Скоро монтёр придёт, погонит нас.
– Не погонит. Он добрый.
Я остановился. Перспектива попасть в пещеру была заманчива.
– Добрый тот, с усами. А этот зверь, он тя живо насталит!..
Ребята повставали и поплелись дальше на свет. Я шёл сзади. И боялся, как бы не отстать. У идущего рядом спросил:
– А что это значит – насталит? Я слова такого не слышал.
– О, деревня! Засветит! По шее, значит.
– Засветит?..
– Ну, темень. Отвяжись.
Пещера оказалась далеко, на скалистом берегу Волги. Было ещё темно, когда мы вылезли из туннеля и нас словно жаром от большого костра охватило морозом. Мороз был везде: в небесах он сиял крупными синеватыми звёздами, на деревьях висел казачьими усами, под ногами скрипел и визжал точно поросёнок. Мы бежали по заводской площади мимо памятника Дзержинскому, потом по узенькой тропинке, вившейся по краю заводского забора, а потом, словно в сказку, влетели в какой-то сад или парк, и по парку бежали долго. Бежавший впереди парень покрупнее всех, – видимо, вожак, – поворачивался назад, поднимал руку и кричал:
– Палки берите, щепки!..
И ребята подбирали всякий мусор, и я подбирал ветки, дощечки от каких-то ящиков, – и все бежали, бежали…
Потом мы спускались вниз. Обогнули выступ высоченной скалы, ребята цепочкой растянулись по совсем уж узенькой тропинке. Впереди идущий крикнул:
– Берегись! Скользко.
Я плотнее прижался плечом к скале и посмотрел вниз. И ужаснулся. Берег Волги, полоска льда, слабо освещённая сиянием звёзд, причудливой змейкой вилась где-то далеко внизу – так далеко, что казалось, мы парим над землёй в небесной вышине. А брустверок, по которому мы шли, был так узок, что нога на нём едва помещалась, и ноги скользили, – вот-вот, ещё мгновение – и ты полетел вниз. «Знал бы я – не пошёл», – мелькала мысль, но тут же себя спрашивал: «А куда бы ты пошёл?». Да, идти мне больше некуда, и я ногой нащупывал место, где бы не упасть, не поскользнуться.
Увидел, как впереди идущие ребята, один за другим, ныряют куда-то и исчезают, точно их проглатывала пасть, разверзшаяся в стене.
То была пещера Бум-Бум – надёжное прибежище бездомных ребят, которые одни только и могли сюда пробраться по узенькому карнизу и потому чувствовали себя здесь в полной безопасности.
Сложили костерок, чиркнули спичкой, и всё засветилось, заиграло чудными бликами, – и будто бы даже мороза не было на улице, а была ночь, тёплая, звёздная – и жизнь уж не казалась такой мрачной и суровой.
Кто-то из кармана достал несколько картофелин, кто-то чистил морковку, свёклу – и вот уже котелок висит над костром, и снег, набитый до краёв, превращается в воду, и всё варится, парится, а я облюбовал себе свободный уголок – тут сено, клочок соломы, и клочок вонючей дерюжины… Я устраиваюсь поудобнее, и – засыпаю.
Я хорошо помню, как в те первые часы жизни моей в пещере Бум-Бум, ставшей мне прибежищем на четыре года, я уснул крепко и увидел во сне родную деревню, и родимый дом, и отец сидит в красном углу под образами, а мама тянет ко мне руки, и я явственно слышу её голос: «Иди ко мне. Ну, Ванятка, сыночек мой. Ты теперь дома, и никуда больше не поедешь. Иди ко мне на ручки».
И ещё помню, как проснулся я в пещере, увидел, что нет у меня ни дома, ни отца, ни мамы… Страшно испугался и заплакал. И плакал я долго, безутешно – ребята смотрели на меня, и – никто ничего не говорил.
