- Цербрюхен, - сказал он. - Как пить дать.
Девушка не ответила на его улыбку, даже чуть носом дернула. "Ну и ладно, - подумал Паша. - Чего она мне улыбаться будет?" Он снял ботинки, штаны-галифе и, подвернув широкие солдатские сатиновые трусы, сделал стойку на руках. Ему хотелось в воду, но он себя сдерживал, нужно еще как следует прокалиться, чтобы прохладная вода стала от перекала еще прохладнее, чтобы захотелось кричать: "Ух ты! О-го-го!"
Мальчишки тоже принялись делать стойки. Они тыкались головами в песок, не удерживая тело слабыми руками. Но им было весело. Они хохотали.
Паша заметил, как девушка глянула на него исподлобья, встала и пошла к воде. На вид ей было лет семнадцать. У девушки шапочка резиновая голубая и резиновые тапочки голубые.
Она упала в воду, чуть подпрыгнув, и красивым кролем прошла первые метры, потом поплыла брассом. Ее приныривающая голубая голова затерялась в оголтелой мешанине купающихся ребят.
Постояв еще немного, Паша тоже побежал в воду, шумно упал в нее и шумно поплыл. Как все деревенские, не обученные кролю, любил он, купаясь, ощущать веселье и шум воды, иногда он даже позволял себе крикнуть - "Ух ты!" - что, конечно, не свидетельствовало в его пользу.
Проплыв до середины озера, он повернул обратно и чуть не врезался лбом в плотик. Плотик стоял на якоре, по-видимому, для того, чтобы пловцы могли отдохнуть. Паша уцепился за край и вымахнул на него, отметив, что черные сатиновые трусы облепляют его ноги почти до колен. Паша, приплясывая, пустился трусы подворачивать, чтобы они выглядели спортивнее, - на плотике сидела та самая девушка в белом купальнике, голубой шапочке и голубых резиновых туфлях.
Паша не отличался развязностью, но тут ему показалось вдруг, что девушку эту он знает с детства, что они вместе учились и между ними самые лучшие дружеские отношения, просто она рассердилась на него за какую-то его глупую выходку; он сел рядом с ней, взял ее руку и крепко пожал.
- Ентшульдиген, - сказал.
Девушка отодвинулась от него, но не прыгнула в воду, а как-то жалко, по-ребячьи, сползла и поплыла на спине, торопливо загребая воду и глядя на Пашу растерянно и жалобно. Потом она повернулась и поплыла кролем. Паша полюбовался немного ее ходом и поплыл вслед саженками.
На берегу Паша глянул на свой мотоцикл и обомлел. На мотоцикле, широко расставив ноги, с сигаретой во рту сидел начальник строевой части, майор Рубцов.
Девушка держала свое бело-голубое полотенце возле лица, прикусив уголок зубами. Она смотрела то на майора, то на Пашу, что-то там соображая в своей замилитаризованной голове.
- Здравия желаю, товарищ майор. Рядовой Перевесов. Возвращаюсь из командировки в город за клеем.
- Как я понимаю, ты не возвращаешься, Перевесов, а прохлаждаешься. И как тебе?
- Так жарко же, товарищ майор. Сил нет. Выкупайтесь тоже. Вода что надо.
Майор расстегнул пуговицу на гимнастерке, покосился на девушку, а она, скомкав полотенце, вдруг шагнула к Паше и спряталась за его спину. Майор гимнастерку застегнул.
- Нет, - сказал он. - Не могу позориться перед населением, купаясь в таких дурацких трусах. И ты бы, рядовой Перевесов, не позорился.
Девушка вдруг засмеялась за Пашиной спиной, а когда он к ней обернулся, вытерла ему лицо полотенцем.
- Рядовой Перевесов! - крикнул майор. Но, поняв, что крик его в данной ситуации неуместен и политически вреден, сказал растерянно: Перевесов, сейчас же оденься. Не стой голяком перед новой немецкой молодежью. Черт бы тебя побрал... Короче, я беру мотоцикл, а ты пешком пойдешь. И немедленно.
