К этому кругу офицеров войск СС принадлежали влиятельные лица, вроде фон Герфа, Гильдебранда и губернатора Галиции доктора Вехтера. Опыт, приобретенный ими в оккупированных восточных областях и показавший им всю порочность теории «унтерменшей», сблизил их взгляды с нашими.
В офицерском корпусе вермахта, каждый, кого госпожа Видеманн знакомила с Власовым, становился его новым союзником. Госпожа Видеманн была искренней и в то же время хорошим тактиком. Она, конечно, не могла добиться, чтобы Гиммлер и его организация изменили свой курс. Ее усилия были направлены на привлечение отдельных людей среди высших офицеров войск СС на сторону Освободительного Движения. Что могла еще сделать женщина? Если бы было побольше мужчин с ее мужеством и убежденностью.
Без сомнения, изменение расположения к нам отдельных офицеров СС происходило часто из чистейшей воды практических соображений, как это было к в вермахте. Но и это уже был прогресс.
Проходили недели, и я всё более убеждался, что Третий рейх управляется не элитой и не партией, а одним человеком, чей разум, должно быть помутнен…
– Одним человеком? – Жиленков улыбнулся. – Это невозможно. Диктатор тоже не может обойтись без вспомогательных инструментов – своих начальников полиции, своих военных отрядов. Надо бы добраться до Гиммлера и попытаться использовать его. Может быть, можно найти пути.
Власов, Малышкин и Трухин с этим не соглашались. Но прошло некоторое время, и это стало судьбой Движения. Судьба эта сама нашла к нему пути.
Тяжелое впечатление произвел на нас разговор Власова с рейхслейтером доктором Робертом Леем, но и он заслуживает передачи. Разговор этот принял характер острого спора.
– Офицер из ОКХ в качестве переводчика? – спросил Лей еще прежде, чем мы заняли места. – Плевать мне на этот ОКХ. – добавил он и сказал, обращаясь ко мне:
– Не в обиду будь сказано, у меня свой переводчик.
Власов не любил чужих переводчиков, он опасался неточной передачи своих слов. Но переводчиком у Лея был мой петербургский школьный товарищ Пауль Вальтер, тотчас же мне по-русски шепнувший:
– Не беспокойтесь, я уже знаю… всё знаю…
Я мог на него положиться. Для Власова эта интермедия не прошла, конечно, незамеченной.
Начиная разговор, Лей спросил – почему генерал, награжденный орденом Ленина и другими советскими орденами, теперь борется с большевизмом? Власов стал подробно рассказывать о своем революционном настроении в 1918–20 гг., о своем участии в борьбе с белогвардейскими генералами Деникиным и Врангелем и о своей вере в народ и в дело революции.
– Когда я сегодня обо всем этом вспоминаю, я спрашиваю себя: может быть, те генералы были такими же подлинными русскими патриотами и борцами за свободу, как и мы.
Он, раздумывая, помолчал, а Лей, который до сих пор слушал, заявил:
– Это всё меня не интересует; что вы рассказываете, было уже давно.
И он просил Вальтера передать генералу, чтобы тот говорил более кратко.
До 1930 года – продолжал Власов – он не был членом партии. Затем всё же вступил в нее, так как иначе, при тогдашних условиях, была бы поставлена под вопрос вся его карьера. Он же хотел оставаться в армии. Он описывал, как открылись его глаза и он постепенно стал понимать советскую действительность, и как с течением лет и по мере служебного возвышения оценка его становилась всё более отрицательной. Он видел, что хотя Кремль проводил один пятилетний план за другим, народ продолжал жить в нужде. Наконец, он пережил чистки и террор сталинского режима.
Лей прервал его:
– Это тоже меня не интересует. Я знаю ваше Открытое письмо, но ведь оно написано для дураков, то есть для быдла. Меня интересуют действительные причины перемены ваших взглядов.
Вальтер перевел. Власов встал и сказал:
– Тогда не лучше ли нам распрощаться? Если обо всем этом я не должен говорить, доктор Лей никогда не поймет, почему я начал борьбу с большевизмом.
На это Лей, обратясь к Вальтеру, заметил:
– Я думал, что этот человек рассорился со Сталиным потому, что тот его обидел.
Власов к этому времени достаточно понимал по-немецки, а кроме того он услышал и пренебрежительный тон, которым были сказаны эти слова. Сдерживая себя, он сказал:
– Речь идет совсем не о моей личности, а о деле, о моем страдающем народе.
Лей попросил Власова продолжать рассказ. Власов начал описывать свое пребывание в Китае в 1938–39 гг. и, как всегда, при этом оживился. Он с похвалой отозвался о генералиссимусе Чан Кай-ши и предсказал поражение японцев. Лею не понравились такие речи о японских союзниках, и Вальтеру потребовалось много такта для продолжения разговора.
