По ссылке магазин Водолей
А жаль. Красивая, шикарная женщина. Он желал ее…
Но она уже поднялась, на ходу отстегивая микрофон, и с прощальным кивком ринулась на главную съемочную площадку передачи, которая находилась на удивление близко, всего в нескольких шагах.
Софиты погасли, оставив Данцига в темноте; он встал и принялся откреплять свой микрофон. Перед уходом нужно было еще смыть грим – вид у него был как у гамбургской проститутки. В полдень еще предстояло произносить речь перед Советом в защиту жизни, за семь с половиной тысяч долларов. Он отстегнул микрофон, и его телохранитель – тень, но тень, вооруженная «магнумом-357», – незаметно скользнул на свое место в шаге позади. Сегодня это был Акли, бывший морпех, а еще на шаг позади шел Сэм Мелмен с вкрадчивой учтивой улыбочкой.
– Приветствую, доктор Данциг, – поздоровался шеф разведки.
– Приветствую, Сэм.
Рукопожатия не последовало. Мелмен стоял в своем неприметном костюме и терпеливо ждал.
"Должно быть, он здесь один", – удивился Данциг, не заметив ни свиты серьезных молодых людей, ни персонала, который открывал бы двери, вызывал такси и подавал пальто, до чего такой карьерист, как Мелмен, к настоящему времени уже должен был дослужиться. Он ведь сейчас заместитель директора, разве нет? Давным-давно они были дружескими противниками в "Комитете 40", "Комитет 40" – организация, существовавшая при Совете национальной безопасности США, в функции которого входило утверждение тайных операций ЦРУ и других ведомств.
когда Данциг был советником в Белом доме, а Мелмен – ловким связным в управлении.
– Никак началась третья мировая война? – пошутил Данциг: что еще могло побудить большого начальника вроде Мелмена прикатить из Лэнгли, чтобы пересечься с ним в такую рань – на часах не было даже восьми?
Сэм сдержанно улыбнулся – для такого честолюбца ему была присуща обманчивая уютная теплота, обаяние, не слишком отличающееся от того, которым обладал сам Данциг. Его считали умным человеком, который, как поговаривали, в один прекрасный день может занять кресло директора центральной разведки, если верно разыграет свою карту. Похоже, он уже сейчас начал подбирать себе союзников.
– Нет, доктор Данциг, не началась, по крайней мере согласно моим последним сведениям. У нас тут возникло определенное дельце, и я счел, что на основании наших давних отношений могу рассчитывать на небольшой разговор с вами.
Речь Сэма лилась гладко, без запинки. Его застенчивая улыбка и теплый взгляд располагали к себе.
– Ну разумеется.
– Желательно где-нибудь за пределами телестудии.
Данциг рассмеялся. Да, это разумно.
– До полудня я свободен, потом у меня семинар и выступление в нескольких кварталах отсюда. Этого времени будет достаточно?
– Более чем, сэр.
– Сэм, давайте без «сэров». Но я был бы вам весьма признателен, если бы вы преклонили колени и облобызали мой перстень.
Эта типичная для Данцига реплика заставила Сэма расхохотаться.
Несколько минут спустя они вынырнули из дверей Рокфеллеровского центра в суматошное и ненастное нью-йоркское утро. Вокруг мелькал людской водоворот, и Данциг сухо кашлянул.
– Мой лимузин? Вы не против, Сэм?
– Вы не обидитесь, доктор Данциг, если я скажу, что предпочел бы одну из наших машин?
Впервые за все время Данциг почувствовал за внешней обходительностью Сэма настойчивость; управлению не нужны были никакие записи в чужом ведении.
* * *
Черный «шевроле» бесцельно колесил по оживленным улицам Манхэттена; управлял им хмурый молодой человек, рядом с которым сидел телохранитель Данцига. Сам Данциг на заднем сиденье слушал Мелмена. В руках он держал – и время от времени поглядывал на нее – гильзу от "скорпиона".
– Так что, думаю, вы согласитесь, что я в некотором роде верно оцениваю положение, когда утверждаю, что у нас обоих проблемы, – говорил между тем Мелмен. – И в кои-то веки ваши проблемы совпадают с нашими проблемами.
