https://wodolei.ru/catalog/stalnye_vanny/150na70/
Уормолд сказал:— Не думаю, чтобы она захотела работать на женщину. Вы же их знаете…— Нет, не знаю. Это вы их знаете. А, вот инженер Сифуэнтес. Лондон о нем очень высокого мнения. Что ж, и он, по-вашему, не захочет работать на женщину?— Он не говорит по-английски.— А что, если мне брать у него уроки испанского? Это была бы неплохая маскировка. Он такой же красивый, как Тереса?— У него на редкость ревнивая жена.— Ну, с женой-то я, наверно, справлюсь.— Конечно, глупо ревновать человека в таком возрасте.— А сколько ему лет?— Шестьдесят пять. К тому же у него брюшко, так что ни одна женщина на него и смотреть не станет. Если хотите, я спрошу у него насчет уроков.— Это не к спеху. Можно и подождать. Начну, пожалуй, с другого. Профессор Санчес. Когда я была замужем, мне приходилось иметь дело с интеллигентами.— Он тоже не говорит по-английски.— Ну, он-то наверно знает французский. А моя мать была француженка. Я свободно говорю на двух языках.— Не знаю, как у него обстоит дело с французским. Я выясню.— Послушайте, вам не следовало бы заносить все эти имена на карточки en clair открыто (фр.)
. Представьте себе, что вами заинтересуется капитан Сегура. Мне бы не хотелось, чтобы с брюшка инженера Сифуэнтеса содрали кожу для портсигара. Просто запишите какие-нибудь приметы под их номерами, чтобы легче было запомнить: 59200 дробь пять дробь три — ревнивая жена и брюшко. Я перепишу все карточки, а старые сожгу. Черт? Где у нас целлулоид?— Целлулоид?— Ну да, чтобы побыстрее жечь бумаги. Ах, должно быть, Руди засунул его в рубашки.— Сколько вы возите с собой всякой дряни.— Теперь нам надо оборудовать темную комнату.— У меня нет темной комнаты.— В наше время их нет ни у кого. Я была к этому готова. Вот шторы и красный фонарь. Ну, и, конечно, микроскоп.— Зачем нам микроскоп?— Для микрофотографии. Видите ли, если случится что-нибудь действительно срочное, о чем нельзя будет сообщить в телеграмме, а Лондон ждет от нас непосредственных донесений, минуя Кингстон, — это сэкономит время. Микрофотографию можно послать обыкновенным письмом. Вы приклеиваете ее вместо точки, а там письмо держат в воде, пока точка не отклеится. Вы ведь, наверно, пишете домой? Деловые письма посылаете?— Деловые письма я посылаю в Нью-Йорк.— А друзьям или родственникам?— За последние десять лет я как-то ото всех оторвался. Кроме сестры. Впрочем, к рождеству я посылаю поздравительные открытки.— А если нам некогда будет ждать рождества?— Иногда я посылаю марки маленькому племяннику.— Вот-вот, как раз то, что надо! Можно наклеить микрофотографию на оборотную сторону одной из марок.Руди поднимался по лестнице, сгибаясь под тяжестью складной кровати, и картина на этот раз была добита окончательно. Беатриса и Уормолд вышли в соседнюю комнату, чтобы освободить ему место; они уселись на кровать Уормолда. Послышался стук и лязг, потом что-то разбилось.— Руди у нас такой неуклюжий, — сказала Беатриса. Окинув взглядом комнату, она добавила: — Ни одной фотографии. Никаких следов личной жизни.— Да, мне в этом смысле нечем похвастать. У меня вот только Милли. И доктор Гассельбахер.— Лондон не одобряет доктора Гассельбахера.— А ну его к черту, ваш Лондон, — отозвался Уормолд. Ему вдруг захотелось рассказать ей о разгроме, учиненном в квартире доктора Гассельбахера, и о конце его бесплодных опытов. Он сказал: — Такие люди, как ваши дружки в Лондоне… Простите. Вы ведь одна из них.— И вы тоже.— Да, конечно. И я тоже.Руди крикнул из соседней комнаты:— Готово!— Мне бы хотелось, чтобы вы не были одной из них, — сказал Уормолд.— Жить-то ведь надо.— Это не настоящая жизнь. Все это шпионство… Шпионить за кем? Тайные агенты раскрывают то, что и так знают все на свете…— Или просто все выдумывают, — сказала она.