Далее, восстановление свободной торговли и свободы промыслов. Наконец, вообще признание частной хозяйственной инициативы.
Большинство совещавшихся русских (то есть бывших советских) экономистов рекомендовали, однако, сохранить государственную монополию внешней торговли.
Национал-социалистический экономист, приданный комиссии в качестве советника, охотно согласился с этим положением, дав следующее обоснование:
– Когда мы начнем торговать с Россией, нам будет много проще иметь дело с одной центральной инстанцией, чем с отдельными торговцами. Для Германии, безусловно, это было бы наилучшим решением.
Я случайно был на этом обсуждении. Для бывших советских специалистов народного хозяйства такой подход к этому вопросу был естествен. Они считали, что только государственная монополия на внешнюю торговлю может сохранить слаборазвитое русское народное хозяйство от эксплуатации иностранными капиталистами. В заявлении национал-социалистического эксперта они увидели лишь подтверждение своих взглядов. Я счёл своим долгом обратить внимание Власова на роковые последствия такого решения. И Власов повел собственную линию:
– Я, конечно, не слишком много понимаю в экономике, и вы, как специалисты, должны знать, что вы предлагаете. Но если нас потом американцы, англичане и другие свободные нации будут называть большевиками потому, что мы внесли в нашу программу требование монополии внешней торговли, – а это красная тряпка для свободного предпринимательства, – ваше требование окажет нам плохую услугу. Я решительно возражаю против подобного решения.
На последнем заседании этой комиссии вместо меня присутствовал Фрёлих. После заседания он вернулся, улыбаясь, и рассказал, что Власов добился своего: требование это было снято. Возможно, и в других комиссиях дело проходило похоже.
Проект Манифеста составляли русские – главным образом, бывшие советские граждане. Содержание документа было обращено к Красной армии и ко всему населению России, без различия национальностей.
Манифест Комитета Освобождения Народов России был обнародован 14 ноября 1944 года в Праге. Текст его приведен в конце книги. Этот документ и сегодня заслуживает серьезного внимания, так как содержит принципиальную политическую программу, сохраняющую свое значение и на будущее: он отражает стремление решать национальные судьбы народов России в свободном волеизъявлении и на демократической основе.
Невозможно было, конечно, полностью избежать привлечения к составлению текста национал-социалистических «экспертов», как и назойливого вмешательства эсэсовцев, непрерывно пытавшихся втиснуть кусочки своей идеологии, что им, однако, не удавалось. Показательно, что во всем тексте Манифеста есть лишь одно-единственное место (в третьем абзаце), содержащее выпад против «сил империализма во главе с плутократами Англии и США». Но этот выпад может быть воспринят и как зеркальное отражение протеста против гитлеровского закабаления народов так же, как и обвинения, направленные против Сталина, можно перенести на Гитлера, диктатора на Западе, по духу родственного Сталину.
Манифест говорит о тяжкой судьбе народов России и бичует преступления Сталина и его клики против отдельных людей и целых народов. Затем идет фраза: «Нет преступления большего, чем угнетение другого народа и навязывание ему своей воли». Манифест бичует захват чужой территории, разрушение памятников культуры и перечисляет все отнятое Сталиным у народов России. Для каждого вдумчивого читателя напрашивались параллели с Гитлером.
Далее в Манифесте сказано:
«Комитет Освобождения Народов России приветствует помощь Германии на условиях, не затрагивающих чести и независимости нашей родины. Эта помощь является сейчас единственной реальной возможностью организовать вооруженную борьбу против сталинской клики».
Никаких реверансов, никаких даже намеков на таковые, в сторону немецкого фюрера или нацистской партии. Никакого упоминания о евреях: права всех граждан гарантируются в одинаковой мере.
И заканчивается Манифест такими словами:
«Братья и сестры на родине! Усиливайте свою борьбу против сталинской тирании, против захватнической войны. Организуйте свои силы для решительного выступления за отнятые у вас права, за справедливость и благосостояние. Комитет Освобождения Народов России призывает вас всех к единению и к борьбе за мир и свободу!»
Можно лишь удивляться, что в обстановке нацистской Германии можно было создать и опубликовать такой документ.