В пещере догорал костёр, дров больше не было. Становилось холодно, и я начинал дрожать. Кто-то из ребят сказал, что надо натолкать в чугунок снега и согреть воды. Еды у нас не было, но я о ней в тот час не думал. Не знал я тогда, что бывают у человека дни, недели – и даже годы, когда еды у него нет.
Вместе с трескучими холодами к России подбирался 1933-й год. Страшным он будет для многих народов, населяющих одну шестую часть света.
Ну, а как я прожил этот год – это уж рассказ особый. Я поведал о том в повести «Жёлтая Роза». Это первая часть романа о тридцатых годах «Ледяная купель» – он написан давно, ещё в семидесятых, но лежит в столе и ждёт встречи с читателями. Дождётся ли?.. Но и в нём я лишь отчасти рассказал о своём детстве. Расскажу ли когда-нибудь подробнее?.. Вряд ли! Люди ждут историй весёлых, романтических.
Романтики было много в те дни, когда мы войну с Победой окончили и домой возвращались. Я тоже, хотя и не сразу, поехал домой. Дома-то, правда, у меня не было, и даже города не было – Сталинград был дотла разрушен, но всё-таки было место, где завод мой и дома стояли. Туда и поехал. Ну, а потом в штаб своего округа вернулся. Сижу это я на скамеечке, приёма у начальства жду. Мимо подполковник проходит. Встал я, честь ему отдал.
– Как твоя фамилия?
Назвал я себя.
– Дроздов? Не твой ли очерк «Фронтовой сувенир» по радио читали?
– Было дело.
– И что? Куда теперь?
– В Сталинград поеду. Тракторный завод восстанавливать.
– Но ты же писать умеешь! Помнится, как у нас в штабе говорили: фронтовой командир, а как пишет. Айда к нам в газету!
– А вы что же… редактор?
– Бери выше; я всеми газетными кадрами в округе заправляю.
Подхватил меня за руку, повёл в кабинет. Там за большим столом маленький, похожий на галчонка, старший лейтенант сидел. Подвёл меня к нему:
– Вот тебе артиллерист настоящий и писать умеет – оформляй его в газету. Нам во Львове литсотрудник нужен.
И ушёл подполковник, а старший лейтенант долго рассматривал меня, точно я привидение, потом спросил:
– У вас есть высшее образование?
– Нет.
Старший лейтенант склонился над столом и ворочал перед носом какую-то бумагу. Ко мне он сразу потерял интерес, и я уж думал, что сейчас он меня отпустит и я пойду в другую комнату оформлять демобилизацию, и был рад этому, и уж предвкушал момент, когда я войду в кабинет директора Тракторного завода Протасова, у которого до войны в механосборочном цехе работал, и как он обрадуется мне и скажет: «Ну, валяй в наш цех, ты там распредмастером работал – и теперь засучивай рукава, трудись».
А старший лейтенант занимался бумагой – и так её повернёт, и этак, и морщил свой тонкий крючковатый нос, выражая недовольство моим присутствием, и потом, не поворачиваясь ко мне, проскрипел сиплым прокуренным голосом:
– Как же вы… без образования в журналистику идёте? Журналист, это же… писать надо, сочинять: тут не только ум, но и талант нужен, это же… ну, вроде как маленький, начинающий писатель. А?.. Отказались бы.
– Как вы скажете; можно и отказаться.
Старший лейтенантик, так я его мысленно окрестил, поднял на меня большущие тёмные глаза, в них копошился сырой непроницаемый сумрак, покачал головой, что, очевидно, означало: «Надо же… какая наглость. В журналисты захотел». Но сказал он лишь одно слово: «Подождите», и вышел. Через минуту возвратился вместе с подполковником. Тот был взволнован, кричал:
– Вечно вы!.. Как русский, так вам дипломы подавай. А где он учиться мог – тебя он на фронте защищал! А твои соплеменники, между прочим, в Ташкенте отсиживались, да в институтах учились.
