Ее командиром был генерал Зверев. Под командованием генерала Мальцева создавались парашютные части и части противовоздушной обороны, даже зарождались разведывательные эскадрильи русской авиации. Генерал Ашенбреннер принял опеку над этими частями. И, наконец, отстраивалась русская офицерская школа под командованием Михаила Алексеевича Меандрова.
Начальником штаба Русской Освободительной Армии был назначен генерал Трухин, а превосходный тактик, бывший полковник Генерального штаба Красной армии Нерянин стал начальником оперативного отдела.
Потрясала мысль: чего можно было бы достичь, если бы эти офицеры и солдаты были на нашей стороне с самого начала.
Удалось добиться соглашения между руководством национальной украинской группы, в лице украинского генерала Шандрука, и Власовым. Казачье руководство также склонилось к политической линии Власова.
И всё это было с опозданием на четыре года.
Генерал Трухин через полковника Боярского сообщил мне, что Герре проделал сверхчеловеческую работу, чтобы наибыстрейшим образом вооружить Первую дивизию. Свое (и других русских офицеров) признание заслуг Герре Трухин выразил следующими словами: «Раньше мы считали Герре «Кунктатором» и упрекали его во многом. Но теперь своей самоотверженной работой он всё искупил. Я должен был сообщить вам это, – вы также должны это знать, Вильфрид Карлович».
Я вспомнил, как часто я добивался у Власова и Трухина лучшего понимания ими Кёстринга и Герре, хотя и сам я иногда вступал в споры с Герре. Это было последнее сообщение от Трухина.
Когда после войны я встретил Герре, я передал ему дружеское рукопожатие, как того хотел Трухин.

* * *

18 апреля мы с женой сидели в горенке нашего крестьянского дома в Баварии. Вдруг вбежала наша дочь, крича:
– Там на холме много офицеров, с красными лампасами. Они спрашивают тебя.
Я вышел из дому и увидел Власова, Малышкина, Жиленкова и Боярского, в сопровождении других русских офицеров и генерала Ашенбреннера. К моему удивлению, с ними был и Крёгер. Мое местопребывание не было никому известно. Русские, однако, нашли меня.
Мы все вместе прошли в имение Эриха-Эдвина Двингера – Гедвигсхоф.
– Германия рухнула скорее, чем я ожидал, – сказал Власов. – Что теперь?
Власов сообщил, что он дал согласие на боевое использование в районе Одера своей единственной полностью сформированной и вооруженной 1-ой дивизии, лишь чтобы показать германскому руководству надежность добровольцев даже в тяжелых условиях развала фронта, если они стоят под русским командованием и борются за свободу своего народа. Но одновременно он отдал Трухину и некоторым посвященным штаб-офицерам секретный приказ – беречь и во что бы то ни было спасти личный состав дивизии: первая дивизия и все наличные добровольческие части должны быть сконцентрированы на линии Праги-Линца.
Осуществление этого намерения, о котором с немецкой стороны знал лишь генерал Ашенбреннер, составляло часть плана, направленного на создание сильного военного соединения, в конце концов, на территории Югославии из российских, чешских, югославских и даже немецких добровольцев. Этот интернациональный корпус должен был составить ядро военно-политического сопротивления вторгающемуся в Европу сталинскому большевизму. (Вера в непрочность англо-американского союза с Кремлем не была пустыми мечтаниями. И она была убеждением тех, кто хорошо знал большевизм. История подтвердила правоту этой веры. Мы ошиблись только в сроках. Мы, конечно, ничего конкретного еще не знали о Ялтинском договоре. И тогда эта вера озарила обманчивым светом нашу последнюю встречу с этими людьми, поставившими все на карту.
Но все эти планы без поддержки германского командующего войсками в районе Праги-Линца были заведомо обречены на неудачу. Ашенбреннер установил контакт с германским главнокомандующим фельдмаршалом Шёрнером. однако обнаружилось, что на него рассчитывать нельзя. Связи с симпатизировавшим нашему Движению фельдмаршалом Вейхсом на Балканах установить не удалось. Что же делать дальше?
Двингер предложил авантюрный план: отойти в Баварские Альпы, занять удобные позиции, забрать с собой крупных нацистских деятелей, объявить их заложниками и обменять на «гарантию права убежища для добровольцев». Двингер даже назвал отдельные, могущие интересовать англо-американцев, имена.
Власов тотчас же отклонил это предложение, сказав:
– Может быть, и эффективно, – но эта идея мне всё же не нравится. До сих пор мы боролись чистыми руками и с чистым сердцем как русские патриоты и борцы за свободу. Мы имели полное право на сопротивление; это право освящено тысячелетиями. Победителей не судят, а побежденным отрубают головы! У нас нет никаких обязательств перед немцами, но мы не можем надругаться над доверием тех из них, кто помогал нам.
