтобы доступно выразить свою мысль; о том, что попутно он может оскорбить представителей сексуальных меньшинств, он даже не думал.
– Ладно, допустим. Но вот в другом месте написано – «сиськи». Женщины Тодда интересуют больше мужчин, почему же в таком случае он относится к ним с таким пренебрежением? К тому же в другом месте он говорит «попка» – заметь, не «жопа», не «задница», не «пердак»…
– Можешь не продолжать, – перебил Паркер. – По части синонимов я могу дать тебе сто очков вперед. Что касается твоего вопроса… Достаточно будет, если скажу, что в данном случае все дело в личных предпочтениях Тодда? Ведь одним мужчинам нравится в женщинах грудь, другим – ноги, третьим…
– Но из текста этого не следует, – перебил Майкл твердым голосом.
– А по-моему, здесь все совершенно нормально, и нет никакой необходимости пояснять, что Тодд назвал кошку кошкой, а не киской, только потому, что предпочитает собак. Что же касается твоего замечания насчет «черта», то… я подумаю. Это и вправду звучит как-то слишком литературно. – Он вздохнул. – Ладно, это мы выяснили. Что еще ты хотел сказать?
– Ты был утром в старом джине? Паркер прищурился.
– Не пойму, какое отношение это имеет к рукописи…
– А почему это должно иметь отношение к рукописи?
– Слушай, Майкл, сегодня ты просто невыносим! Ты что, забыл принять на ночь слабительное?
– Меняешь тему, Паркер?
– А может, ты тайком плеснул в свой лимонад «Джека Дэниэлса»?
– Нет, ты не просто меняешь тему, ты уклоняешься от нее!
– Разве? Мне казалось – мы обсуждаем мою рукопись. Ты первым заговорил о…
– О Марис.
– …О хлопковом джине.
– Одно связано с другим, – уверенно заявил Майкл. – На протяжении месяцев ты бывал там чуть не каждый день, но стоило ей уехать – и ты туда носа не кажешь.
– Ну и что?
– А то, что сей факт, по-видимому, не имеет никакого отношения к тому, что произошло между тобой и Марис в то утро, когда она нас покинула.
– Конечно, не имеет! То есть… Тьфу, дьявол! В общем, можешь думать, как тебе больше нравится. – Паркер обиженно нахохлился. – Кроме того, между нами ничего не произошло.
– Из этого я могу заключить, что старый сарай не вызывает у тебя никаких ассоциаций – ни приятных, ни… наоборот.
– Знаешь, что мне пришло в голову? – Паркер запрокинул голову назад и оглядел Майкла с головы до ног. – Тебе бы следовало родиться женщиной.
– Гм-гм… Мы с тобой разговариваем всего несколько минут, но за это время ты успел обвинить меня в сочувствии гомосексуалистам, в алкоголизме и… хроническом запоре. Теперь ты оскорбил мое мужское достоинство. К чему бы это?
– Ни к чему, просто ты любопытен, как старуха, которой больше нечего делать, как совать нос в чужие дела.
– Марис – это и мое дело тоже!
– Вот как? – огрызнулся Паркер, но твердый тон Майкла недвусмысленно свидетельствовал, что пикировка закончена и дальше разговор пойдет серьезный.
Отвернувшись к окну, Паркер стал смотреть на океан. День был безветренный и жаркий, и поверхность океана горела на солнце, словно надраенная медь Небольшая стайка пеликанов следуя ежедневной традиции, пронеслась низко над верхушками деревьев, спеша на ночевку, и Паркер – как с ним часто бывало – невольно задумался, приятно или не очень быть частью такой тесной группы. На протяжении многих лет он вел уединенную, почти отшельническую жизнь и почти не помнил, каково это – чувствовать себя членом семьи, студенческого сообщества или любого другого сплоченного коллектива.
Это было тем более странно, что Маккензи Руна любили миллионы читателей во всем мире. Его книги стояли на их полках, лежали на ночных столиках, в портфелях и карманах пиджаков. В своей книжной ипостаси он сопровождал своих читателей в поездках, на пляже, даже в туалете. Они брали его с собой в ванны и в постели, и Паркер изредка тешил себя мыслью о том, что такая почти интимная близость с огромным количеством людей недоступна простым смертным.
Но все это относилось только к Маккензи Руну. Что касалось самого Паркера, то его знало очень мало людей, и почти никто не любил. Таков был его сознательный выбор, и лишь в последнее время Паркер начал сознавать, какую дорогую цену он заплатил за годы спокойствия и уединения. Он привык быть один и лишь недавно начал чувствовать себя одиноко. В этом-то и заключалась разница, которую обычно не замечаешь, но которая становится слишком очевидной, когда вдруг понимаешь: тебе больше не нравится оставаться одному. Именно в этот момент уединение превращается в одиночество.
Стараясь справиться с подступающим отчаянием, Паркер повернулся к Майклу.
