Глаза Петра вспыхнули вдохновением.— Помоги, Господи! — поклонился боярин. — В коем же месте, государь, замыслил ты новую Москву строить?— Не Москву, боярин, Москва Москвой и останется… А при устье Невы срублю мою столицу. И я срублю её сим топором, да и оконце в Европу прорублю.— Дай, Господи! Одначе устье Невы надо ещё добыть.— И добудем… Сколько ты успел собрать рати?— Всего, государь, у меня рати тысяч двадцать: семеновцы с преображенцами, да два полка драгун, да пехоты двадцать батальонов.— Сего за глаза достаточно… Как только грачи да жаворонки прилетят, так и выступай в поход.— Слушаю, государь.— А потом и я за тобой не замедлю.С последними словами Пётр задумался. Шереметев почтительно ждал.— Да вот что, Борис Петрович, — очнувшись от задумчивости, сказал Пётр, — возьми с собою в поход и царевича… Пора Алексею привыкать к воинскому делу… Зачисли его в Преображенский… у преображенцев есть чему поучиться.— Слушаю, государь, — поклонился Шереметев.Пётр опять задумался, вспомнив о царевиче.«И в кого он уродился? — невольно думалось ему. — Точно кукушка в чужое гнездо его подбросила… Точно не моего он семени… Не по его голове будет шапка Мономахова, не по Сеньке шапка… Кабы „шишечка“…»И лицо его опять просветлело.Ягужинский стоял в нерешительности с чертежом в руках.— Ты что, Павел? — спросил царь.— Из какого дерева, государь, повелишь топорище к топору пригнать? — спросил Павлуша. — Из дуба али из ясени?— Пальмовое… да из самой крепкой пальмы, — был ответ.— И такой величины топор, государь, как здесь, на чертеже?— Такой именно.Шереметев взглянул на чертёж, и его поразили размеры топора.— Воистину, государь, этот топор всем топорам царь, — сказал он, — ни одному плотнику с ним не справиться.— Так и должно быть, — торжественно сказал Пётр, — слышал мои слова? Сим топором я срублю новую столицу для России и прорублю окно в Европу! 16 Петру, однако, не сиделось в Москве: вся душа его была там, где Нева вливала свои могучие струи в море.Он прибыл в Шлиссельбург в апреле, обогнав по пути Шереметева с войском.— Торопись, Борис Петрович, — сказал он последнему, — грачи не токмо что давно прилетели, но уж и в гнёзда засели.— Добро им, государь, с крыльями, — почтительно возразил Шереметев. — Одначе к вскрытию Невы я беспременно буду к Шлиссельбургу.— А что царевич? — спросил Пётр.— Помаленьку навыкает, государь.«Не навыкнет, — подумал Пётр. — То ли я был в его годы?..»Царь, наконец, в Шлиссельбурге.Он осматривает крепостные работы, производившиеся под наблюдением Виниуса, того самого, что отливал пушки из колоколов новгородских церквей.Пётр гневен. Ягужинский, неотступно следовавший за ним с портфелем и письменными принадлежностями, с ужасом видел, что страшная дубинка царя поднялась над неприкрытою седою головою старого Виниуса… Вот-вот убьёт старика… Они стоят на крепостной стене, обращённой к Неве.— Тебя бы стоило сбросить сюда со стены, как негодную ветошь! — раздался грозный голос царя.— Смилуйся, великий государь, помилуй! — трепетно говорит Виниус.— Где боевые припасы?— Немедля придут, государь… за распутицей опоздали…— А лекарства для войска?— По вестям, государь, недалече уж.— Со шведской стороны слаба защита крепости! — гремит гневный голос.Несмотря на адский стук и лязг нескольких тысяч топоров, на визг множества пил, ужасающий скрип тачек, которыми подвозили к крепости десятки тысяч солдат и согнанных на работы со всего северо-восточного угла России крестьян, страшный голос гневного царя гремел, как труба страшного, последнего суда.— Разносит… разносит! — с испугом шептали работавшие на крепости, и ещё громче потрясали воздух стук и лязг топоров, визг пил и скрип тачек.— Кого разносит?— Старого Виниуса.— О, Господи! Спаси и помилуй.