– Как же! Вы журналист, пишете газету – не все же умеют писать газету.
– Это так. Не все, конечно, но знаний-то больших нам не надо. Чай, не профессора мы.
Дамы засмеялись, и я впервые увидел улыбку своей избранницы, – я уже решил, что она – моя избранница, и был приворожён лучезарностью её глаз в состоянии весёлости, очарованием ямочек в углах губ, и всем её юным, целомудренным и детски нежным лицом. Это был миг, когда я себе сказал: буду добиваться её любви, женюсь на ней.
И свадьба наша состоялась через месяц. Я каждый день к ней приходил, мы гуляли по городу, узнавали друг друга, но не так, как теперь узнают друг друга влюблённые. Мы за этот месяц даже не поцеловались. Да, признаться, я и не умел целоваться; телевизора тогда не было, секслитературы – тоже; юноши, как я вот, нередко до женитьбы и не знали поцелуев. Нынешним молодым людям такое может показаться неправдоподобным, но моё поколение ещё хранило целомудрие прошлых лет, и это, как я теперь могу сказать, было большим нравственным богатством русских людей, залогом супружеской верности, счастья и крепости семей. Разводы случались и в наше время, но их было не так много. Я сейчас не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь из моих друзей-сверстников покинул жену, семью и завёл себе новую. Ещё в середине нашего столетия русские люди крепко держали свои семьи, а вместе с семьями держалось и русское государство. Распад начался с порушения нравов. Исконные свойства славян честность и целомудрие дрогнули под натиском голубого разбойника. Иуды-горбачёвцы, а затем и воры-ельциноиды шагнули в наш дом с экрана телевидения. Недаром москвичи его ещё в сороковых годах прозвали Тель-авивдением, то есть порождением Тель-Авива.
С Надеждой я без особых конфликтов и осложнений прожил более сорока лет, и она свою жизнь, как не однажды признавалась друзьям, считала счастливой. А сейчас она вместе с дочкой Леночкой покоится на Введенском кладбище в Москве, почитаемая в сердцах и памяти всех знавших её людей.
Но тогда… мы решили сыграть хорошую свадьбу; это в сорок седьмом-то голодном году! Я занял три тысячи рублей, и на эту сумму мы закупили продуктов, вина, пригласили друзей. Сестра Надежды Раиса Николаевна и её муж Василий Иванович Фиофелактов, работник горвоенкомата, выделили нам в своей квартире небольшую комнатку, и мы начали свою семейную жизнь.
Бюджетом заведовала Раиса Николаевна, а жёсткий контроль над каждой копейкой осуществлял Василий Иванович. Денег у меня не было, Надежда получала шестьсот рублей – в два раза меньше, чем младший офицер штаба, – мы с ней в первые дни почти ничего не ели. Василий Иванович выговаривал, зачем мы устроили роскошную свадьбу – теперь вот сиди без денег, кусай локоть. По утрам Раиса Николаевна предлагала нам кашу и чай, но еда нам была в тягость, мы с Надеждой незаметно выскальзывали из квартиры и, очутившись на воле, смеялись над ворчанием и жадностью Василия Ивановича. В обед я заворачивал в бумажку кусочек хлеба и котлетку, шёл в отдел боевой подготовки, угощал Надежду. Надю я полюбил самозабвенно, и не только за красивое лицо, стройную фигуру, а и за беспечную весёлость, благородство характера и какую-то врождённую мудрость в подходе ко всем ситуациям, возникавшим в нашей новой жизни.
К нам с вятской земли из маленького городка Шахуньи приехала Надина мама, – это ещё более осложнило наше положение. Голодание становилось жестоким, я с ужасом думал о том, как бы не отказали мои ноги. Иногда ходили к Гурьевым и те кормили нас капустой. Тоня догадывалась о нашем бедственном положении, просила приходить почаще. Однако в гости можно сходить раз-другой, но не будешь ходить к ним каждый день. Неожиданное облегчение пришло к нам в виде дополнительного офицерского пайка. Нам не выдавали его два месяца, и вдруг мы получили двойную порцию. Не помню уж точно, но, кажется, там был большой кусок сливочного масла, два килограмма сахара и три килограмма печенья. Позвонил Надежде, пригласил её после работы прогуляться в роще на склоне Высокого замка. Здесь я развернул упакованный паёк и предложил поесть. Она взяла печенье, повертела его и положила на место. Сказала:
– Отдадим Рае. Она будет нас кормить.
Василий Иванович тоже был офицер, и он принёс паёк за два месяца. Нам стали подавать не такой скудный завтрак и ужин. Но я знал, что запасы скоро иссякнут и мы снова станем голодать. Мучительно думал, как же выйти из этого положения? И однажды меня осенило: я проснулся ночью и стал писать рассказ. Жирно чернилами вывел заголовок: «Тренчик»…
История простая. Я только что побывал на солдатских учениях, ходил с батареей в поход и там наблюдал такой эпизод: маленький ростом, хилый солдат шёл позади всех, отставал, а тут на беду у него на скатке шинели, перекинутой через плечо, развязался тренчик. Это короткий ремешок, которым связывались два конца шинели. Начались его мучения: он и без того устал, а тут ещё тренчик. Вначале ему помогал товарищ, шедший рядом, потом подошёл сержант… Шинель раскаталась, концы сходились плохо, сержант бранился, а солдат всё отставал и отставал…
Эту нехитрую историю я подробно живописал в своём рассказе.