– Извини, что я… втянул тебя в свои планы, – сказал он негромко и серьезно. – Я знаю, ты чувствуешь себя виноватым перед ней, и восхищаюсь тобой. Ты человек, у которого есть совесть, а в наши дни это редкость.
Майкл только головой покачал.
– Я помог тебе, когда ты вздумал подвергнуть Марис этому идиотскому испытанию, но я до сих пор не уверен, что это было необходимо. А что скажешь ты?
– Может быть, и нет, – тихо признался Паркер.
– Я мог бы сказать ей, что ты Маккензи Рун, – добавил Майкл. – Я мог бы притвориться, будто это случайно сорвалось у меня с языка. Разумеется, тебя бы это разозлило, но в конце концов ты бы это преодолел. Однако вместо того, чтобы поступить так, как подсказывала мне элементарная порядочность, я продолжал участвовать в твоем постыдном спектакле и теперь казню себя за это.
– Не надо, Майкл. Ты ни в чем не виноват – я все это затеял, мне и отвечать. С самого начала и до конца – каким бы он ни был, этот конец, – вся ответственность лежит на мне и только на мне.
– Но это вовсе не извиняет моего добровольного участия в твоей дурно пахнущей пьеске. Паркер уныло пожал плечами:
– Нет, пожалуй, не извиняет. Но, к сожалению, тут уж я ничего не могу поделать. Я просто не вижу другого способа добиться своего…
Оба надолго замолчали и сидели, погруженные каждый в свои мысли. Наконец Майкл снова водрузил на нос очки для чтения, невольно напомнив Паркеру Марис. В их последнюю встречу она тоже была в очках. И эта встреча, напомнил себе Паркер, действительно может оказаться последней, и он никогда больше ее не увидит.
– Судя по тому, что здесь написано, – сказал Майкл, снова беря в руки рукопись, – Рурк и Тодд окончательно помирились. Я, во всяком случае, не чувствую в их отношениях никакой неловкости, никакой остаточной напряженности. А так, по-моему, не бывает. Во всяком случае – не в книгах, где на этой напряженности основывается весь сюжет.
– После инцидента с Хедли и драки Рурк решил никогда больше не вспоминать об этой неприятной истории, чтобы не дать глупой случайности разрушить их дружбу, – пояснил Паркер. – Вот он и не вспоминает.
– Весьма благородно с его стороны. И тем не менее напряженность…
– …Должна присутствовать? – закончил его мысль Паркер. – Как родимое пятно, которое портит милое личико новорожденного младенца?.. Никто не говорит о нем вслух, надеясь, что со временем пятно исчезнет само и что настанет день, когда никто не сможет припомнить, на какой именно щечке оно было. Но пока пятно есть, и от этого никуда не деться!..
– Хорошая аналогия, – согласился Майкл. – Именно это ты и должен показать. Кстати, в одном месте ты пишешь, что Рурк и Тодд «старались не вспоминать» об инциденте с профессором, но хороший писатель должен показывать, а не перечислять факты.
– Хорошо, я об этом подумаю. – Паркер сделал пометку в растрепанном блокноте.
– Кроме того, ты ничего не сказал об обстоятельствах, которые помешали Тодду выехать в Ки-Уэст вместе с приятелем.
– Об этом я подробно расскажу в следующей главе. По моей задумке, Рурк должен принести Тодду свои соболезнования в связи со смертью матери. Она не хотела отвлекать сына от учебы в последние месяцы перед выпускными экзаменами и ничего не сказала ему о том, что врачи обнаружили у нее саркому. Правда, на вручение диплома она все-таки приехала, но это стоило ей огромных усилий. Лечение, которому она подвергалась, только ослабило ее, но не победило болезнь. Вот почему вместо того, чтобы поехать с Рурком в Ки-Уэст, Тодду пришлось везти мать домой. Он оставался с ней, пока она не умерла.
– Что является с его стороны большой жертвой – особенно если учесть, что означал для Тодда переезд в Ки-Уэст. Паркер сардонически улыбнулся.
– «Оставь пустые похвалы!..» – продекламировал он. – Лучше послушай, что он у меня говорит…
Паркер порылся сначала в блокноте, потом в ворохе рукописных листов, разбросанных по его рабочему столу, и наконец выхватил оттуда замызганный лист бумаги.
– Тодд благодарит Рурка за сочувствие, и так далее и тому подобное, и наконец заявляет: «…Хотя если быть откровенным, мама умерла очень своевременно». Рурк, как и полагается, шокирован. Тогда Тодд добавляет: «Но ведь это правда!..»
«Жестокая правда», – говорит Рурк, но его друг только пожимает плечами.
«Может быть, – отвечает он, – но я, по крайней мере, не лицемерю, а говорю, как есть. Жалею ли я о том, что она умерла? Нет. Ее смерть даровала мне высшее благо – свободу. Теперь меня ничто не связывает, ничто не мешает. Я могу думать только о себе и не испытывать при этом ни малейших угрызений совести. Мне не перед кем отчитываться и не о чем волноваться, кроме книги, которую я напишу!»