Вдруг отчётливо выделился из всего шума звонкий юношеский голос.— Упали в воду!.. Тонут!.. Спасите! — в ужасе кричал Ягужинский.Все на мгновение смолкло.— Кто упал? — прогремел голос царя. — Павел зря кричать не станет… Кто тонет?— Кенигсек, государь, да лекарь Петелин… Вон с тех досок упали в канал… Вон видно руки… борются со смертью…— Живей лодки! Багры! Тащите сети!Это уже распоряжался царь. Куда и гнев девался! Его заступило царственное человеколюбие — человеколюбие, которое через двадцать с небольшим лет и унесло из мира великую душу величайшего из государей… Известна, что в конце октября 1724 года Пётр, плывя на баркасе к Систербеку для осмотра сестрорецкого литейного завода, увидел недалеко от Лахты севшее на мель судно, которое плыло из Кронштадта с солдатами и матросами, и тотчас же бросился спасать людей, потому что судно, потрясаемое волнами, видимо погибало. Великодушный государь, добрый гений и слава России, сам бросился по пояс в воду, в ледяную воду конца октября! Всю ночь работал в этой воде, спасая людей, которых не успело унести бушевавшее море: успев спасти жизнь двадцати своим подданным, он сам схватил смертельную простуду и через несколько месяцев отдал Богу душу…Это ли не величие!И теперь здесь, в Шлиссельбурге, забыв Виниуса, свой гнев, нашествие шведов и все на свете, Пётр, стремительно сбежав с крепостной стены, так что за ним не поспевали ни Меншиков, ни Ягужинский, моментально вскочил в первую попавшуюся лодку и, чуть не опрокинув её, начал работать багром, страшно вспенивая воду в канале.— Не тут… спускай лодку ниже… их унесло водой, — торопливо командовал он матросам.И опять багор пенит воду канала.— Нет… ещё ниже двигай…Багор не выходил из воды.— Данилыч! Вели закидать сети ниже, на перехват утопшим…— Сам закидаю, государь… Помоги, Господи!Багор что-то нащупал.— Стой! Ошвартуйте лодку вёслами… Здесь!..И багор, поднимаясь из воды, поднимал на её поверхность что-то вроде мешка…То была спина утопленника… Скоро показались болтавшиеся как плети руки и ноги, повисшая голова… мокрые чёрные волосы, с которых струилась вода…— Кенигсек! Благодарение Богу… может, отойдёт.И царь снял шляпу и перекрестился.— Ищите других!.. Они тут, должно быть, недалече.Из толпы солдат и рабочих, стеною стоявших вдоль канала послышались возгласы:— Не клади на землю утопшего, государь! Не клади!— Качать его! Качать!— Сымай кто зипун! На зипун его! Живо, братцы!На берег из лодки полетел кафтан.— Сам царь-батюшка не пожалел своей государевой одёжи, — слышалось на берегу.— Пошли ему, Господи, Царица Небесная!Государь бережно поднимает утопленника, как малого ребёнка, тревожно смотрит в его бледное лицо, посиневшее, ещё за несколько минут такое прекрасное лицо, и так же бережно передаёт несчастного на руки подоспевшим с Меншиковым матросам.Утопленника кладут на растянутый царский плащ.— Качайте… качайте, дабы изверглась из него вода… А ты, Данилыч, обыщи его карманы… нет ли важных государственных бумаг…Меншиков вынимает из карманов утопленника несколько пакетов, отчасти подмоченных.— Отдай их Павлу… пускай отнесёт в мою ставку и запечатает моей малой печатью… на досуге я сам разберу.Меншиков отдал пакеты Ягужинскому.— Нащупали! — крикнули с другой лодки, что была пониже.— Подавай на берег! Да легче!— Вот бредень, братцы, на бредне способнее качать!— А другого на рогожу клади, рогожа чистая.И началось усиленное качание трех мёртвых тел.Царь стоит около Кенигсека и не спускает глаз с его посиневшего лица, перекатывающегося с правой щеки на левую и наоборот…«Не изрыгается вода, не изрыгается… вот печаль! Какого нужного человека лишаюсь! Новый бы Лефорт был».Царь подходит к покачивающемуся утопленнику и осторожно дотрагивается до его высокого, мраморной белизны лба.