Идут как пришитые. Забирают всё круче. Свечой вонзаются в небо. Следует переворот на спину, летят вверх колёсами. А строй так же плотен. И скорость, близкая к звуковой. Петля завершается, ещё петля, ещё… Я замер. Мне кажется, у меня остановилось сердце. Такая скорость! Такие вензеля! И ведь не один самолёт, а пятёрка. Интервалы, дистанции – во всём ювелирная точность. Я хотя и несостоявшийся лётчик, но всё-таки понимаю, какое искусство надо иметь для такого пилотажа.
Я счастлив, я горжусь своим другом, горжусь его пятёркой – и обладай я талантом Пушкина, я бы тоже сказал: «Идут, их силе нет препоны…»
В тот же вечер я написал репортаж о воздушном параде. Помню, что в том месте, где я писал о мастерстве наших истребителей, я задыхался от волнения, и слёзы подступали к горлу.
В предыдущей главе мы заметили, что в жизни человека случаются счастливые денёчки, но нередко им на смену приходит полоса невезения. Откуда-то подует ветерок, и небо заволокут облака, а потом и тучи, которые покажутся вам беспросветными.
Я находился в Марфино, в офицерском доме отдыха, и там приятель сообщил мне ужасную весть: в Казани разбился самолёт, на котором летела группа хоккеистов из команды нашего округа. В живых остался легендарный хоккеист и футболист того времени капитан команды Всеволод Бобров. Он опоздал к вылету. Все ребята были лучшими спортсменами страны, их пригласил в свою команду, пестовал и опекал Василий Сталин.
Офицер не знал наверняка, но от кого-то слышал, что есть доля вины в этой трагедии и Василия Сталина. Казань не принимала самолёт, там была плохая видимость, но генерал вроде бы требовал, чтобы они летели.
Я резко возразил:
– Вот вы говорите «вроде бы», значит, не знаете наверняка, а зачем же муссировать эти слухи?
Он не стал со мной спорить.
В тот же день на отдых приехал майор Камбулов, наш специальный корреспондент, и подтвердил эти слухи. Рассказал некоторые подробности, которые циркулировали среди офицеров; будто генерала отговаривали от такого решения, но он был нетрезв и требовал от командиров гражданской авиации разрешить взлёт и посадку. Те доложили министру обороны маршалу Василевскому, тот позвонил нашему командующему и тоже отговаривал его, и Василий Иосифович будто согласился с маршалом, но затем всё-таки настоял на вылете. Аэропорт действительно был закрыт низко ползущими тучами, а самолёт не был оборудован надёжной системой слепой посадки, – лётчики сажали машину по интуиции. И, удивительное дело, правильно совершили «коробочку», зашли на полосу и точно снижались, но ребята, чувствуя неладное и зная, что при катастрофах безопаснее всего находиться в хвосте, стали покидать свои места. Этим они нарушили центровку, и самолёт потерял управление.
Страшная история! Потрясены этим событием были спортсмены, больно отозвалось оно в сердцах авиаторов и, особенно, среди офицеров Московского штаба и округа.
Я уже знал, что вокруг сына Сталина возникает много досужей болтовни: и о его чрезмерном увлечении спиртным, и о жёнах, любовницах. Не скажу, что для таких суждений не было повода, но с большим огорчением убеждался, что эти разговоры часто возникали в разгорячённом сознании всяких недругов, – а их у него было достаточно; другой источник – шумные пьяные застолья людей, которые когда-либо были знакомы со Сталиным. Давая волю фантазии, щеголяя знанием деталей и подробностей, которых на самом деле никогда не существовало, они городили самые невероятные истории. Да, спиртным он злоупотреблял; я не однажды видел его, как говорят, на подпитии, но никогда он не терял над собою контроль. И когда мне говорят, что он посылал самолёт в аэропорт, где была плохая видимость, я не верил тогда и не верю теперь в такое безответственное решение командующего. Камбулову сказал:
– Это не похоже на нашего генерала.
Дом отдыха располагался в красивейшем уголке Подмосковья вблизи деревни Марфино, которая в оные времена принадлежала графу Панину, воспитателю царей. Мы жили в его дворце, окружённом вековым парком и двумя живописными озёрами. Догорал златоглавый сентябрь, и, как часто бывает в Подмосковье, время это было тихое, тёплое, без единого облачка на небе. Природа слышала поступь зимы и словно бы задерживала летнее тепло, не желая с ним расставаться.
С утра мы шли на озеро, где была лодочная станция, бесплатно выдавали отдыхающим прекрасные одноместные и двухместные байдарки, изготовленные немцами в подарок лётчикам округа.
Мы выбирали двухместную байдарку, а рядом с нами стайка юных девиц, по-моему, ещё несовершеннолетних, – они тоже брали байдарки. Камбулов им сказал:
– А идите к нам, мы вас будем катать.