Когда зашла речь о проблеме «восточных рабочих» и их дискриминации, о теме «унтерменшей», Власов не скупился на критику. А затем он стал предсказывать (как он теперь любил) и нарисовал картину будущего Германии в самых мрачных красках, если – Господи избави – Красная армия перейдет ее границы. Тогда порабощенные и униженные восстанут и, грабя, прокатятся по всей Германии. Горе немецким женщинам и невинным детям! Но вина за то, что наступит, – на тех, кто сегодня попирает ногами права человека.
– Довольно предсказаний! – прервал его Лей. Видно было, что он старается сдерживать себя. Он перевел разговор на свою деятельность и заслуги по созданию Германского рабочего фронта. При этом он хвастливо расплывался в деталях. Затем он сказал, что он, Лей, хотел бы хорошего отношения к русским рабочим. Но ведь восточную политику делают другие – Розенберг, Кох, Заукель! На это их поставил фюрер. А фюрер – гений! Он знает, чего он хочет.
– Ну, что уж знает ваш фюрер о России! – откликнулся Власов. – Может быть, вы сможете это ему сказать как-нибудь. Я вижу, что вы сильная личность. Скажите Гитлеру, что если он так будет продолжать свою восточную политику, он потеряет не только восточные области, но и войну.
Лей отмахнулся:
– Фюрер уж справится. Мы заняли Украину, и пусть Сталин попробует ее у нас отнять.
Власов бросил свои попытки объяснить ему хоть что-то. Лей был представителем тех, кто кадил фимиам культу голой силы, к тому же ему еще, очевидно, в голову не приходило, что всё их здание покоится на пороховой бочке. И это был человек, которого Гитлер когда-то назвал своим «самым большим идеалистом».
Власов поднялся и в вежливой форме выразил свое сожаление, что ему не удалось разъяснить, почему миллионы людей в России борются против большевизма. А сам он – только один из многих, человек из народа.
Лей также выразил свое сожаление. Он сказал, что генерал излагал всё слишком напыщенно и сложно. Он, Лей, тоже простой человек из народа.
– Если бы вы, генерал, сказали мне просто, что вы ненавидите жидов и что вы боретесь против Сталина потому, что он окружил себя жидами, я понял бы вас. Особенно если, как вы сказали, вы лично не обижены Сталиным. А так я теперь вообще больше ничего не понимаю.
– Точно так же, как и я не могу понять вашего отношения к евреям, которые сегодня не имеют никакого влияния на Сталина. Вы воюете против невинных еврейских детей, вместо того, чтобы воевать против Сталина. Это то, чего я не понимаю и что вы должны сказать вашему фюреру.
Едва Вальтер начал переводить – Лей вскочил с побагровевшим лицом. Вальтер, который, как мне кажется, был когда-то воодушевленным национал-социалистом, даже рейхскомиссаром по топливу, видимо, стыдился за Лея.
– Какая дубина! – шепнул он мне незаметно. Повернувшись, мы молча вышли. Власов был в мрачном настроении и сказал мне по дороге к дому:
– Немецкие офицеры слишком благовоспитанны и вежливы, чтобы добиться у Гитлера своего. Только такие быки, как этот ваш Лей, и могут пробиться. Я испробовал всё, чтобы его убедить, но он же – бык, с ничтожными мозгами; такого, пожалуй, я и не встречал еще. Иосиф Виссарионович не может желать себе лучших союзников, чем эти люди вокруг вашего фюрера.
Хотя ни Гитлер, ни Кейтель «не нуждались» во Власове, военно-воздушный и морской флот заинтересовались его Движением. Для морского флота первоочередным вопросом был вопрос отношения к «хиви». У нас было несколько разговоров с адмиралом Годтом, во время которых мы с Деллингсхаузеном могли обрисовать цели Власовского движения.
Наша связь с военно-воздушными силами установилась через энергичного подполковника Гольтерса, начальника «Восточного бюро обработки данных» в главном штабе военно-воздушных сил. У Гольтерса был прекрасно организованный лагерь в Восточной Пруссии. В этом лагере были объединены в лётное соединение боровшиеся на немецкой стороне русские лётчики – офицеры и солдаты; ими командовал русский лётчик, полковник Мальцев. Гольтерсу очень быстро удалось для этого русского персонала добиться такого же положения, как у нас в Дабендорфе. Благодаря, однако, лучшему снабжению и экипировке в военно-воздушных войсках, русские офицеры-летчики выделялись среди своих товарищей в Дабендорфе, когда они, по договоренности с Гольтерсом, также смогли участвовать в учебных курсах. Этим первым лётным соединением Гольтерс стремился заложить основу будущей военной авиации Русской Освободительной Армии.