Паша достал из кармана часы, показал их девушке.
- Морген. Цвай ур. - И топнул пяткой, мол, здесь, на этом месте.
Девушка ничего не ответила. Сняла резиновую шапочку, тряхнула стрижеными светлыми волосами.
- Перевесов, - сказал майор. - Ты посмотри на нее. Она же дите. Мне баб не жаль - подстрекатели и психопатки. Но от детей - руки прочь!
- Вы правы, товарищ майор. - Паша подошел к девушке, пожал ей руку. Сказал: - Ауф видерзеен, комрад фройлен. - Залез в галифе, ботинки. Морген. Цвай ур. - И пошел в сторону части, на ходу надевая гимнастерку.
Майор догнал его на мотоцикле, притормозил и спросил:
- Думаешь, придет?
- Не знаю. Хорошая девушка.
- Перевесов, ты понимаешь, о чем я? Может, мне тебя на губу упечь, на пятнадцать суток?.. Смотри, Перевесов, влюбишься - отчислю в спецподразделение. - Майор нажал на газ и с таким треском рванул к части, что Паша должен был бы почувствовать свою полную беззащитность перед уставом, порядком и еще чем-то таинственным и неумолимым.
На следующий день Паша пришел к старшине Зотову за увольнительной.
- Не дам, - сказал старшина. - Меня уже майор Рубцов вызывал... Думаешь, она придет?
- Придет, - сказал Паша. - Я не думаю. Я сердцем чувствую. Сердце мне говорит.
- У тебя сердце, а у меня майор, - сказал старшина. - Правда, он оговорку сделал, сказал, если очень уж просить будет - дай... На. Старшина вынул из стола уже заготовленную увольнительную. - Деньги есть?
- А зачем? - спросил Паша.
- Там на штрассе немцы что-то вроде кафе открыли. Ликер продают мятный. Зеленый, как болотная херня. Кофе свекольный - тоже херня. И пирожные вот - с ноготь. Подворотничок пришей чистый.
- Есть у меня в мешке деньги, - сказал Паша. - Каждый месяц давали...
- И чтобы в лучшем виде! - сказал старшина, повысив голос. - Без рук! Если патруль спросит, куда увольнительная, скажешь - отпуск за отличную службу... А может, за клеем?
- За клеем я вчера ездил.
Сейчас те приятели, что помладше, говорят Писателю Пе, задетые за живое его свободным характером и независимым способом жить, - мол, ты старше нас на войну. Но эта фраза по сути своей лишь фигура для украшения речи над гробом усопшего. А на самом деле каждый солдат на войну моложе, потому что недолюбил, и, если он понимает это и если он не глуп, он умрет молодым. Посмотрите на тех, кто прибавил войну к своему возрасту - они быстро состарились, превратив свою жизнь в служение прошлому и ничего не ожидая от будущего, кроме признания в непомерной прогрессии их заслуг перед Родиной, считая уже само собой пребывание в армии актом беспримерного подвига.
Красивая бесподобная студентка милая Мария передернет плечами: мол, все это липа и яблоневый цвет - на войне барышень волокут в кусты, а не купаются с ними в светлых струях теплого озера. Студентка Мария знает. Она все знает. Знает, что и любви, как таковой, нет, есть только желание барыша.
В небе над теплой землей шла своя непредсказуемая деятельность. Туча, брюхатая и одинокая, наползала на озеро.
Паша глядел на нее без злости: дождь - явление преходящее, он же, Паша, шел к вечному.
Когда Паша вбежал на пляж, там было пустынно. Лишь одна фигурка боролась с ветром. Она была в синем платье с белыми пуговицами и белым воротником. В белых туфлях на низком каблуке и с зонтиком. Зонт был широкий мужской, даже стариковский. Наверно, она схватила его впопыхах.