— Холоден, как лёд…— Вода студена, государь, — тихо говорит Меншиков.— От ледяной воды, поди, сердце замерло, не выдержало.— Знамо, государь, и не от такой воды дух захватывает, а тут долго ли?Пётр, Меншиков и два матроса сменяют прежде качавших.— Тряси дружней, вот так: раз-два, раз-два…Жалкое, безжизненное, беспомощное тело!..— Наддай ещё! Тряси!..— Эх, государь, кабы в нём была душа, давно бы вытряхнули, — тихо говорит Меншиков.— Так думаешь, нет уже её в нём?— Думаю, государь; она ведь из воды умчалась в ту страну, где ей быть предопределено, може, в рай светлый, може, во тьму кромешную.Между тем Ягужинский, придя в царскую палатку (государь не хотел жить в крепости, в доме, а, предпочитая свежий воздух открытого места, велел разбить себе палатку вне крепостных стен), чтоб запечатать вынутые из карманов утопшего Кенигсека бумаги в отдельный пакет, положил их на стол и при этом нечаянно выронил из одного конверта что-то такое, от чего он со страхом отшатнулся…— Что это? — шептал он побледневшими от страха губами. — Она сама?.. У него?..Он дрожащими руками взял конверт, из которого выпало это что-то страшное, и вынул оттуда розовые листки, которые привели его в ещё больший ужас…«Её почерк… Господи!»Листки выпали из его дрожащих рук.«Сжечь все это… уничтожить…»Он торопливо зажёг свечу.«Сожгу… жалеючи государя, сожгу… А того не жаль, его уже не откачать… И её не жаль».…Листки и то страшное — у самого пламени свечи.«Нет, не смею жечь… Пусть будет воля Бога… А я от своего государя ничего не скрывал и этого не скрою. Пусть сам рассудит».И Ягужинский взял со стола отдельный поместительный конверт, вложил в него бумаги Кенигсека и то… страшнее с розовыми листками… и все это запечатал малой царской печатью. 17 Уже поздно ночью в сопровождении только Ягужинского возвратился царь из крепости в свою ставку.— Какой пароль на ночь? — спросил он вытянувшегося перед ним у входа в палатку богатыря преображенца.— «Март», государь, — шепнул преображенец.— Не «Март», а «Марта», — поправил его царь.Войдя в палатку и поставив в угол дубинку, он спросил Ягужинского:— Где бумаги Кенигсека, которые я велел тебе запечатать? И не ждал, не гадал, и вот стряслось горе. Какого человека потеряли! Эх, Кенигсек, Кенигсек!Ягужинский побледнел. Царь заметил это.— Что с тобой, Павел? — спросил он. — Ты нездоров?— Нет, государь, я здоров, — с трудом произнёс Павлуша.— Простудился, может?— Нет, государь.— Но ты дрожишь. Может, я тебя замаял, утомил?— Нет, государь, с тобой я никогда не утомляюсь.— Не говори. Вон и Данилыч к ночи еле ноги таскал, а он не чета тебе, цыплёнку. Так где бумаги Кенигсека?— Вот, государь, — подал Павлуша страшный пакет.— А, хорошо. А теперь ступай спать, отдохни… Завтра рано разбужу… Похороним Кенигсека и Лейма с Петелиным, да и за работу… Экое горе с этим Кенигсеком!.. Ну, ступай, Павлуша, ты на ногах не стоишь.Павлуша, взглянув на страшный пакет, медленно удалился в своё отделение палатки, откуда слышен был малейший шорох из царского отделения.И вот слышит Павлуша: царь потянулся и громко зевнул.«Спать хочет, видимо, хочет, а не уснуть ни за что, не просмотревши бумаг, что в проклятом пакете», — мысленно рассуждает с собой Павлуша.Слышит, звякнула чарка о графин.«Сейчас будет пить анисовку… Пьёт… Вторая чарка…»Слышится снова зевок…«Ох, не уснёт, не уснёт».Вдруг Павлуша слышит: хрустнула сургучная печать. Сердце его так и заходило…Зашуршала бумага…— Ба! Аннушка! — слышит Павлуша. — Анна! Как она сюда попала, к Кенигсеку? Стащил разве? Да я у неё не видел этого портрета…Голос царя какой-то странный, не его голос. Ягужинского бьёт лихорадка.— А! Розовые листочки… Её рука, её почерк…«Господи! Спаси и помилуй… Увидел… Читает…»— A! «Mein Lieber… mein Geliebter!» Мой дорогой… мой возлюбленный! (нем.)