Насколько хорошо чувствовал себя русский персонал, благодаря заботам Гольтерса и его штаба, выяснилось при посещении Власовым лагеря «Восточного бюро». Отвечая на вопросы Власова, русские единодушно говорили, что полковник Гольтерс, а в особенности его адъютант-эстонец, «не за страх, а за совесть» способствуют делу русской освободительной борьбы. И Гольтерс понимал, что благоприятных условий снабжения и организации недостаточно, нужна более твердая, идейная основа для настоящего сотрудничества. Может быть, Власовское движение было ответом на этот вопрос.
Полное взаимопонимание между Власовым и Мальцевым обеспечивало тесное сотрудничество с русским штабом в Дабендорфе. При этом обнаружилось, что и в лагере «Восточного бюро» военно-воздушных сил эволюция взглядов, а также и «тактических» действий выявила много аналогий. В основном и здесь всё началось с надежд, которые мы еще в 1942 году питали в нашем «клубе» Генерального штаба группы армий «Центр» в Виннице. Гольтерс надеялся вскоре завоевать свое высшее начальство, то есть рейхсмаршала Геринга, для нашего дела и неоднократно говорил: «Наше дело двинется много скорее, чем ваше». Вскоре мы заручились и поддержкой генерала Ашенбреннера, бывшего атташе военно-воздушных сил в Москве, командующего лётчиками-добровольцами. Он побывал в Дабендорфе и у Власова в Далеме. Оба генерала быстро договорились. Ашенбреннер знал Москву и окружение Сталина, и считал, что там есть люди, которых можно было бы, несомненно, привлечь на свою сторону при развороте дела. Они, может быть, и сами сбросили бы Сталина, если бы Гитлер повел иную, не захватническую политику и если бы нацисты не смотрели на советских людей как на уголовников и «унтерменшей». Ашенбреннер назвал целый ряд советских руководителей, которых он считал своими друзьями, среди них – Микояна и Ворошилова. Власов, со своей стороны, знал нескольких крупных генералов, настроенных резко антисталински.
Впоследствии, когда Дабендорф атаковали со всех сторон и генерал восточных войск не пришел нам на помощь, совместно со штабом Гольтерса-Мальцева был подготовлен план переноса лагеря Дабендорф в Пиллау в Восточной Пруссии, под предлогом, что всё учащающиеся воздушные налеты союзников на Берлин мешают учебному процессу. Гелен дал на это свое согласие. План этот не был осуществлен, но тогда мы должны были готовиться к отражению возможных неприятностей.
Наше положение становилось день ото дня труднее. Поздней осенью 1943 года оно стало почти невыносимым.
Дабендорф находился под постоянным обстрелом со стороны явных и скрытых противников, бюрократических и военно-бюрократических, мешавших работе больше, чем авиация союзников. Хотя и падали иногда зажигательные бомбы на бараки лагерного городка, хотя, бывало, срывало взрывами крыши, – все эти внешние повреждения можно было быстро исправить. Роты маршировали к противоосколочным рвам в ближайшем лесу, а после отбоя возвращались в свои помещения. Несколько нарушали расписание дневные налеты авиации, и приходилось продлевать курс обучения.
Наши немецкие враги были, однако, гораздо опаснее. Я уже упоминал ревнивое отношение Восточного министерства в вопросе национальных меньшинств и обвинение власовцев в великорусском шовинизме. Но всё новые и новые нападки СД мешали деятельности руководства и угрожали его личной безопасности. Какие-то неопределимые учреждения СС, СД и различных партийных органов, используя все имевшиеся в их распоряжении средства, старались очернить и оклеветать русских и немецких членов руководства. Непосредственное вмешательство государственных и полицейских органов было пока невозможно, так как дело шло об армейском учреждении, военно-правовой статус которого был бесспорен.
Вот несколько примеров обвинений:
Дабендорф – коммунистическое гнездо. В Дабендорфе – антигерманские и антинационал-социалистические настроения. В Дабендорфе нет ни одного портрета фюрера. Дабендорф – убежище для жидов и поляков, шпионов и уголовников. Дабендорф подпольно держит связь с британской разведкой и с французским резистансом.
В Дабендорфе нет дисциплины, сильно развито пьянство, едят огромное количество чеснока, – и Бог знает какие еще обвинения нам ни бросались, только чтобы дискредитировать наше дело. Даже то, что питание было лучше, чем в германских тыловых частях, ставилось в упрек германскому командованию Дабендорфа.
Все эти обвинения основывались на доносах неопознанных «информаторов». Я думаю, среди них были и немецкие коммунисты, и ярые нацисты, и опустившиеся эмигранты, и продавшиеся красноармейцы, и агенты НКВД… Эти нападки были направлены, главным образом, лично против начальника Дабендорфа Штрик-Штрикфельдта, которому приписывались связи даже с Интеллидженс Сервис (подчиненных мне офицеров неоднократно вызывали в отдел Абвера генерала восточных войск, где их допрашивали, поскольку туда поступали на меня доносы из СД);
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38