Они стояли друг против друга и как бы боялись один другого, и как бы один у другого просили прощения, и оба чувствовали одну и ту же боль в переносице. Ветер толкнул их друг к другу. Она протянула Паше зонт, предлагая укрыться под зонтом от дождя и как бы отдавая себя тем самым в объятия Паши, поскольку под зонтом, не прижавшись друг к другу, укрыться от дождя невозможно.
Паша взял зонт, но встать к девчонке близко не смог. Тогда он воткнул зонт ручкой в песок глубоко, чтобы ветер не вырвал. Прокопал каблуком вокруг зонта канавку и стащил гимнастерку.
- "Анна унд Марта баден!" - заорал он запомнившуюся на всю жизнь фразу из учебника немецкого языка. Быстро раздевшись, он запихал под зонт всю одежду.
И девушка, вдруг поняв, что их спасение в озере, сбросила платье, туфли. Надела резиновую шапочку, но тут же и ее сбросила. Паша сложил все под зонт.
Стихия низринулась на них. И они с криком спрятались от нее в воде.
Когда они подплыли к плоту, дождь уже перестал. Они вылезли на плот и упали на мокрые теплые доски, уже начавшие куриться паром. На них снизошла та минута, которая отключает от сердца все заботы бытия, которая растягивается в щемящую бесконечность, которая впоследствии будет освещать долгое одиночество памятью соприкосновения со счастьем.
Солнце вышло из похудевшей тучи.
Паша ткнул себя в грудь и сказал:
- Паша. - Взял девушкину руку и поцеловал.
- Эльзе, - девушка сползла с плота в воду и обрызгала Пашу, и поплыла, засмеявшись.
Паша тут же поплыл вслед за ней.
На пляже уже появились ребятишки. Они возились в мокром песке, строили неприступные крепости и замки, шпили которых обваливались, подсыхая на солнце.
Паша чуть было не опоздал на свидание - он разведывал путь в кафе.
Немцы, сидевшие за чашкой свекольного кофе, смотрели на Пашу и Эльзе неодобрительно. Паша спиной ощущал их взгляды, как падающие за ворот ледяные капли. Ему казалось, что Эльзе сейчас не выдержит и заплачет. Она, собственно, ребенок. Какое у нее мужество?
Паша посадил ее за столик, подошел к стойке, вынул из кармана пачку марок и попросил цвай кофе и фюр аллес кекс. Получилось немного. Он поставил тарелку перед девушкой и поцеловал ее в маковку, как целуют сестренок.
Немцы, казалось, перестали дышать. Но когда он это проделал в полном соответствии с болью своей стесненной души, они, не увидав в его поведении фальши, улыбнулись. В их улыбках не было одобрения, но уже была задумчивость.
Из-за стола в углу поднялся однорукий инвалид, подошел к Паше, в руке у него была рюмка зеленого ликера.
- Жизнь идет, - сказал он.
Паша встал, они чокнулись - Паша свекольным кофе - и выпили стоя.
В этот момент, как в театре, отворилась дверь - вошел патруль. Старший лейтенант и два автоматчика. Офицер подошел к Паше, спросил увольнительную. Паша подал.
- Вам увольнительную дали не для того, чтобы вы сидели в пивной.
- Мы кофе пьем, - ответил Паша.
Старший лейтенант посмотрел на испуганную Эльзе равнодушным усталым взглядом, даже не посмотрел, а как бы размазал ее.
- Доложите своему командиру, что я наложил на вас трое суток ареста.
- Слушаюсь, - сказал Паша.
Однорукий инвалид придвинулся к офицеру боком, как птица.
- Нехорошо, - сказал он. - Война нет. Жизнь! Цветы...
Старший лейтенант похлопал инвалида по плечу.
- Все правильно, - сказал он по-немецки. - Мы еще просто не знаем, как нужно вести себя в такой ситуации.
"Ну чего тут знать? - подумал Паша. - Ну чего тут знать?" - Ему стало весело.
- Товарищ старший лейтенант, разрешите допить кофе и проводить девушку до дому?
Старший лейтенант задумался. Автоматчики смотрели на него с нескрываемым интересом.