Он запнулся, а она продолжала невозмутимо:— Мало ли у кого жизнь не настоящая. Изобретать новую мыльницу из пластмассы, сочинять тупые шутки для эстрады, писать стишки для рекламы, быть членом парламента, ораторствовать на конференциях ЮНЕСКО… Но деньги за все это платят настоящие. И то, что бывает после работы, тоже настоящее. Вот, например, ваша дочь и ее день рождения — они настоящие.— А что вы делаете после работы?— Сейчас ничего особенного, но когда была влюблена… Мы ходили в кино, пили кофе в кафе, летом по вечерам гуляли в парке.— Но почему все это кончилось?— Сберечь в жизни что-то настоящее можно только тогда, когда этого хотят оба. А он все время играл роль, воображал себя великим любовником. Иногда мне даже хотелось, чтобы он хоть ненадолго стал импотентом, — это сбило бы с него спесь. Нельзя любить и быть таким самоуверенным! Если любишь, всегда боишься потерять то, что любишь, правда? — Она вдруг спохватилась. — А, черт, зачем я вам все это говорю? Пойдемте лучше делать микроснимки и писать шифровки. — Она заглянула в дверь. — Руди уже лег. Наверно, его опять тошнит. Неужели человека может тошнить так долго? А нет у вас комнаты, где бы не было кровати? Кровать всегда располагает к откровенности. — Она заглянула в другую дверь. — Стол накрыт. Холодное мясо и салат. Два прибора. Кто здесь хозяйничает? Какая-нибудь фея?— По утрам приходит часа на два прислуга.— А что в той комнате?— Это комната Милли. Но там тоже есть кровать.
3 Положение было пиковое, как на него ни посмотри. Уормолд теперь уже привык выписывать деньги на непредвиденные расходы для инженера Сифуэнтеса и для профессора, жалованье себе, главному механику с «Хуана Бельмонте» и голой танцовщице Тересе. С пьяницей-летчиком обычно расплачивались ящиками виски. Деньги Уормолд откладывал на свой текущий счет — когда-нибудь Милли понадобится приданое. Чтобы оправдать все эти расходы, ему, понятно, приходилось регулярно сочинять донесения. С помощью большой карты и очередного номера «Тайм», уделявшего немалое место Кубе в своем отделе стран Западного полушария, с помощью различных правительственных изданий по экономическим вопросам, а главное, с помощью своей фантазии он умудрялся сочинять одно донесение в неделю; до приезда Беатрисы он посвящал этим сочинениям субботние вечера. Профессор был его экономическим экспертом, а инженер Сифуэнтес занимался таинственными сооружениями в горах Орьенте (его сообщения иногда подтверждались, а иногда и опровергались кубинским летчиком — опровержения придавали тому, что писал Уормолд, оттенок достоверности). Главный механик сообщал об условиях труда в Сантьяго, Матансасе и Сьенфуэгосе и осведомлял о беспорядках на военных кораблях. Что касается голой танцовщицы, то она поставляла пикантные подробности частной жизни и половых изысков министра обороны и директора почт и телеграфа. Ее сведения были как две капли воды похожи на сплетни из жизни кинозвезд, которые печатались в журнале «Конфиденшл», поскольку воображение Уормолда в этой области было бедновато.Теперь, когда приехала Беатриса, у Уормолда, помимо субботних литературных упражнений, появилось много новых хлопот. Дело не ограничивалось кратким курсом микрофотографии, который он проходил с Беатрисой по ее настоянию, — надо было выдумывать телеграммы, чтобы как-нибудь занять Руди, а чем больше телеграмм посылал Уормолд, тем больше он их получал в ответ. Не проходило недели, чтобы Лондон не докучал ему запросами о сооружениях в Орьенте, и с каждой неделей Беатриса все настойчивее добивалась передачи ей агентурных связей. По ее словам, резиденту категорически воспрещалось самому встречаться со своими «источниками». Однажды он пригласил ее пообедать в Загородный клуб и, как назло, кто-то вдруг громко вызвал инженера Сифуэнтеса. Из-за соседнего столика поднялся очень высокий, худой человек. На глазу у него было бельмо.