– Но ведь журналистика, – бормотал старший лейтенант, – сами же вы говорили.
– Ну, говорил – и что же, что говорил. Конечно же, хорошо, если с дипломом, но этот писать может. Очерк его по радио передавали, я ещё тогда думал: в газету бы этого парня.
Приказ о моём назначении был написан, и вот я во Львове, стою у входа в большое серое здание, где находится редакция. Часовой указывает мне лестницу, ведущую в подвал, и я, наконец, в огромном, плохо освещённом помещении; у стен разместились наборные кассы, печатные станки с ручным управлением, два большие стола посредине – вся типография дивизионной газеты «На боевом посту».
Две девушки, сидевшие за кассами, – одна чёрненькая, кудрявая, другая беленькая, прямоволосая, – повернулись ко мне. Прямоволосая славянка мило улыбнулась:
– Мы ждали вас. Проходите. Скоро придёт редактор.
Куда проходить, не сказали. Избрал дальний угол с большим штабелем газетных подшивок и каких-то бумажных тюков, прошёл туда и положил на штабель фибровый, изрядно побитый и потрескавшийся чемодан, с которым прошёл и проехал всю войну и в котором одиноко лежали две пары нижнего армейского белья – всё моё имущество и богатство. Казалось бы, странно это – ведь я прошёл пол-Европы, освобождал Яссы, Будапешт – и был не простым солдатом, а вначале летал на самолётах, потом, повинуясь капризам военной судьбы, стал командиром фронтовой зенитной батареи, – казалось бы, трофеи должны быть. А их не было. Только часы золотые на руке – солдаты подарили, да аккордеон концертный был – тоже солдаты из королевского дворца вынесли, но его украли где-то на квартире. Ничего другого не было, потому как всегда боялся: убьют, а у меня в чемодане вещи чужие найдут. Вот и пуст мой чемодан, зато и совесть спокойна.
Газетный завал оказался очень удобным для моего нового очага. Вначале я положил на него чемодан, а затем, не дождавшись редактора и никого из сотрудников и проводив кончивших свою работу девчат, я потушил свет и лёг на газетные подшивки, а поскольку несколько дней был в дороге и почти не спал совершенно, то уснул мертвецким сном, и неизвестно, сколько бы проспал, если бы не разбудил старшина, который смотрел на меня хотя и без особенной радости, но всё-таки с интересом и каким-то детским чувством неожиданного удивления.
– Помнишь меня? – спросил старшина. И в голосе его прозвучало уже не детское чувство снисходительного превосходства.
– Как же! Вы тот самый корреспондент…
– Верно. А фамилия моя?
– Бушко. Максим Бушко.
– И это верно. Тогда давай здороваться. Я только что-то не понимаю, как это ты согласился принять должность литературного сотрудника? Ты что – в Москве учился, факультет журналистики окончил?
– Да нет, ничего я не кончал, – проговорил уже с некоторым раздражением, потому что слова его были слишком уж похожи на то, что говорил мне тот… старший лейтенантик. Но больше всего меня удивляло, и было неприятно, – старшина, а говорит со мной, офицером, как с мальчиком. Но я думал: журналистика. Сфера особая. Тут свои понятия субординации. И уж, конечно, в бутылку лезть я не собирался. Он же профессионал и, наверное, образование имеет. Тут уж смирись, будь тише воды ниже травы.
Новое это было для меня состояние: на фронте-то – командир подразделения, да ещё отдельного: всегда в походе, в бою, а штаб далеко – полковой за сорок-пятьдесят километров, дивизионное начальство за десять-двадцать. Связь по рации, да и какая это связь! Ненадёжная. Если танки из-за холма вывернулись или стая истребителей налетела, всё решай сам, мгновенно – иногда в одну-две секунды. А тут – газета. Нужны знания, умение писать, и без ошибок. Да ещё и о чём писать? Это, наверное, самое главное.