- Разрешаю, - наконец сказал он.
Паша щелкнул каблуками, чего сам от себя никак не ждал, сел и принялся небольшими глотками интеллигентно пить кофе, глядя на Эльзе и улыбаясь.
Про интеллигентность я с его слов пишу, хотя Паша это мог, была у него какая-то сдержанность в движениях и в выражении чувств.
В глазах у старшего лейтенанта и автоматчиков появилась тоска. Когда они выходили, лица их были суровы и слепы.
Это все, что Паша рассказал нам о девушке Эльзе. Больше он не рассказал ничего. Но начал он пропадать.
Тут и случилась наша охота.
Мертвый Егор лежал, улыбался. Он был охотник, мечтал об охоте, и на охоте умер. Косуля даже не убежала. Она смотрела на нас с холма, наклонив голову. Видимо, до сих пор бог оберегал ее для каких-то своих интриг.
И мы не знали, что наше положение было усугублено тем, что буквально за день до злополучной охоты Паша подал командиру роты рапорт: "Прошу полагать меня женатым..." Формулировку ему, матерясь и размахивая кулаками, подсказал старшина Зотов.
Когда Паша умер, мы с Писателем Пе уже больше месяца числились в музвзводе. Писатель Пе бухал на барабане, я пумкал на теноре "эс-та-та... эс-та-та... па-па..."
После тихих похорон Егора нам совсем тоскливо стало в разведроте. Демобилизовались старики, пришла молодежь, которая, как мундирчик, надела на себя славу нашего подразделения и чувствовала себя в нем ловко, как в своем. Нам, увы, этот мундирчик жал.
И вот лежим мы с Писателем Пе на стадионе. Где военные остановились, там сразу: стадион, сортир и кухня. Мимо нас идет какой-то бледный, высокий незнакомый старшина.
- Это капельмейстер. Врубайся, - прошептал мне Писатель Пе и громко так: - Не знаю, не знаю. Симфонизм тебе не горох. Тебе бы только пальцы. Ты не прав. Я виртуозности не отрицаю, но тема и звучание должны развиваться вширь.
- А я чихал, - говорю я наобум. - Я полагаю музыку в себе. Она во мне всегда. Лишь смена ритмов. Я виртуоз...
И как это ловко у меня получилось. Незнакомый старшина остановился, как будто влетел лицом в паутину. Помахал руками перед носом, повернулся и говорит нам:
- Вы музыканты?
- А вы гуляйте, - отвечаем. - Мало ли кем мы были - может, даже кондитерами. Ауф вам видерзеен с большим приветом.
- Нет, - говорит. - Я серьезно. Я командир музвзвода.
Мы в смех - мол, не слышали о таком.
- Нет, - говорит. - Я не шучу. Теперь в подразделении есть музвзвод и я занимаюсь его доукомплектацией. Ищу музыкантов. Вы музыканты. Я слышал ваш разговор. Ваши фамилии.
Мы неохотно сообщаем. Ломаемся; мол, мы только еще учились в музучилище и школе при консерватории. Мол, где нам...
Но он уже пошел. Высокий и сухой. Он был репатриант, и музыкантов набрал из репатриированных ребят, преимущественно из западных областей. Ему с ними было легче чувствовать себя командиром. И кой черт внушил ему поверить нам. Но именно с этого момента началась его реальная жизнь, полная тревоги, забот и даже музыки - он был отличный трубач.
На следующий день нас вызвали к начальнику строевой части, майору Рубцову.
- Старшина-капельмейстер попросил перевести вас в музвзвод, - сказал майор. - Я не спрашиваю, как вы ему мозги закрутили. Я перевел. Но указал ему, чтобы ваших фамилий я от него больше не слышал. Я ему, конечно, дал понять, кто вы такие есть на самом деле, но он не понял. Пускай пеняет на себя.
- Пускай пеняет, - согласились мы с майором. - Он глупый.
- А вот ваш Перевесов!.. Штучка! - Майор положил перед нами рапорт Паши Сливухи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35