* * *

Проходило время, и все мои надежды постепенно исчезли. Я убедился, что гиммлеровская «перемена курса» не была действительной переменой. Рассказ о явлении Савлу по дороге в Дамаск и о превращении Савла в Павла многое значил в моей жизни. Надежда на возможность преображения каждого человека привела меня и к Власову. Ею мы питались все это тяжелое время. И вот, эта надежда была мертва.
Я сказал Власову, что у меня из-под ног выбита почва и что мои внутренние силы иссякли.
По ночам, когда Власов после утомительных совещаний и переговоров возвращался в свою комнату в Далеме, мы долго обсуждали все эти проблемы. Мы пришли к убеждению, что ни Гиммлер, ни Гитлер не переменятся. Мы пришли и к тому, что слишком поздно ожидать изменения хода войны.
– Если бы, – сказал Власов, – Германия продержалась еще 12–15 месяцев, у нас было бы время создать достаточно мощный военный кулак. Этот кулак с поддержкой вермахта и малых европейских народов мог бы составить нечто, с чем Америка и Англия, так же как и Москва, стали бы считаться. Но этого времени у нас не будет.
Ясно было, что никто из влиятельных немцев не обладает ни достаточным пониманием обстановки, ни силой. И неизбежно мы приходили всё к тем же мыслям: что будет с Движением после поражения Третьего рейха?
– Я вижу только один выход, Андрей Андреевич, – сказал я. – Вы должны ехать в Прагу и обнародовать Манифест. Тогда весь свободный мир услышит о вас. А когда пражские церемонии закончатся, вы должны уйти, заявив, что национал-социалистическое правительство не сдержало данных вам обещаний. Только так вы можете заложить фундамент для будущего развития. Я знаю, что это легко сказать и трудно сделать. Без сомнения, это приведет вас в лагерь или в тюрьму. Но Русское Освободительное Движение будет жить.
Он не сразу ответил на это. Потом он напомнил мне, что я всегда был около него, когда он не видел выхода, и поддерживал его. Он пожалел, что уже нет Зыкова, который мог бы сказать свое слово. («Может быть, Зыков нашел бы решение. Он всегда чуял его», – сказал Власов.) Теперь сложилось положение, что миллионы людей надеются на него, Власова. Он не может бросить их, он должен идти по этому пути до горького конца.
– Но мне придется тогда идти своим путем, – с трудом произнес я. – Я делил с вами трудности, разочарования и надежды, вы дарили мне свое доверие, оказывая его и тем немцам, чьи надежды и цели совпадали с вашими. Теперь же я больше ничего не могу для вас сделать. Моя роль посредника закончена. Я не могу работать с Гиммлером. Я прошу вас освободить меня от данного вам обещания.
Было уже четыре часа утра, когда мы расстались. Власов попросил у меня сутки на размышление.
Когда вечером мы снова встретились, он уже решился.
– Ступайте, мой друг, мой ангел-хранитель, – сказал он. В глазах его стояли слезы.
Мы еще проговорили около часу. Он говорил примерно так:
– Я всё продумал много раз. Я действовал не из честолюбия. Я не рассчитывал ни на что. Обстоятельства просто заставили меня действовать так, а не иначе. Ваш Штауфенберг, Рённе, Фрейтаг и другие ведь не были предателями. Они не хотели зла своей родине. Они хотели служить своему народу. Я и мои друзья тоже хотели служить своему народу. Имея за спиной наш опыт, мы считали нужным действовать так же, как сотни тысяч других русских, боровшихся на стороне немцев против Сталина. Обстоятельства заставили их действовать именно так, даже если непосредственным толчком у иных могло быть стремление избежать голода или смерти. Я боролся сам с собою, и я теперь никому не хочу бросать упрека. Действия человека могут быть поняты лишь из его положения. А сейчас я должен продолжать свой путь. Для меня нет обратного хода как не может солдат бежать перед лицом врага. Вы поймете меня. И если вы поймете меня, мне этого достаточно. Вы свободны от своего обещания. Идите с Богом!
Я покинул Далем, где я жил последние несколько дней (моя берлинская квартира была разбомблена), с тяжелым чувством. Вскоре я должен был получить отпуск, но сначала надо было дождаться дальнейших приказаний Гелена.