Присмирел, притих, и сижу перед старшиной, как школьник. И мысли лезут панические: бросить всё, да и снова в штаб, с просьбой списать вчистую. На фронте – там да, умел, и наград у меня больше всех в полку, а тут уж нет, тут уж пусть вот он, Бушко – Бушкер, как мне кто-то сказал о нём. Не украинец, значит, но и не русский. А кто? – Какая мне разница! Я тогда о национальностях не думал. Если не русский, так, выходит, младший брат, мы о них пуще, чем о своих, заботиться должны. Так нас воспитывали родная партия и комсомол. Интернационализмом это называлось.
Пришёл заместитель редактора капитан Плоскин. Сутулый и худой, а голова большая, волосы рыжие. Я встал, вытянулся по стойке «смирно». Он меня увидел, но значения факту моего присутствия не придал. Подошёл к одной наборной кассе, потом к другой – долго говорил с наборщицами. И к печатному станку, возле которого трудился низкорослый ефрейтор Юра Никотенев – я его успел узнать; и с ним капитан много разговаривал, а уж только затем подошёл к Бушко и долго тряс ему руку, что-то говорил вполголоса и смеялся. Со стороны я видел его глаза; они были жёлтые, выпуклые и вращались как-то насторожённо и нехорошо. Он словно бы всё время ждал удара со стороны и боялся этого, старался вовремя заметить противника. Я, ещё когда был в авиации, летал на самолёте-разведчике Р-5, так мы учились смотреть вперёд и одновременно боковым зрением оглядывать и всё другое пространство. Думал сейчас: «Он тоже как бы летал на самолётах – вон как сучит глазами по сторонам».
Наконец, решился я, шагнул к начальнику:
– Товарищ капитан! Старший лейтенант Дроздов прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы в должности литературного сотрудника газеты «На боевом посту».
Капитан вяло подал мне руку, сказал:
– Звонили о вас из штаба, но сказали, что у вас нет ни опыта работы в газетах, ни журналистского образования. Как же вы… Ну, ладно. Будете пробовать. Может, что получится.
Эти слова окончательно сбили меня с толку, и я, набравшись духу, выпалил:
– Поеду на завод. Там я до войны работал.
Капитан пожал плечами и сверкнул жёлтыми рачьими глазами; такой мой план ему, видимо, понравился.
Затем он взял за руку Бушко и они пошли в дальний угол, сели возле какой-то бочки, выбили из неё пробку и стали наливать в графин тёмную пенящуюся жидкость. Выпили по одному стакану, по второму, по третьему…

Ефрейтор Никотенев достал из ящика своего рабочего стола сухую воблу, пошёл к ним и тоже стал пить.
Я чувствовал себя неловко; был тут явно лишним, нежелательным, и уж хотел выйти на улицу и там погулять по городу. Но не знал: спросить разрешение у капитана или выйти так: ведь к службе на новом месте я не приступал. Ефрейтор меня окликнул:
– Товарищ старший лейтенант! Подгребайте к нам.
Выпил с ними стакана три пива, – знаменитого, Львовского, как сказал мне ефрейтор, проводивший капитана Плоскина и старшину Бушко и вернувшийся в типографию, где я устраивался на первый ночлег в своей новой жизни, теперь уже журналистской. Видя, что я укладываюсь на штабель старых газет, а под голову кладу изрядно помятый, сбитый в углах чемодан, он достал откуда-то брезентовый свёрток.
– Вот вам… постель.
Сел возле моего изголовья, запустил пальцы в нечистую шевелюру густых волос, сказал:
– Завтра найду вам квартиру.
Никотенев имел вид уставшего в боях и походах солдата – такие были у меня на батарее после долгих и тяжёлых боёв, когда мы вблизи передовой линии фронта дни и ночи до красных стволов отражали атаки самолётов или, случалось, схватывались «врукопашную» с танками, а что ещё хуже, отразив нападение танков, принимали на грудь ещё и пехоту, следовавшую за ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69