Бесцеремонность приятеля мне не понравилась. И я сказал:
– Девушки хотят сами сидеть на вёслах…
Они нам не ответили, повернулись и пошли в дальний угол лодочной стоянки. Настроение моё было испорчено. Я вообще не люблю приставать к девушкам, считаю это для себя унизительным, а для девушек оскорбительным, а тут… такая откровенная бестактность. Сказал об этом майору:
– Зачем надо вам было вязаться к девочкам?
А он ответил:
– А для чего же они здесь? Им для того и путёвки дают, чтобы они развлекали нашего брата. А иначе, зачем бы и разрешал им тут отдыхать Вася Сталин!
Это циничное откровение меня поразило. Когда я получал путёвку сюда у Войцеховского, он говорил:
– Вы поедете в такой Дом отдыха, которого нет нигде. Ну, может быть, в Иране у шаха есть такой дворец, или у Папы Римского, но больше – нигде. Там отдыхают офицеры нашего округа. Да! Только офицеры! А если жена или сын, или мать, тёща – они поедут в Крым или в Сочи. У нас в Марфино – только офицеры. И только лётный состав. Так хочет наш командующий. А если бы это был другой командующий, вы думаете, он бы имел у себя Марфино? Нет, ему бы никто не дал Марфино. Такой там дворец, и такую подают еду – это только у нас. Вот я вам и даю туда путёвку.
Так говорил Войцеховский. А тут эти девочки. И я спросил:
– А разве они тут отдыхают?
– А что же они тут делают? Не в гости же к кому-нибудь приехали – сразу двадцать наяд.
– А почему двадцать?
– А это потому, что ваш командующий, большой любитель балета, приказал ежегодно за счёт средств округа выделять сорок путёвок для Хореографического училища. Двадцать в июле и двадцать в любое удобное для них время. Это даже странно, что ты работаешь в округе, а таких вещей не знаешь. Да об этом знают все военные в Москве. И не только в Москве.
И Камбулов засмеялся – дробно, как-то по-женски. Было что-то нечистое в этих его рассказах.
Вполне серьёзно возразил ему:
– Я бы на месте командующего поступал бы точно так же. Стипендия у них мизерная – пусть отдыхают.
– И я бы… точно так же. А разве я против?
В редакции я относился к Камбулову с уважением. Он из казаков, хорошо писал очерки, было в его стиле что-то сродни шолоховскому. Я с удовольствием читал всё, что он писал. И уж совсем он высоко поднялся в моих глазах, когда я узнал, что в Воениздате вышла его небольшая книжечка «Лопата – друг солдата». Тема, далёкая от нашей, авиационной, но всё равно ведь: книжка же!..
– То-то я вижу, что они совсем молодые.
– Из молодых, да ранние.
И опять дробно, противно хихикнул.
О балеринах мы больше не говорили. Но зато Камбулов снова стал рассказывать о разбившихся хоккеистах:
– Когда такая власть у человека, от него ожидай чего угодно.
– Ты это о ком?
– Ну, о ком же ещё – о твоём командующем. Какую фамилию человек носит! Да он только скажет: «Генерал Сталин!» – и у каждого кишки от страха трясутся.
– Да уж, что и говорить: фамилия звучит. Но я, грешным делом, ни разу не слышал, чтобы он назвал свою фамилию.
– А часто ли ты с ним общаешься?
– Да, если признаться, совсем не часто. И даже, можно сказать, очень редко.
– Ну вот, так и скажи. Что мы знаем о жизни таких людей? Да ничего.
– А если ничего не знаем, так и говорить нечего. Негоже это для нашего офицерского звания чужие сплети разносить.
– Откуда ты взялся, моралист такой?
– Откуда и ты – из академии. Только ты с дипломом, а я ещё не успел его защитить.
– Диплом нужен. Ты пока тут работаешь, вроде бы и ничего, никто его не спросит, а как вылетишь – скажут: «Диплом подавай».
Камбулов лет на пять постарше меня; он имеет много достоинств: хорошо и быстро пишет, всю войну на фронте был, в одесских катакомбах много месяцев отсидел – оттуда набеги на немцев делали. Впоследствии он военным писателем станет, и первая его повесть была «Свет в катакомбах». Я и теперь помню, как высоко над нами подняла она имя Николая Ивановича. Он пригласил нас «обмыть первую книгу», мы сидели тесным кружком, журналисты, недавно начавшие свою карьеру в газете, и по-хорошему завидовали товарищу. Кто-то воскликнул:
– Николай! Подари нам книгу с автографом!
На что жена его, Марина Леонардовна, москвичка, успевшая уже родить Николаю трёх сыновей, поднялась со своего места, вскинула над головой книгу, грозно прокричала:
– Каждому дарить книгу? Многого захотели! Книга – это великое богатство, её надо написать. У Николая талант, он её и написал, а вы пишите свои статьи и очерки.
Вино помрачило разум молодой женщины, и она в счастливом ослеплении не ведала, что говорила. Но мы ей простили такой удар по нашему самолюбию. Каждый из нас уже тогда мечтал написать книгу, но мало кто верил, что у него это получится.
