А может, и состряпали телеграмму для того, чтобы от вас избавиться. А может, они просто люди куда более доверчивые, чем я.— Какая странная история! — Уормолд передвинул шашку. — А почему вы так уверены, что Сифуэнтес не мой агент?— Я вижу, как вы играете в шашки, мистер Уормолд, а кроме того, я допросил Сифуэнтеса.— Вы его пытали?Капитан Сегура расхохотался.— Нет. Он не принадлежит к тому классу, который пытают.— Я не знал, что и в пытках есть классовые различия.— Дорогой мой мистер Уормолд, вы же знаете, что есть люди, которые сами понимают, что их могут пытать, и люди, которые были бы глубоко возмущены, если б такая мысль кому-нибудь пришла в голову. Пытают всегда по молчаливому соглашению сторон.— Но пытки пыткам рознь. Когда они разгромили лабораторию доктора Гассельбахера, это ведь тоже было пыткой…— Мало ли что могут натворить дилетанты! Полиция тут ни при чем. Доктор Гассельбахер не принадлежит к классу пытаемых.— А кто к нему принадлежит?— Бедняки моей и любой латиноамериканской страны. Бедняки Центральной Европы и азиатского Востока. В ваших благополучных странах бедняков нет, и поэтому вы не подлежите пыткам. На Кубе полиция может измываться, как хочет, над эмигрантами из Латинской Америки и прибалтийских стран, но и пальцем не тронет приезжих из вашей страны или из Скандинавии. Такие вещи без слов понимают обе стороны. Католиков легче пытать, чем протестантов, да среди них и преступников больше. Вот видите, я был прав, что вышел в дамки; теперь я бью вас в последний раз.— Вы, по-моему, всегда выигрываете. А теория у вас любопытная.Они оба выпили еще по одному бесплатному «дайкири», замороженному так сильно, что его приходилось пить по капельке.— А как поживает Милли? — спросил капитан Сегура.— Хорошо.— Я очень люблю эту девочку. Она правильно воспитана.— Рад, что вы так думаете.— Вот поэтому мне бы и не хотелось, чтобы у вас были неприятности, мистер Уормолд. Нехорошо, если вас лишат вида на жительство. Гавана много потеряет, если расстанется с вашей дочерью.— Вряд ли вы мне поверите, капитан, но Сифуэнтес не был моим агентом.— Нет, почему же, я вам верю. Я думаю, что вами хотели воспользоваться для отвода глаз или же как манком — знаете, такая деревянная уточка, на которую приманивают диких уток. — Он допил свой «дайкири». — Это мне на руку. Я сам люблю подстерегать диких уток, откуда бы они ни прилетали. Они презирают бедных туземных стрелков, но в один прекрасный день, когда они спокойно рассядутся, вот тогда я поохочусь вволю.— Как все сложно в этом мире. Куда проще, по-моему, продавать пылесосы.— Дела идут, надеюсь, хорошо?— О да, спасибо.— Я обратил внимание на то, что вы увеличили свой штат. У вас прелестный секретарь — та дама с сифоном, ее пальто никак не желало запахиваться, помните? И молодой человек.— Мне нужен счетовод. На Лопеса положиться нельзя.— Ах да, Лопес… Еще один ваш агент. — Капитан Сегура засмеялся. — Так, во всяком случае, мне было доложено.— Ну да, он снабжает меня секретными сведениями о нашей полиции.— Осторожнее, мистер Уормолд! Лопес принадлежит к тем, кого можно пытать. — Оба они посмеялись, допивая свои «дайкири». В солнечный день легко смеяться над пытками. — Мне пора идти, мистер Уормолд.— У вас, наверно, все камеры полны моих шпионов.— Место еще для одного всегда найдется; на худой конец можно кое-кого пустить в расход.— Я все же, капитан, как-нибудь обыграю вас в шашки.— Сомневаюсь, мистер Уормолд.Он видел в окно, как Сегура прошел мимо серой статуи Колумба, будто вырезанной из пемзы, и направился к себе в управление. Тогда Уормолд заказал еще одно даровое «дайкири». Гаванский клуб и капитан Сегура заменили «Чудо-бар» и доктора Гассельбахера — это была перемена, с которой приходилось мириться. Назад ничего не вернешь. Доктора Гассельбахера унизили в его глазах, а дружба не терпит унижения. Он больше не видел доктора Гассельбахера. В этом клубе, как и в «Чудо-баре», он чувствовал себя гражданином Гаваны. Элегантный молодой человек, который подавал «дайкири», и не пытался всучить ему, словно какому-нибудь туристу, бутылку рома из тех, что стояли на стойке. Человек с седой бородой, как всегда в этот час, читал утреннюю газету; забежал почтальон, чтобы на пути проглотить бесплатную рюмку спиртного, — все они, как и он, были гражданами Гаваны. Четверо туристов весело вышли из бара с плетеными корзинками, в которых лежали бутылки рома; они раскраснелись и тешили себя иллюзией, что напились даром. Он подумал: «Они иностранцы, их-то, конечно, не пытают».Уормолд слишком быстро выпил свой «дайкири», так что у него даже глаза заслезились; он вышел из клуба. Туристы, перегнувшись, заглядывали в колодец семнадцатого века; они побросали туда столько монет, что могли дважды заплатить за свои коктейли; зато они наворожили себе, что еще раз побывают в этих благословенных местах. Его окликнул женский голос и он увидел Беатрису, которая стояла между колоннами аркады, возле антикварной лавки, среди трещоток, бутылей из тыквы и негритянских божков.