* * *

До лета 1944 года мы могли довольно успешно следить за положением на западном и восточном фронтах по карте. Но уже после высадки союзников 6 июня события настолько ускорились, что мы в Дабендорфе были, как в потемках. 14 ноября, когда Власов читал Манифест в Праге, положение было совсем иное, нежели когда в июле начались переговоры с СС.
25 августа союзники уже заняли Париж. Восхищение русских офицеров и солдат вызвало при этом поведение немецкого коменданта Парижа генерала фон Хольтитца. Один из русских выразил это в следующих словах: «Смотрите – и в этом немцы отличаются от сталинцев. Среди немецких офицеров есть еще люди, берущие на себя ответственность за неповиновение приказу; из соображений человечности они отказываются выполнить преступные приказы своего начальства».
Уже в конце июня началось летнее наступление Красной армии на участке группы армий «Центр». Говорили, что Румыния и Венгрия ищут контактов с западными союзниками и готовы к сепаратным переговорам о мире с Москвой. Кто мог осудить за это Антонеску и Хорти? Подобно Власову и его группе, они думали о том, что будет после разгрома Германии, и о своем долге перед народом. Бухарест был занят 30 августа, а Будапешт – в начале ноября. Балтийские государства были также потеряны для Германии, кроме территории, еще занятой попавшей в мешок курляндской армией. Советская армия подходила к Мемелю. Она неуклонно приближалась, так как уже перешла границу Восточной Пруссии.
Черчилль в тяжелые и опасные для страны часы говорил откровенно и реалистически взвешивал все шансы. А в Рейхе вожди и население одинаково закрывали глаза на то, что с зимы 1941/42 года стало неизбежным.
Немецкий народ все еще был под впечатлением победного продвижения от Арктики до Африки от Атлантики до Волги. Немцы все еще не потеряли своего чувства превосходства. Они сохраняли слепую, опьяняющую веру в своего фюрера – как будто они были загипнотизированы. А когда под действием неопровержимых фактов страх вползал в их души, они цеплялись за свою веру в «новое чудодейственное оружие». И это не только в массах. Я помню, как один генерал еще в феврале 1945 года приехал в ОКХ и говорил, что недалеко то время, когда будет введено «новое чудодейственное оружие»: «Еще два месяца – и ход войны коренным образом изменится». Те, кто верили, были восхищены. Другие скрывали свое неверие: выказать его было слишком опасно. Если офицеры сохраняли свою веру, то чего можно было ожидать от простых людей, подверженных каждый день и каждый час беспрерывной национал-социалистической пропаганде по радио и через газеты, а кроме того страдающих от беспрерывных воздушных бомбардировок. Союзники требовали полной и безоговорочной капитуляции Германии и немцы чувствовали, что им, каждому из них, грозит уничтожение.
День за днем длящаяся борьба – в этом хаосе из крови, слез, разрушений и безнадежности – стала нереальной реальностью, постоянной и неминуемей. И вот они цеплялись за надежду на «чудодейственное оружие», которое принесет с собою перелом и окончание войны.

* * *

14 ноября 1944 года Власов должен был торжественно огласить Манифест КОНРа на Градчанах в Праге. Я не получил в Прагу приглашения. Однако в последний момент пришло распоряжение Гелена устроить встречу Власова с Кёстрингом – они до сих пор еще не видели друг друга. Нужно было добиться согласия Власова, который заявил, якобы, что Кёстринг для него теперь не интересен и он оставит без внимания присутствие в Праге генерала добровольческих частей. Не говоря уже о деловых последствиях такого отношения, возникла бы, конечно, тягостная ситуация, если бы командующий Русской Освободительной Армией «не заметил» в Праге генерала добровольческих частей. Но Власов был вполне способен на это.
Выполняя приказ, я начал разговор об этом с Власовым. Генерал усмехнулся. Затем с его губ сорвалось непечатное выражение. Но, в конце концов, он согласился забыть прошлое и не обижать старика Кёстринга. Мы условились о встрече втроем-вчетвером сразу по прибытии в Прагу и до начала официальной программы.
На этой встрече Власов был открытым, держал себя естественно. Кёстринг же явно чувствовал себя неловко: в последние недели перед Прагой он слишком тесно связался с силами, стоявшими в оппозиции к Власову. Может быть, его угнетала и мысль о безнадежности столь позднего развития дела, которому он сочувствовал с 1941 года; может быть, была и мысль о собственном провале. Я старался, по мере сил, поддерживать разговор. То же делал и Герре – единственный союзник, присутствовавший при этой встрече. В итоге разговор остался натянутым, но была, по меньшей мере, соблюдена внешняя форма, и оба генерала согласились на том, чтобы не быть врагами.
По приезде в Прагу на главной вокзальной площади Власов был встречен немецкой ротой, отдавшей ему воинские почести. Комендант города Праги приветствовал его. Затем был устроен завтрак у наместника Богемии и Моравии.
Германское правительство было представлено только наместником К.-Г. Франком и СС-обергруппенфюрером Лоренцем. Однако присутствие крупных представителей генералитета и СС придавало некоторый блеск общей картине.
Русский офицерский корпус, руководимый полковниками Поздняковым и Сахаровым, показал себя отличным хозяином торжества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38