Власов сказал, что он уже несколько месяцев назад уполномочил Ю. С. Жеребкова войти в контакт с англичанами и американцами через посредничество Международного Красного Креста в Женеве. Его просьба к МКК была: выступить за признание всех добровольцев политическими противниками сталинского режима, имеющими право на политическое убежище. О результатах переговоров Жеребкова он не получил никаких известий.
Ашенбреннер настаивал, чтобы как можно скорее был налажен контакт с союзным командованием. Тем временем добровольческие части надо стягивать в район Прага-Линц. Он уже уполномочил Оберлендера пробиться к англичанам, чтобы спасти русские лётные части генерала Мальцева. Я должен был выполнить подобное же поручение в районе действий американской армии. Конечно, это должно быть не немецким, а русским шагом.
Власов уточнил: значит, не Штрик, а Малышкин, как парламентер русских, должен идти к союзникам. Потом Власов спросил меня – готов ли я сопровождать Малышкина? И добавил:
– Это самая трудная служба, которую вы могли бы сослужить нам.
Внутренне я уже решился на это. К тому же, Ашенбреннер как представитель Кёстринга был моим начальником и имел право приказать мне.
Мне выправили «власовское удостоверение» на имя Веревкина, полковника Добровольческой армии Комитета Освобождения Народов России.
Крёгер, молча присутствовавший при разговоре, выписал Малышкину и мне разрешения на право свободного передвижения во фронтовой полосе, не открывая цели нашего там пребывания. Эти удостоверения нужны были, чтобы нас не задержали «вервольфы» и другие формирования СС, прочесывавшие фронтовую полосу в поисках дезертиров, с которыми они тут же и расправлялись. Этим Крёгер сослужил последнюю службу Малышкину и мне.
Добрый час провел я затем наедине с Власовым. Власов был внутренне сломлен. Он владел собой в окружении своих офицеров, чтобы поддержать других. Но он знал, что всё кончено.
– Джордж Вашингтон и Вениамин Франклин в глазах Британского королевства были предателями, – сказал он. Но они вышли победителями в борьбе за свободу. Американцы и весь мир чествуют их как героев. Я – проиграл, и меня будут звать предателем, пока в России свобода не восторжествует над советским патриотизмом. Я уже говорил вам, что не верю, чтобы американцы стали помогать нам. Мы придем с пустыми руками. Мы – не фактор силы. Но когда-нибудь американцы, англичане, французы, может быть и немцы, будут горько жалеть, что из неверно понятых собственных интересов и равнодушия задушили надежды русских людей, их стремление к свободе и к общечеловеческим ценностям.
Когда генерал уже лег спать, я еще раз зашел к нему, и он сказал мне:
– Простите, Вильфрид Карлович, я много пью в последнее время. Я пил и раньше, но никогда не пьянствовал. А теперь я хочу забыться. Крёгер всё время подливает мне и думает, возможно, держать меня этим в руках. Но он ошибается. Я всё вижу и всё слышу. Я знаю свой долг и не спрячусь от ответственности. Прошу у Бога силы выдержать всё до конца. А вы, Вильфрид Карлович, пойдете с Василием Федоровичем и поможете ему, я знаю это. А когда-нибудь вы скажете всем, что Андрей Андреевич Власов и его друзья любили свою родину и не были изменниками. Обещайте мне это. Когда он стал засыпать, я тихо вышел.

Парламентеры

Немецкие колонны в Альгойе (Бавария) отступали на Россхауптен и Лехбрух. Моя семья, Малышкин и я заночевали в лесу, и тут наша дочка Деля и ее подружка Карин спасли мне жизнь, остановив пьяных солдат, собиравшихся меня расстрелять.
На следующий день, в близлежащем местечке Зееге, умерла моя мать. Я не смог ни увидеть, ни проводить ее к месту последнего упокоения.
Когда я прощался с женой и дочерью, моя дочь, четырнадцатилетняя девочка, дала мне на дорогу наказ, казавшийся ей очень важным:
– Папочка, если ты дойдешь к американцам, то ты должен им сказать, что ты вовсе не русский полковник. Веревкин, а немецкий офицер. Ты должен всегда говорить правду.
Когда мы, наконец, наткнулись на передовые американские заставы, один сержант забрал нас и доставил с завязанными глазами в штаб какой-то американской дивизии. Представившись принявшему нас подполковнику Снайдеру, мы предъявили ему выданные нам Власовым полномочия.
– Русские офицеры? Союзники! Но как же это русские части уже в Баварии, да еще тут, в Альгойе?