— Что вы здесь делаете?Она объяснила:— Я всегда волнуюсь, когда вы встречаетесь с Сегурой. На этот раз мне хотелось удостовериться…— В чем?Может быть, она, наконец, стала подозревать, что у него нет никаких агентов? Может быть, она получила инструкции следить за ним — из Лондона или от 59200 из Кингстона? Они пошли домой пешком.— В том, что это не ловушка и что вас не подстерегает полиция. С агентом-двойником не так-то легко иметь дело.— Зря вы беспокоитесь.— Вы слишком неопытны. Вспомните, что произошло с Раулем и Сифуэнтесом.— Сифуэнтеса допрашивала полиция. — Уормолд добавил с облегчением: — Он провалился, теперь он нам больше не нужен.— А как же вы тогда не провалились?— Он ничего не выдал. Вопросы задавал капитан Сегура, а Сегура — один из наших. Мне кажется, что пора выплатить ему наградные. Он сейчас составляет для нас полный список иностранных агентов в Гаване — и американских, и русских. «Дикие утки», как он их называет.— Ну, это большое дело. А сооружения?— С ними придется повременить. Я не могу заставить его действовать против своей страны.Проходя мимо собора, он, как всегда, бросил монету слепому нищему, сидевшему на ступеньках. Беатриса сказала:— На таком солнце жалеешь, что ты и сам не слепой.В Уормолде проснулось вдохновение. Он сказал:— Вы знаете, а он ведь на самом деле не слепой. Он все отлично видит.— Ну, тогда он очень хороший актер. Я наблюдала за ним все время, пока вы были с Сегурой.— А он следил за вами. Откровенно говоря, он — один из лучших моих осведомителей. Я всегда сажаю его здесь, когда иду на свидание с Сегурой. Простейшая предосторожность. Я совсем не так беззаботен, как вы думаете.— Вы ничего не сообщали об этом в Лондон?— Зачем? Вряд ли у них заведено досье на слепого нищего, а я не пользуюсь им для получения секретных сведений. Но если бы меня арестовали, вы узнали бы об этом через десять минут. Что бы вы стали делать?— Сожгла бы все бумаги и отвезла Милли в посольство.— А как насчет Руди?— Велела бы ему радировать в Лондон, что мы сматываем удочки, а потом уйти в подполье.— А как уходят в подполье? — Он и не пытался получить ответ. Он говорил медленно, давая волю своей фантазии. — Слепого зовут Мигель. Он служит мне из чувства благодарности. Видите ли, я когда-то спас ему жизнь.— Каким образом?— Да так, ерунда! Несчастный случаи на пароме. Просто оказалось, что я умею плавать, а он нет.— Вам дали медаль?Он быстро взглянул на нее, но прочел на ее лице только невинное любопытство.— Нет. Славы я не сподобился. Если говорить по правде, меня даже оштрафовали за то, что я вытащил его на берег в запрещенной зоне.— Какая романтическая история! Ну, а теперь он, конечно, готов отдать за вас жизнь.— Ну, это слишком…— Скажите, есть у вас где-нибудь маленькая грошовая книжка в черном клеенчатом переплете для записи расходов?— По-моему, нет. А что?— Где вы когда-то записывали, сколько истрачено на перышки и резинки?— Господи, зачем мне перышки?— Да нет, я просто так спрашиваю.— Записную книжку так дешево не купишь. А перышки — у кого же теперь нет автоматической ручки?— Ладно, не будем об этом говорить. Это мне как-то рассказывал Генри. Ошибка.— Какой Генри?— 59200, — сказала она.Уормолд почувствовал какую-то странную ревность, несмотря на правила конспирации, она только раз назвала его Джимом.Когда они вошли, дома, как всегда, было пусто; он понял, что больше не скучает по Милли, и с грустью вздохнул: хотя бы одна любовь больше не причиняла ему боли.— Руди ушел, — сказала Беатриса. — Наверно, покупает сладости. Он ест слишком много сладкого. Но, по-видимому, затрачивает уйму энергии, потому что совсем не толстеет. Но на что он ее тратит?— Давайте поработаем. Надо послать телеграмму. Сегура сообщил мне ценные сведения относительно просачивания коммунистов в полицейские кадры. Вы даже не поверите…— Я готова верить во что угодно. Смотрите. Я обнаружила в шифровальной книге очень забавную вещь. Вы знали, что есть специальное обозначение для слова «евнух»? Неужели оно так уж часто встречается в телеграммах?— Наверно, нужно для Стамбульского отделения.— Жаль, что оно нам ни к чему, правда?— Вы когда-нибудь выйдете еще раз замуж?— Ваши ассоциации иногда бывают слишком явными. Как вы думаете, у Руди есть по секрету от нас личная жизнь? Он не может тратить всю свою энергию в конторе.— А существуют правила для личной жизни? Если вам хочется завести личную жизнь, надо спрашивать разрешения у Лондона?— Что ж, конечно, лучше проверить досье, прежде чем зайдешь слишком далеко. Лондон не одобряет половых связей своих работников с посторонними.