Данциг взглянул на гильзу. Какая-то металлическая фитюлька из забытой богом глуши – и все изменилось. Он поднял глаза и уткнулся в окно. Машина неуверенно пробиралась сквозь поток автомобилей, по сторонам мелькали унылые серые здания. Нью-Йорк, всегдашний калейдоскоп впечатлений. Слишком много сведений, слишком много характеров, слишком много мелочей, никакой связности. Вашингтон – более медлительный, более рассудительный город, здесь же никогда не знаешь, с чем столкнешься.
Но все размышления были отброшены в сторону, они ничего не значили. В этом мире, в самом бурном десятилетии самого бурного века пуля была наивысшей реальностью, а Данциг коллекционировал реальности.
Разумеется, риск существовал всегда, в особенности на Ближнем Востоке, с этими безумцами, с общей нестабильностью, с фанатиками и озлобленными изгнанниками. К примеру, не раз проходил слух, что Организация освобождения Палестины или ее разнообразные фракции и подразделения поставили себе задачей уничтожить его во время одной из поездок, но из этого так ничего и не вышло. Да и здесь, в Америке, тоже всегда был риск: психи, сумасброды, безумцы всех мастей, одержимые необъяснимой злобой; от сумасшедшего не убережешься. Но все это было умозрительным, далеким, статистически неправдоподобным. Так было тогда, а теперь все стало по-другому.
Интересно, стекла в этой машине пуленепробиваемые? Возможно. А как сделать стекло пуленепробиваемым, по-настоящему пуленепробиваемым? Неужели стрелок не может просто взять ружье побольше? И неужели в этой толпе суматошных, высокомерных ньюйоркцев, мрачных и хмурых, на самом деле где-то ходит особый человек? Черт бы его побрал! Мелмен сказал, он знает свое дело, он специально подготовлен.
"Мы сами обучали его, доктор Данциг, – это самое неприятное. Это исключительный специалист. Я покажу вам досье".
Нет уж, его досье Данцигу ни к чему.
Он снова взглянул на гильзу и вдруг понял, что, хотя он давал самолетам разрешение сбросить столько-то тонн бомб на столько-то квадратных миль очередного города в Северном Вьетнаме, прекрасно зная, какова будет последующая статистика, но никогда в жизни не держал в руке этот наименьший общий знаменатель государственного управления – пулю.
Он представил, как точно такая же пуля поражает его, прямо сейчас, через стекло, в голову. Ослепительная вспышка? Последнее удивление? Заволакивающая все чернота? Или свет вокруг него просто погаснет?
– Нам будет совсем некстати, если он доберется до вас, а уж вам самому это определенно не будет…
– Да-да, разумеется.
– Так вот, мне хотелось бы думать, что мы можем стать союзниками в этом деле.
Данциг ничего не ответил. Он мрачно смотрел перед собой.
– Для начала у нас имеются кое-какие предложения.
Бывший госсекретарь хранил молчание.
– Во-первых, ваше сотрудничество. То есть ваше молчание. Если хоть что-то просочится наружу и в дело вступит пресса – одному богу известно, какой цирк начнется тогда. Кроме того, это не пойдет на пользу вашей безопасности. В сущности, это может подвергнуть вас еще большему риску.
Данциг очень хорошо себе это представлял: по всей Америке устроят тотализатор, в особенности в традиционно либеральных районах, но и на юге и юго-западе тоже – там его также ненавидят. Люди будут делать ставки: когда курд доберется до Данцига? Об этом станут говорить в вечерних новостях.
– Да, – ответил он.
– Хорошо. Теперь, что самое важное, мы должны лишить его возможности подобраться к вам. Если вы будете вести себя тихо, мы сможем вас защитить. В противном случае это невозможно. Вам придется прекратить свою деятельность.
– Этим я зарабатываю себе на жизнь. Мой график расписан на месяцы вперед. На годы.
– Доктор Данциг, это…
– Да, я понимаю. Разумеется, я все отменю. У меня нет другого выхода. Но существуют определенные соглашения, которые… Черт, почему это непременно должно было произойти?
– Затем, разумеется, усильте охрану.
– Да.
– И наконец…
– Что?
– В общем, в этом вопросе мы располагаем кое-каким преимуществом. У нас есть человек, знакомый с этим курдом, по сути работавший с ним бок о бок. Он даже обучал его. Это офицер спецназа, который был заброшен в Курдистан в семьдесят третьем.