— Это и есть Сифуэнтес? — резко спросила она.— Да.— Но вы же мне сказали, что ему шестьдесят пять лет.— Он очень молодо выглядит.— И вы говорили, что у него брюшко.— Вы меня просто не поняли. Я сказал, что у него брошка. Здесь так называют бельмо.Он чуть было не попался.Затем она стала интересоваться более возвышенным порождением фантазии Уормолда — кубинским летчиком. Она с увлечением принялась дополнять записи о нем в картотеке и требовала все новых и новых подробностей. Рауля Домингеса, без сомнения, окружал ореол романтики. Жена его погибла во время гражданской войны в Испании, а теперь он разочаровался и в политике и в своих бывших коммунистических друзьях. Чем чаще Беатриса расспрашивала о нем Уормолда, чем больше обогащался характер Рауля, тем сильнее ей хотелось с ним познакомиться. Иногда Уормолд чувствовал укол ревности и пытался очернить летчика в ее глазах.— Этот пьянчуга выдувает целую бутылку виски в день, — говорил Уормолд.— Наверно, ищет забвения от одиночества и тоски, — отвечала Беатриса. — А вам разве никогда не хочется забыться?— Должно быть, иногда нам всем этого хочется.— Я-то знаю, что такое одиночество, — сказала она с сочувствием. — Он пьет с утра до ночи?— Нет. Роковое время для него — два часа ночи. Если он к этому времени проспится, его начинают донимать мрачные мысли, и тогда он снова принимается пить.Уормолда самого удивляло, как быстро он находит ответ на любой вопрос о своих героях; казалось, они живут где-то на пороге его сознания: стоит ему только повернуть выключатель и зажечь свет — они уже тут как тут, и сами начинают действовать. Вскоре после приезда Беатрисы Рауль праздновал день рождения, в она предложила подарить ему ящик шампанского.— Он к нему и не притронется, — сам не зная почему, возразил Уормолд. — У него повышенная кислотность. Как только он выпьет шампанского, у него появляется сыпь. А вот профессор, наоборот, тот не пьет ничего другого.— Аристократический вкус.— Дурной вкус, — не задумываясь, откликнулся Уормолд. — Он предпочитает шампанское испанских марок.Иногда его даже пугало, как эти люди, без его ведома, вырастали из мрака небытия. Что там делает Тереса у него за спиной? Он боялся об этом подумать. Порой его возмущали ее бесстыдные откровения, когда она рассказывала о своей жизни с двумя любовниками. Но самого неотступного внимания требовал Рауль. Бывали такие минуты, когда Уормолду казалось, что куда проще было бы иметь дело с настоящими агентами.Мысль его лучше всего работала в ванне. Однажды утром, когда он был погружен в свои размышления, до него донесся какой-то шум — возмущенные возгласы, стук кулаком в дверь, сердитый топот на лестнице, — но захваченный творческим порывом, он был равнодушен к миру, который скрывало от него облако пара… Кубинская авиакомпания уволила Рауля за пьянство. Он был в отчаянии: работы нет, у него произошло неприятное объяснение с капитаном Сегурой, тот ему угрожал…— С вами ничего не случилось? — донесся снаружи голос Беатрисы. — Вы не утонули? Может быть, взломать дверь?Он задрапировался полотенцем и вышел в спальню, которая служила ему теперь и кабинетом.— Милли ушла в бешенстве, — сообщила Беатриса. — Ей так и не удалось принять ванну.— Настал исторический момент, — сказал Уормолд. — Где Руди?— Вы же сами отпустили его на субботу и воскресенье.— Ничего. Пошлем телеграмму через консульство. Достаньте шифровальную книгу.— Она в сейфе. Напомните, мне секрет. Когда ваш день рождения? Ведь, кажется, мы остановились на дне рождения? 6 декабря?— Я все переменил.— Свой день рождения?— Да нет же. Я говорю о секрете. — Он добавил назидательно: — Чем меньше людей его знают, тем лучше для всех нас. Достаточно, если его знаем Руди и я. Самое важное — это действовать по всем правилам. — Он пошел в комнату Руди и принялся крутить ручку — четыре раза налево, три раза направо. Полотенце упрямо сползало с бедер. — Кроме того, каждый может узнать мой день рождения, он ведь указан в бланке для прописки. Крайне опасно! Это как раз та цифра, о которой они подумают прежде всего.