2 — Видно, я становлюсь важной персоной, — сказал Уормолд. — Меня просят произнести речь.— Где? — вежливо спросила Милли, отрываясь от «Ежегодника любительницы верховой езды».Вечерело, рабочий день кончился, последние лучи золотили крыши, волосы Милли цвета меди и виски у него в стакане.— На ежегодном обеде Европейского коммерческого общества. Меня просил выступить наш президент, доктор Браун, ведь я — старейший член общества. Почетным гостем у нас будет американский генеральный консул, — добавил он не без гордости.Казалось, он совсем недавно поселился в Гаване и познакомился с девушкой, которая стала матерью Милли, — это было во «Флоридита-баре», она пришла туда со своими родителями. А теперь он был здесь самым старым коммерсантом. Многие ушли на покой; кое-кто уехал на родину, чтобы принять участие в последней войне, — англичане, немцы, французы; а его не взяли в армию из-за хромоты. Из тех, что уехали, никто уж не вернулся на Кубу.— О чем ты будешь говорить?— Ни о чем, — грустно ответил он. — Я не знаю, что сказать.— Держу пари, что твоя речь была бы самая лучшая.— Ну, что ты. Если я самый старый член общества, то и самый незаметный тоже. Экспортеры рома и сигар — вот они действительно важные птицы.— Да, но ты — это ты.— Жаль, что ты не выбрала себе отца поумнее.— Капитан Сегура говорит, что ты неплохо играешь в шашки.— Но не так хорошо, как он.— Пожалуйста, согласись, папа, — сказала она. — Я бы так тобой гордилась!— Я буду выглядеть там ужасно глупо.— Ничего подобного. Ну, ради меня.— Ради тебя я готов хоть на голове стоять. Ладно. Я скажу речь.В дверь постучал Руди. В этот час он заканчивал прием радиограмм — в Лондоне была полночь. Он сказал:— Срочное сообщение из Кингстона. Сходить за Беатрисой?— Нет, я справлюсь сам. Она собиралась в кино.— Кажется, дела идут бойко, — заметила Милли.— Да.— Но я не вижу, чтобы ты вообще продавал теперь пылесосы.— У нас сделки по долгосрочным обязательствам, — сказал Уормолд.Он пошел в спальню и расшифровал радиограмму. Она была от Готорна. Уормолду предлагалось первым же самолетом вылететь в Кингстон для доклада. Он подумал: наконец-то они все узнали.
Свидание было назначено в гостинице «Миртл-Бэнк». Уормолд много лет не был на Ямайке, и теперь его привели в ужас здешние грязь и жара. Чем объяснить убожество британских владений? Испанцы, французы, португальцы строили города, чтобы в них жить, англичане же предоставляли городам расти как попало. Самый нищий закоулок Гаваны был полон благородства по сравнению с барачным существованием Кингстона, его лачугами, сложенными из старых бидонов из-под горючего и крытыми кусками железа с кладбища автомобилей.Готорн сидел в шезлонге на веранде «Миртл-Бэнка», потягивая через соломинку пунш. Одет он был так же безукоризненно, как и в тот раз, когда Уормолд увидел его впервые; единственным признаком того, что и он страдает от жары, был комочек пудры, засохшей под левым ухом. Он сказал:— Садитесь за те же деньги.Готорн не расстался со своим жаргоном.— Спасибо.— Как долетели?— Спасибо, хорошо.— Наверно, рады, что попали домой.— Домой?— Я хотел сказать — сюда; сможете отдохнуть от своих черномазых. Снова на британской земле.Уормолд подумал об убогих хижинах вдоль набережной, о жалком старике, который спал, скорчившись в ненадежной полоске тени, о ребенке в лохмотьях, нянчившем выброшенную волнами чурку. Он сказал:— Гавана не так уж плоха.— Хотите пунша? «Плантаторский». Здесь он совсем недурен.— Спасибо.Готорн сказал:— Случилась маленькая неприятность, вот я и попросил вас подъехать.— Да?Сейчас откроется правда. Могут они арестовать его, раз он на британской территории? Какое ему предъявят обвинение? Его, наверно, привлекут за вымогательство или припишут какое-нибудь совсем непонятное преступление, а дело заслушают in camera при закрытых дверях (лат.)

, по закону о разглашении государственной тайны.— Речь идет об этих сооружениях.Ему захотелось объяснить, что Беатриса тут ни при чем; у него не было никаких сообщников, кроме легковерия тех, кто его завербовал.— А что? — спросил он.— Надо во что бы то ни стало раздобыть фотографии.— Я пытался. Вы же знаете, чем это кончилось.— Да. Но чертежи не совсем ясны.— Он — не чертежник.— Поймите меня правильно, старина. Вы, конечно, сделали чудеса: но, знаете, был такой момент, когда я чуть было не начал вас… подозревать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26