– Да?
– Его фамилия Чарди. Он…
– Чарди? Господи, Чарди! Я его помню. Он попал в плен и какое-то время просидел в советской тюрьме.
– Совершенно верно.
– Чарди, – повторил Данциг, восстанавливая в памяти это имя.
– Дело в том, что Чарди знает Улу Бега, знает, как он выглядит, как он мыслит; это придает ему огромную ценность. И он всегда отличался молниеносной реакцией в перестрелке.
– Ну, я от души надеюсь, что до перестрелки все же не дойдет. Он будет руководить поимкой этого курда?
– Не совсем так. Он не полицейский. Нет, мы отвели Чарди несколько другую роль, чтобы как можно полнее воспользоваться его знаниями.
– И какую же?
– Мы хотим приставить его к вам.
– Боже правый, – закашлялся Данциг. – Ко мне? У меня в голове такое не укладывается!
Глава 15
Они быстро обнаружили, что он мертв. Рейнолдо Рамирес, "убитый нападавшими в своем собственном заведении в расцвете лет", было написано в газете. Что за нападавшие? Об этом газета умалчивала, как и Departamento de Policfa. Полицейский участок (исп.).
– Им заплатили, – зловеще заявил Спейт.
"Да ну", – подумал Тревитт, но вслух ничего не сказал.
Он проникся почти мгновенной неприязнью к Ногалесу – и ко всей Мексике. К голубым и розовым лачугам, облепившим каменистые склоны над нарядным туристическим кварталом с его сувенирными лотками, барами, стоматологическими кабинетами и парикмахерскими. Он возненавидел все это. Даже самый воздух здесь был другим, да и лопотание местных жителей, которое он понимал с пятого на десятое, не развеивало тревоги. Тревитту очень хотелось поскорее унести отсюда ноги.
Но старина Билл кое-что разнюхал.
– Хочу увидеть могилу Рейнолдо Рамиреса своими глазами, – заявил он. – Чтобы удостовериться, что он мертв.
"О господи", – подумал Тревитт.
Но они поймали такси «Эксклюзиво» и поехали на могилу. От этого зрелища Тревитта затошнило. В Мексике не было места чистенькой пресвитерианской кончине: кладбище являло собой торжество культа смерти, первобытного и разнузданного. Кресты, одуряюще душистые цветы и склоненные в молитве Мадонны, расписанные яркими красками. И черепа.
Тревитта передернуло. Ему никогда прежде не доводилось видеть голый череп, а тут он валялся прямо под ногами в пыли. Или, вернее, они – рассыпанные повсюду кости и черепа, вываливающиеся из склепов на пыльных склонах, скалящие зубы из ниш и канав. Над кладбищем свистел ветер, гнал перед собой мелкую песчаную взвесь, от которой у Тревитта щипало глаза, а плащ рвало с плеч, точно накидку. Он склонился навстречу очередному порыву; на зубах заскрипел песок.
– Вот она, – крикнул Билл.
Они стояли перед изящным надгробием, до сих пор утопающим в запыленных цветах. Скорбящая Мадонна склонялась над распростертым в траве сыном. Под подошвой Тревитта хрустнула бедренная кость. Он отшвырнул ее. Вдали раскинулся убогий Ногалес – холмы, облепленные пестрыми лачугами, отвесные стены над извилистыми улочками, а за ними – граница, как линия демилитаризованной зоны, пересекающая расположение боевых действий, а еще дальше – американский Ногалес, чистенький и аккуратный городок.
Тревитт взглянул на камень. На нем значилось:
REYNOLDO RAMIREZ
Murio en 1982
– Все, – крикнул он. – Тупик.
Спейт рассмотрел камень, обошел его со всех сторон.
– Интересно, кто принес цветы? – пробормотал он.
"Да какая разница", – подумал Тревитт.
Уже вечерело, ему хотелось выбраться отсюда. Он оглянулся на такси, ожидавшее их у входа на кладбище; водитель пристроился на оградке.
– Послушайте, все кончено, – сказал Тревитт. – Он мертв. Теперь уже никто не сможет рассказать о той ночи, когда Улу Бег перешел границу. Давайте выбираться отсюда.
Но Спейт точно прирос к месту.