Голос задыхается… Слова с трудом вырываются из горла, которое, казалось, как будто кто-то сдавил рукой…— Га!.. «deine Liebhaberin… deine Sclavin…» Твоя любовница… твоя раба! (нем.)

Мне так не писала… шлюха!..Что-то треснуло, грохнуло…— На плаху!.. Мало — на кол!.. На железную спицу!..Опять звякает графин о чарку…Снова тихо. Снова шуршит бумага…— Так… Не любила, говоришь, е г о… это меня-то… тебя-де люблю первого… «deine getreuste Anna…» Твоя вернейшая Анна… (нем.).

. И мне писала «верная до гроба». Скоро будет гроб… скоро…Чарка снова звякает…«Опять анисовка… которая чарка!..»— А! Улизнул, голубчик! В воду улизнул… не испробовал ни дубинки, ни кнута… А я ещё жалел тебя… Добро!..Слышно Павлуше, что государь встал и зашагал по палатке… «Лев в клетке, а растерзать некого… жертва далеко…»Что-то опять треснуло, грохнуло…«Ломает что-то с сердцов…»— Так не любила?.. Добро! Змея… хуже змеи… Ящерица… слизняк…Он заглянул в отделение Ягужинского. Павлуша притворился спящим и даже стал похрапывать.— Спит… умаялся.Воротившись к себе, государь снова зашагал по палатке…— Видно, давно снюхались. Немка к немцу… чего лучше!.. То-то ему из саксонской службы захотелось в русскую, ко мне, чтобы быть ближе к ней… Улизнул, улизнул, голубчик… Счастлив твой Бог… А эта, Анка, не улизнёт… нет!Опять зашуршали бумаги…«Читает… Что-то дальше будет?» — прислушивается Ягужинский.Долго шуршала бумага… не раз снова звякал графин о чарку… И хмель его не берет, особенно когда гневен…— Черт с ней, этой немкой!.. У меня Марта, Марфуша… Эта невинною девочкой полюбила меня. И будет у нас «шишечка».Голос заметно смягчился…— Только бы добыть Ниеншанц да дельту Невы… Добуду!.. Не дам опомниться шведам… А там срублю свою столицу у моря… Вот тем топором… Я давно плотник… Недаром и Данилыч назвал меня Державным плотником… Данилыч угадывает мои мысли… И прорублю-таки окошко в Европу… А там прощай, Москва… Ты мне немало насолила… В Москве и убить меня хотели, и отнять у меня престол… Москва и в антихристы меня произвела… Экое стоячее, гнилое болото!.. Теперь эта подлая Анка рога мне наставила, и все из-за Москвы… Нет! Долой старое, заплесневелое вино… У меня будет новое вино, и я волью его в новые мехи…Пётр имел обыкновение говорить сам с собою, особенно ночам, когда и заботы государственные волновали его, когда новые планы зарождались в его творческой, гениальной голове. Ягужинский это знал и, находясь при царе неотлучно, ранее других подслушивал тайны великого преобразователя России.— Ну и черт с ней!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116