Утром он был готов. Я пришёл на работу и отослал пакет в Москву – в редакцию журнала «Красноармеец». Ну, послал и послал. Никому об этом не говорил – даже Надежде, и Саше Семёнову, с которым к тому времени сильно сдружился. Не верил, что напечатают, и не хотел, чтобы надо мной смеялись. Нашёлся, мол, писатель! Джек Лондон или Максим Горький.
А между тем жизнь в стране, обескровленной войной, налаживалась медленно, мы продолжали голодать. Я хотя и расплатился за свадьбу, мне присвоили звание «капитан», и мы получали чуть больше денег; вдвоём-то с Надеждой приносили в дом две с половиной тысячи, но деньги тогда ничего не стоили, и мы по утрам съедали немного каши с постным маслом, кусочек хлеба и пили чай без сахара. А в обед я продолжал носить своей Надежде котлетку и кусочек хлеба.
Скрашивали нашу жизнь любовь и нежнейшие супружеские отношения. Я заботился о жене, а Надежда изобретала всякие уловки, чтобы чем-то да подкормить меня.
О рассказе я забыл, а голод всё туже затягивал свою грозную петлю на нашей шее. Василий Иванович смурной ходил по комнатам своей роскошной квартиры, всем был недоволен; ему казалось, что его объедает «старуха», так он называл тёщу, хотя она была лишь на пять лет старше его. Однажды позвал меня в пустую комнату, заговорщически зашептал:
– Старуха по утрам, когда мы уходим на работу, съедает наш сахар, ест кашу с маслом. Вы же видите, какая она красная. И толстая.
Я молчал, не знал, что же сказать ему и надо ли говорить. И не рассказал об этом Надежде – не хотел её расстраивать. А она, между тем, уже была беременной, новое состояние волновало её и тревожило. Уж несколько раз её тошнило, опытные женщины сказали, что это естественно в таком положении, советовали есть солёные огурцы. Я сбегал на базар и купил для неё огурцов, но и на этот раз она отказалась есть втайне от других членов семьи. Во время ужина догадливая Рая подвинула их Надежде, сказав:
– А это тебе. Твой малыш сейчас требует солёного и кислого.
Я был счастлив ожиданием нашего потомства. И как раз в это волнующее для нас с Надеждой время случилось другое событие, толкнувшее мою жизнь на колею, по которой я качусь с переменным успехом и поныне. Меня вызвал начальник Политотдела. Я ничего не ждал хорошего от встречи с Арустамяном, который постоянно проявлял ко мне неприязнь.
У полковника на столе лежал журнал «Красноармеец».
– Ваш рассказ напечатан в газете?
– В какой газете?
– В этой вот! – схватил он журнал и ударил им по столу.
– Это журнал, а не газета. Я посылал туда рассказ.
– Как он называется?
– Тренчик.
– Но вы украли рассказ у писателя. Вы не могли сами… Чтобы так писать, надо сто лет учиться. Ты малограмотный, ничего не кончил, кроме военной школы. Как ты мог написать такой рассказ? Как?.. Украл рассказ у писателя.
– У какого писателя? – удивился я, испугавшись одной только мысли, что рассказ у кого-нибудь можно украсть.
– Рассказ написал сам! – заявил я решительно. И тут же отступил назад, потому что полковника моё заявление повергло в ярость. Он вскочил и замахал руками.
– Не мог ты написать рассказ, не мог! А если ты написал такой рассказ, то почему не пишешь так же заметки? Ваши статьи сухие, как подошва ботинка в жаркий день в Ереване. Да! Их нельзя читать. За что деньги платим?.. Тебя кто посылал в поход с батареей? Редакция посылала. В редакцию и сдай свой паршивый рассказ! Нет, так не пойдёт. Написал хорошо – сдавай в газету. А он в Москву послал. Деньги хочешь? Да?.. Славы захотел? Да?.. Валька Скотт нашёлся!
Вот так на языке не поймёшь каком – ни на русском, ни на еврейском или армянском – он продолжал распекать меня долго; и, конечно же, не о газете радел полковник, – его больше всего задел сам факт появления рассказа за моей подписью в столичном журнале. Простить он мне не мог такой прыти.
Не знал я тогда и ещё одного важного обстоятельства: тыловые крысы, всю войну отсидевшие в дальних штабах и не получившие ни одной награды, видеть спокойно не могли офицеров с орденами. Я же был ещё очень молод – мне не было и двадцати трёх лет, а на кителе два ордена и пять боевых медалей. Может быть, вот они-то и раздражали полковника, словно быка красная тряпка.