– Там может быть кто угодно. Или вообще никого, – проговорил он наконец.
Тревитт ничего не сказал.
– Может, стоит заглянуть в этот его кабак, – предложил Спейт.
– Мистер Спейт, нас вообще не должно было здесь быть. А теперь вы хотите…
Но Спейт точно его и не слышал.
– Да, – подытожил он. – Думаю, так мы и сделаем.
Полный решимости, он двинулся к такси.
Тревитт проводил его взглядом, потом спохватился, что стоит столбом посреди кладбища, и бросился вдогонку.
* * *
Несколько часов спустя его одолевали крайне необычные ощущения. Мучительная застенчивость, острое смущение, чувство, что он самозванец, и все это было щедро приправлено затаенным пронзительным наслаждением.
Девушка продолжала растирать его бедро, нежную кожу с внутренней стороны, ладонью, сухой и упругой, умело, со знанием дела, и одновременно на ломаном английском нашептывала ему на ухо о разнообразных соблазнительных возможностях.
– У тебя есть неплохие денежки?
– Ха-ха, – с беспокойством хохотнул Тревитт, неторопливо потягивая напиток, который ему подали как «Маргариту», но который на самом деле представлял собой смесь теплого фруктового сока с имбирной шипучкой по восемь баксов за бокал, специальная цена для гринго.
Остальные девочки слонялись по залу заведения, которое теперь именовалось «Оскарз». Все они были проститутками, но эта – Анита, прямо как в "Вестсайдской истории", безраздельно принадлежала ему, ну или он ей, словно по какому-то договору или дипломатическому соглашению. Никто не посягал на их уединение, и он пытался растянуть удовольствие как можно дольше, пока Спейт наводит справки. У него промелькнула мысль, что, быть может, задавать вопросы следовало бы ему, ведь это он разузнал об этом самом Рамиресе, обо всем этом мексиканском дельце. Однако он беспокойно оглядывался по сторонам поверх пухлого плеча Аниты и видел обшарпанный зал, битком набитый американскими студентами и мексиканскими бизнесменами. Его туфли липли к полу, в воздухе висел сшибающий с ног запах дезинфекции.
– У тебя есть денежки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Но она уже поднялась, на ходу отстегивая микрофон, и с прощальным кивком ринулась на главную съемочную площадку передачи, которая находилась на удивление близко, всего в нескольких шагах.
Софиты погасли, оставив Данцига в темноте; он встал и принялся откреплять свой микрофон. Перед уходом нужно было еще смыть грим – вид у него был как у гамбургской проститутки. В полдень еще предстояло произносить речь перед Советом в защиту жизни, за семь с половиной тысяч долларов. Он отстегнул микрофон, и его телохранитель – тень, но тень, вооруженная «магнумом-357», – незаметно скользнул на свое место в шаге позади. Сегодня это был Акли, бывший морпех, а еще на шаг позади шел Сэм Мелмен с вкрадчивой учтивой улыбочкой.
– Приветствую, доктор Данциг, – поздоровался шеф разведки.
– Приветствую, Сэм.
Рукопожатия не последовало. Мелмен стоял в своем неприметном костюме и терпеливо ждал.
"Должно быть, он здесь один", – удивился Данциг, не заметив ни свиты серьезных молодых людей, ни персонала, который открывал бы двери, вызывал такси и подавал пальто, до чего такой карьерист, как Мелмен, к настоящему времени уже должен был дослужиться. Он ведь сейчас заместитель директора, разве нет? Давным-давно они были дружескими противниками в "Комитете 40", "Комитет 40" – организация, существовавшая при Совете национальной безопасности США, в функции которого входило утверждение тайных операций ЦРУ и других ведомств.
когда Данциг был советником в Белом доме, а Мелмен – ловким связным в управлении.
– Никак началась третья мировая война? – пошутил Данциг: что еще могло побудить большого начальника вроде Мелмена прикатить из Лэнгли, чтобы пересечься с ним в такую рань – на часах не было даже восьми?
Сэм сдержанно улыбнулся – для такого честолюбца ему была присуща обманчивая уютная теплота, обаяние, не слишком отличающееся от того, которым обладал сам Данциг. Его считали умным человеком, который, как поговаривали, в один прекрасный день может занять кресло директора центральной разведки, если верно разыграет свою карту. Похоже, он уже сейчас начал подбирать себе союзников.