— Еще один поворот, — сказала Беатриса.— Этот секрет не разгадает никто. Надежнее быть не может.— Ну как, готово?— Я, кажется, ошибся. Придется начать сначала.— Да, секрет и в самом деле разгадать трудно.— Пожалуйста, не смотрите и не говорите мне под руку. Меня это нервирует.Беатриса отошла и повернулась лицом к стене.— Скажите, когда можно будет смотреть, — попросила она.— Странная история. Должно быть, эта проклятая штука сломалась. Позвоните Руди по телефону.— Не могу. Куда я ему позвоню? Он уехал на пляж Варадеро.— Ах, черт!— Может быть, вы мне скажете, как вы придумали эту цифру, если только вы можете вспомнить…— Это телефон сестры моей бабушки.— Вы помните ее адрес?— Оксфорд, Вудсток-роуд, 96.— Но почему именно сестры вашей бабушки?— А почему бы и нет?— Пожалуй, можно запросить справочную Оксфорда.— Сомневаюсь, чтобы она нам помогла.— А как ее фамилия?— Фамилию я тоже забыл.— Да, нечего сказать, секрет надежный.— Мы всегда звали ее просто бабушка Кэт… Между прочим, она уже пятнадцать лет как умерла. А номер телефона мог измениться.— Непонятно, зачем вы взяли именно ее телефон.— Разве с вами не бывает, что какой-нибудь номер телефона запоминается вам на всю жизнь?— Кажется, этот номер запомнился вам не слишком твердо.— Сию минуту припомню. Там что-то вроде семерки, еще семерки, пятерки, тройки и девятки.— О, господи! Неужели в этом проклятом Оксфорде пятизначные номера!— Мы можем попробовать все сочетания цифр семь, семь, пять, три и девять.— А вы знаете, сколько их? Что-то около шестисот. Надеюсь, у вас не очень спешная телеграмма.— Я уверен во всех цифрах, кроме семерки.— Превосходно. Которой семерки? Кажется, теперь нам придется испробовать что-то около шести тысяч сочетаний. Точно не скажу — я не математик.— Руди, вероятно, где-нибудь записал этот номер.— Надеюсь, на непромокаемой бумаге, чтобы она не размокла во время купания… Что и говорить, хозяйство у нас образцовое.— А если нам воспользоваться старым кодом?— Это небезопасно. Но что поделаешь…После долгих поисков они нашли «Шекспира для детей» у кровати Милли. Судя по загнутой странице, она дошла до половины «Двух веронцев».— Пишите телеграмму, — начал Уормолд. — Пропустите число.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
. Представьте себе, что вами заинтересуется капитан Сегура. Мне бы не хотелось, чтобы с брюшка инженера Сифуэнтеса содрали кожу для портсигара. Просто запишите какие-нибудь приметы под их номерами, чтобы легче было запомнить: 59200 дробь пять дробь три — ревнивая жена и брюшко. Я перепишу все карточки, а старые сожгу. Черт? Где у нас целлулоид?— Целлулоид?— Ну да, чтобы побыстрее жечь бумаги. Ах, должно быть, Руди засунул его в рубашки.— Сколько вы возите с собой всякой дряни.— Теперь нам надо оборудовать темную комнату.— У меня нет темной комнаты.— В наше время их нет ни у кого. Я была к этому готова. Вот шторы и красный фонарь. Ну, и, конечно, микроскоп.— Зачем нам микроскоп?— Для микрофотографии. Видите ли, если случится что-нибудь действительно срочное, о чем нельзя будет сообщить в телеграмме, а Лондон ждет от нас непосредственных донесений, минуя Кингстон, — это сэкономит время. Микрофотографию можно послать обыкновенным письмом. Вы приклеиваете ее вместо точки, а там письмо держат в воде, пока точка не отклеится. Вы ведь, наверно, пишете домой? Деловые письма посылаете?— Деловые письма я посылаю в Нью-Йорк.— А друзьям или родственникам?— За последние десять лет я как-то ото всех оторвался. Кроме сестры. Впрочем, к рождеству я посылаю поздравительные открытки.— А если нам некогда будет ждать рождества?