Прошёл ещё месяц, и я получил из Москвы гонорар – около четырёх тысяч рублей. Нечего и говорить, как пришлись кстати нам эти деньги. Я сразу же пошёл к Надежде и отдал ей всю сумму. Она уже видела мой рассказ в журнале, знала, что за него пришлют деньги, но не думала, что их будет так много.
– Четыре часа работы – и такая плата! – удивилась она.
– Как видишь, – отвечал я с гордостью.
– А ты можешь писать и другие рассказы?
– Могу, но не всё, что пишет писатель, принимают журналы. Этот рассказ им приглянулся, и они его напечатали.
Я это говорил для того, чтобы жена моя не очень-то надеялась на будущие гонорары. Однако мысль о писании других рассказов была для меня не чуждой. Для начала я решил писать маленькие рассказы в газеты, – вроде этюдов, которые набрасывает художник для своей картины. Присматривал разные сценки из жизни солдат и живописал их, придумывал сцены, диалоги. Один такой рассказ послал в харьковскую военную газету «На страже Родины», другой – в газету местную, но большую, окружную. Оба рассказа были напечатаны, и я за них также получил гонорар. После этого писать стал чаще и в разные газеты и журналы; большинство моих рассказов печатали, но были такие случаи, когда мне отвечали, что напечатать корреспонденцию не могут из-за недостатка места или по другой какой-нибудь причине.
Подобные миниатюрные рассказы писал и в свою газету; и хотя у моего начальства не было причин обвинять меня в плохой работе, но частое мелькание моей фамилии в других газетах и Львова и Арустамяна раздражало, и я видел, как глаза их при встрече со мной всё больше темнели.
Однажды меня снова вызвал Арустамян.
– От нас нужен молодой офицер, желательно фронтовик, для учёбы в Москве в специальном заведении.
И замолчал, смотрел на меня чёрными выпуклыми торжествующими глазами, будто хотел ещё и сказать: «Ага, попался! Вот и случай нам от тебя избавиться».
Я спросил:
– Что значит, «специальное заведение»?
– А то и значит: специальное, и – всё! Разговор наш секретный. Я тебе скажу, а ты разболтаешь. Ты говори: согласен или нет?
– Ну, болтать я ни о чём не собираюсь, а знать должен: куда меня сватают. В конце концов речь идёт о моей судьбе, о жизни. И если мне ничего не говорят, я тоже отвечать не стану.
– Ты солдат и отвечать обязан! Ишь ты – Геворк Саакян нашёлся!
– Кто такой – Геворк Саакян?
– Поэт есть такой в Армении. Он хорошие стихи пишет. Таких ты никогда не напишешь.
– И не надо мне писать стихи. Я поэтом быть не собираюсь.
– Ну, хорошо, а что ты мне голову морочишь. Ты говори: поедешь в Москву на учёбу или нет?
– Не поеду, если не скажете, что это за секретное заведение.
– Большое заведение! Почётным человеком будешь, не то, что теперь. И будешь в масле, как сыр. В чужой стране смотреть будешь и слушать что надо. Понял теперь, куда тебя посылают?
– Понял, но не хочу. Не поеду.
– Как не хочешь? Трусишь – да? Я знал, что ты будешь трусить.
– В Москву не поеду. Я хочу стать писателем.
Вот это – «хочу стать писателем» я сказал напрасно. Арустамяна эти слова словно ужалили. Он вскочил из-за стола, стал бегать по кабинету, потрясать кулаками.
– Писателем – да? Смотрите на него, писатель нашёлся! Да писатели раз в сто лет родятся. Наш Саакян – вот кто писатель! Эренбург писатель! Бабель! Мариэтта Шагинян! Сильва Капутикян! Да ещё Лев Кассиль. А ты какой писатель! Ну, ладно – иди. Будем считать, что струсил. Другого найдём.
С лёгким сердцем уходил я от полковника. То было время, когда я уже окончательно решил посвятить себя литературе и никакой другой судьбы для себя не желал. Радовался тому, что меня насильно не отослали в школу разведчиков. Мне эта судьба казалась романтической, и в другое время я бы с радостью согласился, но теперь, повторяю, слишком глубоко засела мысль о писательстве и предложи мне звание генерала или должность министра, но только брось перо – я бы отказался.
Возмечтал появиться с серьёзной публикацией в центральной военной газете «Красная звезда». Но о чём написать? О воспитании или обучении солдат? Такая статья мне в голову не приходила, не чувствовал я в себе сил разговаривать о важных проблемах; очерк из солдатской жизни? – эта мысль была ближе, но тоже грызло сомнение: справлюсь ли?.. Однако и тут меня выручил случай. Однажды у окна редакции остановился «Виллис», на котором ездили многие военные начальники. Из него вышел и направился в нашу дверь высокий и прямой как атлет подполковник. Вошёл к нам в комнату и спросил меня. Я поднялся, кинулась в голову мысль: по поводу школы разведчиков! Но нет, он заговорил о другом: правда ли, что я летал на самолётах?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69