Но это произойдёт год или два спустя. Сейчас же он успешно работал в газете, писал очерки и его печатали, – меня попросил, чтобы я устроил ему путёвку в наш окружной Дом отдыха, и я это сделал. Здесь я увидел некую развязность, которая в редакции не проявлялась. Не сразу понял, что по утрам он, как заправский пьяница, один, без свидетелей, выпивает стакан или два вина или полстакана водки, а спиртное, как это часто бывает, снимает разум с тормозов, и он становится нескромным, и даже нагловатым. Выпей он ещё больше – стал бы спорить, а то и лезть в драку. Я уже подумал: мне с ним неинтересно и искал повода от него освободиться.
Помог счастливый случай: в Дом отдыха приехал генерал Сталин и с ним Воронцов. Увидев меня, он воскликнул:
– Я знал, что ты здесь, и позвонил директору Дома отдыха, чтобы он поселил нас в одном большом номере. Не возражаешь?
– Я рад, но только вы же со Сталиным, а я…
– Со Сталиным?.. Поселились мы в том же генеральском крыле, где и он живёт, но подъезды у нас разные. Там у него в дверях охранник стоит, и не какой-нибудь, а…
Воронцов понизил голос – почти до шёпота:
– Я так думаю, личный представитель Берии – в звании полковника, а то и генерала. Сын Микояна прошёл с ним, а сунься мы с тобой… Ох, Иван, ты не знаешь этих людей. И никогда не узнаешь, потому как жизнь их закрыта и живут они не как все. Они и думают не как мы с тобой, и на нас смотрят, как на пожухлую осеннюю траву, которая уж никому не понадобится. Ты слышал, как его папаша в какой-то из речей своих подданных винтиками назвал. Государство живёт, колёса крутятся, а мы с тобой – винтики. После войны из Германии и из многих других стран вернулись два с лишним миллиона человек – бывших пленных, а он, покуривая трубку, тихонько этак своему подручному Берии сказал: «Отправьте их в лагеря. Пусть они там поработают, раз воевать не хотели». А что этих ребят немцы десятками тысяч окружали, а наши генералы в плен сдавали – этого «гений всех времён и народов» в расчёт не взял.
Воронцов проговорил свою тираду с какой-то глубокой внутренней тоской и болью. Я был изумлён и почти напуган его смелостью, мы такого о Сталине не только говорить, но и думать не смели, а он – говорит.
Принёс подушку, одеяло и лёг у меня на диване.
– Можно, я у тебя полежу?.. Помнишь нашу комнату в училище? Мы с тобой на одной койке спали: я на первом этаже, ты на втором.
– Неужели так с пленными обошлись?
– Так, Ваня. У меня брат из плена вернулся, его сразу же на границе – в товарный вагон и на Колыму. А жена его, как таскала плуг во время войны, так и сейчас таскает.

Мысленно перенесусь я с того времени в день нынешний, когда я не по документам, не по рассказам, а по одним лишь своим воспоминаниям пишу эти строки. Я часто, почти каждый день, получаю письма от читателей моих книг, меня иной раз спрашивают: как я отношусь к Сталину? Почему не высказываю о нём своего мнения? Скажите же, наконец, что вы о нём думаете?
Да, о Сталине я молчу. Я не историк, не рылся в архивах и не изучал тему Сталина, а мнение субъективное, своё собственное, высказывать боюсь. Боюсь ошибиться, ввести в заблуждение своих читателей. А всё дело в том, что Сталин, как целое, неделимое, не укладывается в моём сознании. С одной стороны, этот владыка расширил границы империи, принял Россию с сохой, а оставил детям и внукам с атомной бомбой. Сталин – полководец, одержавший победу в самой тяжёлой из всех войн в истории. И он же после войны поднял уставший до предела народ на великую стройку и за пять лет восстановил всё разрушенное за время войны – города, заводы, сёла. И уже через пять лет мы стали жить в относительном достатке и с достоинством, а потом и вырвались так далеко вперёд, что покорили космос, создали надёжный ядерный щит и возглавили поход человечества к прогрессу.
Всё это было, но было и другое – и главное: русский народ потерял свою русскость, из народа превратился в население, которое уже в этом веке оказалось неспособным сдержать напор сатанинских сил и тихо полезло в хомут, сработанный за океаном.
Гигантская империя, созданная ценой стольких жертв и усилий, рухнула в одночасье, едва к ней прикоснулись руки трёх пьяниц-инородцев.
Население не знает своего рода, не помнит подвигов и деяний отцов, – оно мало чем отличается от стада овец, где каждая особь видит хвост впереди идущей и толкается в стаде, бездумно перебирает ножками, не зная, не ведая и не желая знать, куда их ведут, зачем их ведут и где опустится над ними топор.
Русский народ за время правления еврея Бланка-Ленина, грузина Сталина, а затем ещё и нескольких интеллектуальных пигмеев – и тоже нерусского происхождения, превратился из народа в население, и теперь нет уверенности:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69