Мне пришлось пространно и долго разъяснять подполковнику Снайдеру то, что казалось для него непостижимым. Он потребовал немедленно соединить его по телефону со штабом армии. Я слышал, как он договаривался о нашей доставке туда на следующий день и вместе с тем просил, чтобы к нашему допросу был привлечен советский связной офицер при штабе армии. Я тотчас же вмешался:
– Нет, господин подполковник, только не это!
– Нет, – сказал Снайдер в телефон, – они этого не хотят. Я объясню… – и он попытался рассказать о необычайном событии своему командиру на другом конце провода.
Я перевел Малышкину то, что говорил подполковник. Едва я сказал о советском связном, Малышкин, словно его толкнули, положил руку на вилку аппарата и прервал разговор.
Это было бессознательное движение, и Малышкин тут же извинился. Снайдер улыбнулся. Потом он пригласил нас поужинать с ним.
– Генерал, прошу, – он пропустил Малышкина вперед. – Полковник, теперь вы, – сказал он мне, – я только подполковник.
Я вспомнил вдруг слова дочери:
– Я только капитан, – сказал я, – капитан германской армии.
Я объяснил, что моя задача – переводить и помочь, чем я могу, генералу Малышкину в выполнении его тяжелой миссии.
Я вынул свой воинский билет.
– Вашего слова достаточно, – поблагодарил американец. – Оставьте вашу воинскую книжку при себе, она еще может вам пригодиться! За ужином мы рассказали Снайдеру о возникновении русских добровольческих частей, об их целях и о смысле русской освободительной борьбы. И почему они встали на сторону одного диктатора против другого, более мощного и жестокого. К этой теме нашего рассказа он проявил особый интерес. Нам пришлось рассказывать обстоятельно, и он слушал внимательно.
Я понял с его слов, что он занимал при президенте Гувере важный государственный пост. Он был довольно осведомлен в европейских делах. И всё-таки ему было трудно представить себе наше положение.
– Мы тоже не всегда были согласны с политикой Рузвельта, – сказал он, – но, в конце концов, он наш президент. Как солдаты, мы должны были подчиняться.
(Как все солдаты во всех странах.)
– А если президент потребует от вас совершить преступление против человечности? – спросил я.
– Чего-либо подобного Рузвельт от нас никогда не требовал. Но я признаю, что может быть разница между подчинением нашему президенту, и вашим подчинением дяде Джо или Гитлеру. Гитлер – преступник. Это мы знаем. Говорить о дяде Джо я не должен, он – наш союзник. Я думаю, что всё же понимаю вас правильно. Я думаю, что бывают случаи, когда надо отказаться подчиняться.
Я не забуду встречи с этим благородно мыслящим американским офицером.
Снайдер обещал подробно информировать свое начальство. Он нас не обнадеживал. Снайдер был солдатом. Он обещал, если удастся, в ближайшие дни посетить мою жену и передать ей письмо от меня, а также сказать, что я был в его штабе живым и здоровым. Он сдержал свое слово. Его известие было единственным подтверждением того, что я жив, которое получила жена за восемь долгих месяцев.
Наутро нас, снова с завязанными глазами, посадили в джип. Я поражался, как генерал Малышкин во время поездки чувствовал направление: на восток, теперь опять на север… Несмотря на повязку на глазах, он – русское дитя природы – ориентировался по солнцу.
В пути нас почему-то разделили и повезли в разных машинах. Что бы это значило?
Когда мы остановились, меня повели наверх по длинной лестнице и лишь потом сняли повязку с глаз. Я был в большой светлой комнате, с окнами в сад. Вскоре в комнату ввели и Малышкина. Мы не знали, где мы находились.
Почти сразу нас провели в другую большую комнату, где нас принял генерал Пэтч, командующий 7-ой американской армией. Рядом с ним стоял сравнительно молодой человек в американской офицерской форме; он приветствовал нас по-русски и сказал, что он сын бывшего царского генерала Артамонова. – Кто это генерал Власов? Как попали русские дивизии в Баварские Альпы? Чего вы хотите? – были первые вопросы американца.
Хотя было видно, что Пэтч уже знает от Снайдера (или его начальника) о нашей миссии, он не пожалел времени, чтобы внимательно выслушать Малышкина. Малышкин превзошел сам себя. В сжатой форме он рассказал о борьбе русского народа за свободу – против сталинской тирании. Он рассказал о русских добровольцах, боровшихся на немецкой стороне, но не за немцев, а против Сталина, причем уже в то время, когда Америка еще не вступала в войну. Он рассказал о Власове, поставившем своей задачей помешать использованию русских добровольцев в качестве наемных войск на службе Третьему рейху, и о том, как Власов старался придать смысл их борьбе.
– Вы говорите, что ваши добровольцы боролись только против Сталина и не немецкие наемники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38