— Иногда я посылаю марки маленькому племяннику.— Вот-вот, как раз то, что надо! Можно наклеить микрофотографию на оборотную сторону одной из марок.Руди поднимался по лестнице, сгибаясь под тяжестью складной кровати, и картина на этот раз была добита окончательно. Беатриса и Уормолд вышли в соседнюю комнату, чтобы освободить ему место; они уселись на кровать Уормолда. Послышался стук и лязг, потом что-то разбилось.— Руди у нас такой неуклюжий, — сказала Беатриса. Окинув взглядом комнату, она добавила: — Ни одной фотографии. Никаких следов личной жизни.— Да, мне в этом смысле нечем похвастать. У меня вот только Милли. И доктор Гассельбахер.— Лондон не одобряет доктора Гассельбахера.— А ну его к черту, ваш Лондон, — отозвался Уормолд. Ему вдруг захотелось рассказать ей о разгроме, учиненном в квартире доктора Гассельбахера, и о конце его бесплодных опытов. Он сказал: — Такие люди, как ваши дружки в Лондоне… Простите. Вы ведь одна из них.— И вы тоже.— Да, конечно. И я тоже.Руди крикнул из соседней комнаты:— Готово!— Мне бы хотелось, чтобы вы не были одной из них, — сказал Уормолд.— Жить-то ведь надо.— Это не настоящая жизнь. Все это шпионство… Шпионить за кем? Тайные агенты раскрывают то, что и так знают все на свете…— Или просто все выдумывают, — сказала она.Он запнулся, а она продолжала невозмутимо:— Мало ли у кого жизнь не настоящая. Изобретать новую мыльницу из пластмассы, сочинять тупые шутки для эстрады, писать стишки для рекламы, быть членом парламента, ораторствовать на конференциях ЮНЕСКО… Но деньги за все это платят настоящие. И то, что бывает после работы, тоже настоящее. Вот, например, ваша дочь и ее день рождения — они настоящие.— А что вы делаете после работы?— Сейчас ничего особенного, но когда была влюблена… Мы ходили в кино, пили кофе в кафе, летом по вечерам гуляли в парке.— Но почему все это кончилось?— Сберечь в жизни что-то настоящее можно только тогда, когда этого хотят оба. А он все время играл роль, воображал себя великим любовником. Иногда мне даже хотелось, чтобы он хоть ненадолго стал импотентом, — это сбило бы с него спесь. Нельзя любить и быть таким самоуверенным! Если любишь, всегда боишься потерять то, что любишь, правда? — Она вдруг спохватилась. — А, черт, зачем я вам все это говорю? Пойдемте лучше делать микроснимки и писать шифровки. — Она заглянула в дверь. — Руди уже лег. Наверно, его опять тошнит. Неужели человека может тошнить так долго? А нет у вас комнаты, где бы не было кровати? Кровать всегда располагает к откровенности. — Она заглянула в другую дверь. — Стол накрыт. Холодное мясо и салат. Два прибора. Кто здесь хозяйничает? Какая-нибудь фея?— По утрам приходит часа на два прислуга.— А что в той комнате?— Это комната Милли. Но там тоже есть кровать.
3 Положение было пиковое, как на него ни посмотри. Уормолд теперь уже привык выписывать деньги на непредвиденные расходы для инженера Сифуэнтеса и для профессора, жалованье себе, главному механику с «Хуана Бельмонте» и голой танцовщице Тересе. С пьяницей-летчиком обычно расплачивались ящиками виски. Деньги Уормолд откладывал на свой текущий счет — когда-нибудь Милли понадобится приданое. Чтобы оправдать все эти расходы, ему, понятно, приходилось регулярно сочинять донесения. С помощью большой карты и очередного номера «Тайм», уделявшего немалое место Кубе в своем отделе стран Западного полушария, с помощью различных правительственных изданий по экономическим вопросам, а главное, с помощью своей фантазии он умудрялся сочинять одно донесение в неделю; до приезда Беатрисы он посвящал этим сочинениям субботние вечера. Профессор был его экономическим экспертом, а инженер Сифуэнтес занимался таинственными сооружениями в горах Орьенте (его сообщения иногда подтверждались, а иногда и опровергались кубинским летчиком — опровержения придавали тому, что писал Уормолд, оттенок достоверности). Главный механик сообщал об условиях труда в Сантьяго, Матансасе и Сьенфуэгосе и осведомлял о беспорядках на военных кораблях. Что касается голой танцовщицы, то она поставляла пикантные подробности частной жизни и половых изысков министра обороны и директора почт и телеграфа. Ее сведения были как две капли воды похожи на сплетни из жизни кинозвезд, которые печатались в журнале «Конфиденшл», поскольку воображение Уормолда в этой области было бедновато.