– Нет, доктор Данциг, не началась, по крайней мере согласно моим последним сведениям. У нас тут возникло определенное дельце, и я счел, что на основании наших давних отношений могу рассчитывать на небольшой разговор с вами.
Речь Сэма лилась гладко, без запинки. Его застенчивая улыбка и теплый взгляд располагали к себе.
– Ну разумеется.
– Желательно где-нибудь за пределами телестудии.
Данциг рассмеялся. Да, это разумно.
– До полудня я свободен, потом у меня семинар и выступление в нескольких кварталах отсюда. Этого времени будет достаточно?
– Более чем, сэр.
– Сэм, давайте без «сэров». Но я был бы вам весьма признателен, если бы вы преклонили колени и облобызали мой перстень.
Эта типичная для Данцига реплика заставила Сэма расхохотаться.
Несколько минут спустя они вынырнули из дверей Рокфеллеровского центра в суматошное и ненастное нью-йоркское утро. Вокруг мелькал людской водоворот, и Данциг сухо кашлянул.
– Мой лимузин? Вы не против, Сэм?
– Вы не обидитесь, доктор Данциг, если я скажу, что предпочел бы одну из наших машин?
Впервые за все время Данциг почувствовал за внешней обходительностью Сэма настойчивость; управлению не нужны были никакие записи в чужом ведении.
* * *
Черный «шевроле» бесцельно колесил по оживленным улицам Манхэттена; управлял им хмурый молодой человек, рядом с которым сидел телохранитель Данцига. Сам Данциг на заднем сиденье слушал Мелмена. В руках он держал – и время от времени поглядывал на нее – гильзу от "скорпиона".
– Так что, думаю, вы согласитесь, что я в некотором роде верно оцениваю положение, когда утверждаю, что у нас обоих проблемы, – говорил между тем Мелмен. – И в кои-то веки ваши проблемы совпадают с нашими проблемами.
Данциг взглянул на гильзу. Какая-то металлическая фитюлька из забытой богом глуши – и все изменилось. Он поднял глаза и уткнулся в окно. Машина неуверенно пробиралась сквозь поток автомобилей, по сторонам мелькали унылые серые здания. Нью-Йорк, всегдашний калейдоскоп впечатлений. Слишком много сведений, слишком много характеров, слишком много мелочей, никакой связности. Вашингтон – более медлительный, более рассудительный город, здесь же никогда не знаешь, с чем столкнешься.
Но все размышления были отброшены в сторону, они ничего не значили. В этом мире, в самом бурном десятилетии самого бурного века пуля была наивысшей реальностью, а Данциг коллекционировал реальности.
Разумеется, риск существовал всегда, в особенности на Ближнем Востоке, с этими безумцами, с общей нестабильностью, с фанатиками и озлобленными изгнанниками. К примеру, не раз проходил слух, что Организация освобождения Палестины или ее разнообразные фракции и подразделения поставили себе задачей уничтожить его во время одной из поездок, но из этого так ничего и не вышло. Да и здесь, в Америке, тоже всегда был риск: психи, сумасброды, безумцы всех мастей, одержимые необъяснимой злобой; от сумасшедшего не убережешься. Но все это было умозрительным, далеким, статистически неправдоподобным. Так было тогда, а теперь все стало по-другому.
Интересно, стекла в этой машине пуленепробиваемые? Возможно. А как сделать стекло пуленепробиваемым, по-настоящему пуленепробиваемым? Неужели стрелок не может просто взять ружье побольше? И неужели в этой толпе суматошных, высокомерных ньюйоркцев, мрачных и хмурых, на самом деле где-то ходит особый человек? Черт бы его побрал! Мелмен сказал, он знает свое дело, он специально подготовлен.
"Мы сами обучали его, доктор Данциг, – это самое неприятное. Это исключительный специалист. Я покажу вам досье".
Нет уж, его досье Данцигу ни к чему.
Он снова взглянул на гильзу и вдруг понял, что, хотя он давал самолетам разрешение сбросить столько-то тонн бомб на столько-то квадратных миль очередного города в Северном Вьетнаме, прекрасно зная, какова будет последующая статистика, но никогда в жизни не держал в руке этот наименьший общий знаменатель государственного управления – пулю.