Майкл некоторое время размышлял, потом сказал:
– Значит, в следующей главе сбрасываются маски?
– Нет, если ты имеешь в виду истинный характер Тодда. Однако читатель должен понять, что и на солнце есть пятна.
– Как ты начал понимать, что пятна есть и на лике Ноя Рида?
Лицо Паркера застыло, как бывало всегда, когда Майкл произносил имя Ноя вслух. Наконец он проговорил сквозь стиснутые зубы:
– Рурку понадобится всего несколько глав, чтобы понять, что собой представляет его так называемый друг. Мне понадобилось полных два года… И все равно я раскусил его слишком поздно.
Несколько мгновений он пристально смотрел на свои неподвижные ноги, потом, усилием воли совладав с неприятными воспоминаниями, снова вернулся к своим заметкам.
– Кстати, в следующей главе я намерен снова вызвать призрак профессора Хедли, – сказал он.
Майкл налил себе еще лимонада и, откинувшись в кресле, обратился в слух.
– Я решил – пусть Тодд заговорит о нем первым, – продолжал объяснять Паркер. – В один из дней он признался Рурку, как он рад, что в свое время они сумели преодолеть последствия той неудачной шутки. Впрочем, Тодд тут же добавляет, что, если бы ему не пришло в голову разыграть Рурка, сейчас их отношения с профессором не были бы такими дружескими. «По-хорошему, ты должен поблагодарить меня за то, что я тогда сделал», – говорит он в заключение. И хотя Рурк вовсе не склонен благодарить Тодда, он признает, что в итоге дело обернулось совсем не так плохо. – Паркер перевел дух и добавил:
– Этот разговор я ввел для того, чтобы читатель знал – профессор Хедли считал обоих героев настолько талантливыми, что предложил бесплатно консультировать их даже после окончания учебы.
– Ужасно любезно с его стороны, – вставил Майкл. Паркер нахмурился.
– Я уверен, что им руководили не только альтруистические побуждения. Я собираюсь написать главу – возможно, даже от лица профессора, – в которой мистер Хедли рассуждает о том, почему он решил и дальше заниматься с этими двумя начинающими писателями. С одной стороны, перед ним, безусловно, очень талантливые люди, и профессор хочет помочь им раскрыться наиболее полно. С другой стороны, честь открытия новых имен в литературе тоже чего-нибудь да стоит! Ведь настоящий талант – это редкость еще большая, чем алмазы; и, как алмаз, любой талант недостаточно отыскать – его нужно еще огранить, отшлифовать, вставить в подходящую оправу… Именно этим и занимается профессор Хедли. Разумеется, мировая известность – удел писателей, а не их учителей, однако в случае успеха почет и уважение коллег ему гарантированы.
– Иными словами, этот твой профессор Хедли просто эгоистичный и тщеславный старый ублюдок. Паркер рассмеялся.
– Тщеславие – не порок, Майкл, иначе придется допустить, что порочны буквально все. Просто любовь к славе не должна заслонять других, более важных вещей, а быть, так сказать, сопутствующим товаром. Что касается эгоизма, то и тут все дело только в том, как далеко человек готов зайти ради того, чтобы добиться своего. Многие либо сдаются сразу, либо со временем переключаются на что-то, что кажется им более достойным – или доступным. Но некоторые… – Он замолчал, глядя в пространство перед собой, потом добавил:
– Чтобы получить желаемое, некоторые готовы буквально на все и не считаются ни с чем и ни с кем. Именно такие люди в конце концов переступают и закон, и мораль, не говоря уже об общепринятых правилах приличия. Главное для них – собственное «я», а на окружающих им наплевать…
Майкл, похоже, хотел сказать что-то по поводу этих философских излияний, но передумал и задал вопрос, который, очевидно, казался ему более нейтральным:
– Стоит ли отдавать целую главу второстепенному персонажу?
– Ты имеешь в виду Хедли? – переспросил Паркер. – Да. Быть может, он и не главный герой, но его роль чрезвычайно важна. Это, если можно так выразиться, одна из несущих конструкций сюжета.
– Ну раз ты так считаешь…
– Да, я уверен. Правда, это еще предстоит обосновать.
Майкл рассеянно кивнул, словно его вдруг отвлекла какая-то новая мысль. Примерно минуту оба молчали, потом Паркер спросил, что его смущает.
– Тебе не нравится темп развития сюжета? Или диалоги? Может быть, следовало дать более подробное описание квартиры в Ки-Уэсте?
Майкл подумал еще немного.
– Та девушка на крыше… как ее там?
– Мария Катарина.
– Да. Это та самая девушка, которая в прологе отправляется на прогулку с Рурком и Тоддом?
– Да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77