Теперь, когда приехала Беатриса, у Уормолда, помимо субботних литературных упражнений, появилось много новых хлопот. Дело не ограничивалось кратким курсом микрофотографии, который он проходил с Беатрисой по ее настоянию, — надо было выдумывать телеграммы, чтобы как-нибудь занять Руди, а чем больше телеграмм посылал Уормолд, тем больше он их получал в ответ. Не проходило недели, чтобы Лондон не докучал ему запросами о сооружениях в Орьенте, и с каждой неделей Беатриса все настойчивее добивалась передачи ей агентурных связей. По ее словам, резиденту категорически воспрещалось самому встречаться со своими «источниками». Однажды он пригласил ее пообедать в Загородный клуб и, как назло, кто-то вдруг громко вызвал инженера Сифуэнтеса. Из-за соседнего столика поднялся очень высокий, худой человек. На глазу у него было бельмо.— Это и есть Сифуэнтес? — резко спросила она.— Да.— Но вы же мне сказали, что ему шестьдесят пять лет.— Он очень молодо выглядит.— И вы говорили, что у него брюшко.— Вы меня просто не поняли. Я сказал, что у него брошка. Здесь так называют бельмо.Он чуть было не попался.Затем она стала интересоваться более возвышенным порождением фантазии Уормолда — кубинским летчиком. Она с увлечением принялась дополнять записи о нем в картотеке и требовала все новых и новых подробностей. Рауля Домингеса, без сомнения, окружал ореол романтики. Жена его погибла во время гражданской войны в Испании, а теперь он разочаровался и в политике и в своих бывших коммунистических друзьях. Чем чаще Беатриса расспрашивала о нем Уормолда, чем больше обогащался характер Рауля, тем сильнее ей хотелось с ним познакомиться. Иногда Уормолд чувствовал укол ревности и пытался очернить летчика в ее глазах.— Этот пьянчуга выдувает целую бутылку виски в день, — говорил Уормолд.— Наверно, ищет забвения от одиночества и тоски, — отвечала Беатриса. — А вам разве никогда не хочется забыться?— Должно быть, иногда нам всем этого хочется.— Я-то знаю, что такое одиночество, — сказала она с сочувствием. — Он пьет с утра до ночи?— Нет. Роковое время для него — два часа ночи. Если он к этому времени проспится, его начинают донимать мрачные мысли, и тогда он снова принимается пить.Уормолда самого удивляло, как быстро он находит ответ на любой вопрос о своих героях; казалось, они живут где-то на пороге его сознания: стоит ему только повернуть выключатель и зажечь свет — они уже тут как тут, и сами начинают действовать. Вскоре после приезда Беатрисы Рауль праздновал день рождения, в она предложила подарить ему ящик шампанского.— Он к нему и не притронется, — сам не зная почему, возразил Уормолд. — У него повышенная кислотность. Как только он выпьет шампанского, у него появляется сыпь. А вот профессор, наоборот, тот не пьет ничего другого.— Аристократический вкус.— Дурной вкус, — не задумываясь, откликнулся Уормолд. — Он предпочитает шампанское испанских марок.Иногда его даже пугало, как эти люди, без его ведома, вырастали из мрака небытия. Что там делает Тереса у него за спиной? Он боялся об этом подумать. Порой его возмущали ее бесстыдные откровения, когда она рассказывала о своей жизни с двумя любовниками. Но самого неотступного внимания требовал Рауль. Бывали такие минуты, когда Уормолду казалось, что куда проще было бы иметь дело с настоящими агентами.