Он представил, как точно такая же пуля поражает его, прямо сейчас, через стекло, в голову. Ослепительная вспышка? Последнее удивление? Заволакивающая все чернота? Или свет вокруг него просто погаснет?
– Нам будет совсем некстати, если он доберется до вас, а уж вам самому это определенно не будет…
– Да-да, разумеется.
– Так вот, мне хотелось бы думать, что мы можем стать союзниками в этом деле.
Данциг ничего не ответил. Он мрачно смотрел перед собой.
– Для начала у нас имеются кое-какие предложения.
Бывший госсекретарь хранил молчание.
– Во-первых, ваше сотрудничество. То есть ваше молчание. Если хоть что-то просочится наружу и в дело вступит пресса – одному богу известно, какой цирк начнется тогда. Кроме того, это не пойдет на пользу вашей безопасности. В сущности, это может подвергнуть вас еще большему риску.
Данциг очень хорошо себе это представлял: по всей Америке устроят тотализатор, в особенности в традиционно либеральных районах, но и на юге и юго-западе тоже – там его также ненавидят. Люди будут делать ставки: когда курд доберется до Данцига? Об этом станут говорить в вечерних новостях.
– Да, – ответил он.
– Хорошо. Теперь, что самое важное, мы должны лишить его возможности подобраться к вам. Если вы будете вести себя тихо, мы сможем вас защитить. В противном случае это невозможно. Вам придется прекратить свою деятельность.
– Этим я зарабатываю себе на жизнь. Мой график расписан на месяцы вперед. На годы.
– Доктор Данциг, это…
– Да, я понимаю. Разумеется, я все отменю. У меня нет другого выхода. Но существуют определенные соглашения, которые… Черт, почему это непременно должно было произойти?
– Затем, разумеется, усильте охрану.
– Да.
– И наконец…
– Что?
– В общем, в этом вопросе мы располагаем кое-каким преимуществом. У нас есть человек, знакомый с этим курдом, по сути работавший с ним бок о бок. Он даже обучал его. Это офицер спецназа, который был заброшен в Курдистан в семьдесят третьем.
– Да?
– Его фамилия Чарди. Он…
– Чарди? Господи, Чарди! Я его помню. Он попал в плен и какое-то время просидел в советской тюрьме.
– Совершенно верно.
– Чарди, – повторил Данциг, восстанавливая в памяти это имя.
– Дело в том, что Чарди знает Улу Бега, знает, как он выглядит, как он мыслит; это придает ему огромную ценность. И он всегда отличался молниеносной реакцией в перестрелке.
– Ну, я от души надеюсь, что до перестрелки все же не дойдет. Он будет руководить поимкой этого курда?
– Не совсем так. Он не полицейский. Нет, мы отвели Чарди несколько другую роль, чтобы как можно полнее воспользоваться его знаниями.
– И какую же?
– Мы хотим приставить его к вам.
– Боже правый, – закашлялся Данциг. – Ко мне? У меня в голове такое не укладывается!
Глава 15
Они быстро обнаружили, что он мертв. Рейнолдо Рамирес, "убитый нападавшими в своем собственном заведении в расцвете лет", было написано в газете. Что за нападавшие? Об этом газета умалчивала, как и Departamento de Policfa. Полицейский участок (исп.).
– Им заплатили, – зловеще заявил Спейт.
"Да ну", – подумал Тревитт, но вслух ничего не сказал.
Он проникся почти мгновенной неприязнью к Ногалесу – и ко всей Мексике. К голубым и розовым лачугам, облепившим каменистые склоны над нарядным туристическим кварталом с его сувенирными лотками, барами, стоматологическими кабинетами и парикмахерскими. Он возненавидел все это. Даже самый воздух здесь был другим, да и лопотание местных жителей, которое он понимал с пятого на десятое, не развеивало тревоги. Тревитту очень хотелось поскорее унести отсюда ноги.
Но старина Билл кое-что разнюхал.
– Хочу увидеть могилу Рейнолдо Рамиреса своими глазами, – заявил он. – Чтобы удостовериться, что он мертв.
"О господи", – подумал Тревитт.