Мысль его лучше всего работала в ванне. Однажды утром, когда он был погружен в свои размышления, до него донесся какой-то шум — возмущенные возгласы, стук кулаком в дверь, сердитый топот на лестнице, — но захваченный творческим порывом, он был равнодушен к миру, который скрывало от него облако пара… Кубинская авиакомпания уволила Рауля за пьянство. Он был в отчаянии: работы нет, у него произошло неприятное объяснение с капитаном Сегурой, тот ему угрожал…— С вами ничего не случилось? — донесся снаружи голос Беатрисы. — Вы не утонули? Может быть, взломать дверь?Он задрапировался полотенцем и вышел в спальню, которая служила ему теперь и кабинетом.— Милли ушла в бешенстве, — сообщила Беатриса. — Ей так и не удалось принять ванну.— Настал исторический момент, — сказал Уормолд. — Где Руди?— Вы же сами отпустили его на субботу и воскресенье.— Ничего. Пошлем телеграмму через консульство. Достаньте шифровальную книгу.— Она в сейфе. Напомните, мне секрет. Когда ваш день рождения? Ведь, кажется, мы остановились на дне рождения? 6 декабря?— Я все переменил.— Свой день рождения?— Да нет же. Я говорю о секрете. — Он добавил назидательно: — Чем меньше людей его знают, тем лучше для всех нас. Достаточно, если его знаем Руди и я. Самое важное — это действовать по всем правилам. — Он пошел в комнату Руди и принялся крутить ручку — четыре раза налево, три раза направо. Полотенце упрямо сползало с бедер. — Кроме того, каждый может узнать мой день рождения, он ведь указан в бланке для прописки. Крайне опасно! Это как раз та цифра, о которой они подумают прежде всего.— Еще один поворот, — сказала Беатриса.— Этот секрет не разгадает никто. Надежнее быть не может.— Ну как, готово?— Я, кажется, ошибся. Придется начать сначала.— Да, секрет и в самом деле разгадать трудно.— Пожалуйста, не смотрите и не говорите мне под руку. Меня это нервирует.Беатриса отошла и повернулась лицом к стене.— Скажите, когда можно будет смотреть, — попросила она.— Странная история. Должно быть, эта проклятая штука сломалась. Позвоните Руди по телефону.— Не могу. Куда я ему позвоню? Он уехал на пляж Варадеро.— Ах, черт!— Может быть, вы мне скажете, как вы придумали эту цифру, если только вы можете вспомнить…— Это телефон сестры моей бабушки.— Вы помните ее адрес?— Оксфорд, Вудсток-роуд, 96.— Но почему именно сестры вашей бабушки?— А почему бы и нет?— Пожалуй, можно запросить справочную Оксфорда.— Сомневаюсь, чтобы она нам помогла.— А как ее фамилия?— Фамилию я тоже забыл.— Да, нечего сказать, секрет надежный.— Мы всегда звали ее просто бабушка Кэт… Между прочим, она уже пятнадцать лет как умерла. А номер телефона мог измениться.— Непонятно, зачем вы взяли именно ее телефон.— Разве с вами не бывает, что какой-нибудь номер телефона запоминается вам на всю жизнь?— Кажется, этот номер запомнился вам не слишком твердо.— Сию минуту припомню. Там что-то вроде семерки, еще семерки, пятерки, тройки и девятки.— О, господи! Неужели в этом проклятом Оксфорде пятизначные номера!— Мы можем попробовать все сочетания цифр семь, семь, пять, три и девять.— А вы знаете, сколько их? Что-то около шестисот. Надеюсь, у вас не очень спешная телеграмма.— Я уверен во всех цифрах, кроме семерки.— Превосходно. Которой семерки? Кажется, теперь нам придется испробовать что-то около шести тысяч сочетаний. Точно не скажу — я не математик.— Руди, вероятно, где-нибудь записал этот номер.— Надеюсь, на непромокаемой бумаге, чтобы она не размокла во время купания… Что и говорить, хозяйство у нас образцовое.— А если нам воспользоваться старым кодом?— Это небезопасно. Но что поделаешь…После долгих поисков они нашли «Шекспира для детей» у кровати Милли. Судя по загнутой странице, она дошла до половины «Двух веронцев».— Пишите телеграмму, — начал Уормолд. — Пропустите число.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26