Но они поймали такси «Эксклюзиво» и поехали на могилу. От этого зрелища Тревитта затошнило. В Мексике не было места чистенькой пресвитерианской кончине: кладбище являло собой торжество культа смерти, первобытного и разнузданного. Кресты, одуряюще душистые цветы и склоненные в молитве Мадонны, расписанные яркими красками. И черепа.
Тревитта передернуло. Ему никогда прежде не доводилось видеть голый череп, а тут он валялся прямо под ногами в пыли. Или, вернее, они – рассыпанные повсюду кости и черепа, вываливающиеся из склепов на пыльных склонах, скалящие зубы из ниш и канав. Над кладбищем свистел ветер, гнал перед собой мелкую песчаную взвесь, от которой у Тревитта щипало глаза, а плащ рвало с плеч, точно накидку. Он склонился навстречу очередному порыву; на зубах заскрипел песок.
– Вот она, – крикнул Билл.
Они стояли перед изящным надгробием, до сих пор утопающим в запыленных цветах. Скорбящая Мадонна склонялась над распростертым в траве сыном. Под подошвой Тревитта хрустнула бедренная кость. Он отшвырнул ее. Вдали раскинулся убогий Ногалес – холмы, облепленные пестрыми лачугами, отвесные стены над извилистыми улочками, а за ними – граница, как линия демилитаризованной зоны, пересекающая расположение боевых действий, а еще дальше – американский Ногалес, чистенький и аккуратный городок.
Тревитт взглянул на камень. На нем значилось:
REYNOLDO RAMIREZ
Murio en 1982
– Все, – крикнул он. – Тупик.
Спейт рассмотрел камень, обошел его со всех сторон.
– Интересно, кто принес цветы? – пробормотал он.
"Да какая разница", – подумал Тревитт.
Уже вечерело, ему хотелось выбраться отсюда. Он оглянулся на такси, ожидавшее их у входа на кладбище; водитель пристроился на оградке.
– Послушайте, все кончено, – сказал Тревитт. – Он мертв. Теперь уже никто не сможет рассказать о той ночи, когда Улу Бег перешел границу. Давайте выбираться отсюда.
Но Спейт точно прирос к месту.
– Там может быть кто угодно. Или вообще никого, – проговорил он наконец.
Тревитт ничего не сказал.
– Может, стоит заглянуть в этот его кабак, – предложил Спейт.
– Мистер Спейт, нас вообще не должно было здесь быть. А теперь вы хотите…
Но Спейт точно его и не слышал.
– Да, – подытожил он. – Думаю, так мы и сделаем.
Полный решимости, он двинулся к такси.
Тревитт проводил его взглядом, потом спохватился, что стоит столбом посреди кладбища, и бросился вдогонку.
* * *
Несколько часов спустя его одолевали крайне необычные ощущения. Мучительная застенчивость, острое смущение, чувство, что он самозванец, и все это было щедро приправлено затаенным пронзительным наслаждением.
Девушка продолжала растирать его бедро, нежную кожу с внутренней стороны, ладонью, сухой и упругой, умело, со знанием дела, и одновременно на ломаном английском нашептывала ему на ухо о разнообразных соблазнительных возможностях.
– У тебя есть неплохие денежки?
– Ха-ха, – с беспокойством хохотнул Тревитт, неторопливо потягивая напиток, который ему подали как «Маргариту», но который на самом деле представлял собой смесь теплого фруктового сока с имбирной шипучкой по восемь баксов за бокал, специальная цена для гринго.
Остальные девочки слонялись по залу заведения, которое теперь именовалось «Оскарз». Все они были проститутками, но эта – Анита, прямо как в "Вестсайдской истории", безраздельно принадлежала ему, ну или он ей, словно по какому-то договору или дипломатическому соглашению. Никто не посягал на их уединение, и он пытался растянуть удовольствие как можно дольше, пока Спейт наводит справки. У него промелькнула мысль, что, быть может, задавать вопросы следовало бы ему, ведь это он разузнал об этом самом Рамиресе, обо всем этом мексиканском дельце. Однако он беспокойно оглядывался по сторонам поверх пухлого плеча Аниты и видел обшарпанный зал, битком набитый американскими студентами и мексиканскими бизнесменами. Его туфли липли к полу, в воздухе висел сшибающий с ног запах дезинфекции.
– У тебя есть денежки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55