Но его протекция мне не нужна. Если он хочет, я переменю фамилию и возьму фамилию матери. Или выдумаю. Я буду там учиться вечерами, а днем буду заканчивать профшколу. Через год, окончив школу и один курс драматического факультета, я уеду из Харькова в Москву, где поступлю в студию. В Москве буду жить один. Помощи не надо. Нет такой силы, которая могла бы заставить меня отказаться от этого решения. Отговаривать бесполезно. Обжалованию не подлежит.
Отец внимательно выслушал. И было что-то такое, очевидно, в моем голосе и в моих глазах, что он вдруг поверил.
Он как-то согнулся. Хотел что-то сказать. Затем встал и ушел в свой курятник.
Ночью он не спал. И я не спал. И мать не спала. Спали только куры в курятнике, не представляя себе близкой своей куриной гибели.
Через год я уехал в Москву. Уехал и отец. Он получил приглашение в Одессу, где только что открылся после пожара оперный театр.
Мать моя осталась одна…
Через сорок один год меня позвал к телефону женский голос.
– Говорит Лиля Арендт. Помнишь такую?
– Да. Помню.
– Ну, как ты живешь?
– Да как тебе сказать…
– Мне бы хотелось повидаться с тобой.
– Мне тоже.
– Я приехала на несколько дней в Москву. Сегодня в Театре Моссовета идет твоя пьеса. Я ее еще не видела. Может быть…
– Хорошо. Я позвоню в театр и закажу места. Ты одна?
– Нет, я приду с подругой.
– Тогда за полчаса до начала у подъезда театра я буду ждать.
– А ты узнаешь меня?
– Думаю, что узнаю.
– Я буду в сером пальто.
Мы встретились. Я легко ее узнал. Она тоже узнала меня. Спросила, не бывал ли я в ее городе.
Подруга гуляла на другой стороне улицы и к нам тактично не подходила.
Я сказал, что с тех пор, как распался наш «Зеленый попугай», я никогда не ходил по той части города, где жила она. Боялся ее встретить. А потом, когда после войны приехал в Харьков, я сразу пошел на ее улицу. Нo там уже было все перестроено. И кладбища не было. Его перенесли в другое место…
– Да, – сказала она, – мы живем сейчас в центре.
Она работает в художественной самодеятельности, но там новый заместитель, ужасный тип, и она дала ему пятьдесят рублей, и неплохо бы мне вмешаться, потому что…
У нее были очень толстые ноги, и была она приятная старая женщина. Впрочем, не очень приятная, потому что молодилась и одновременно злилась.
Без всякой надежды я спросил:
– Ты позвонишь мне завтра?
– Зачем?
– Расскажешь – понравился ли тебе спектакль?
– А ты разве сегодня смотреть не будешь?
– Нет, не могу. Я сегодня вечером занят.
– Хорошо. Позвоню.
Но она не позвонила. Наверно, не понравилась пьеса. Или, может быть, я ей не понравился. Или была занята.
Больше я ее не видел. И по телефону с ней не разговаривал.
Да, так вот о Лиле… Потом, гораздо позднее, после того вечера на кладбище, я полюбил женщину. И очень сильно. И был любим. И был счастлив. И много писал о любви.
Но это было уже совсем другое. Совсем другое. Совсем другое.
Юный исполнитель ответственных ролей

За девять месяцев пребывания в этом театре я сыграл множество ролей. В среднем я играл по полторы роли в день. Целой ролью я считаю ту, которую исполнял в мечтах. Половиной роли – ту, которую играл в спектаклях. Это были главным образом массовые сцены. Слова кое-какие я, конечно, произносил. Но до публики они доносились в форме гула, неясных выкриков, пения и стонов. Я, например, шел с хоругвями к Зимнему дворцу и пел «Царю небесный…». Затем быстро надевал шинель, брал винтовку и палил холостыми патронами в народ.
Я был негром, а затем сразу же куклуксклановцем в большом черном колпаке. Был полицейским, лакеем в ресторане, посетителем универмага «Эксцельсиор», гостем на балу, деревенским парнем, играющим в рюхи. Самый мой длинный текст был в «Воздушном пироге»: «Закуски никакой не прикажете?»
Называлось это – юниор, что означало: юный исполнитель ответственных ролей. Школа юниоров находилась при Московском театре Революции. Заняты мы были во всех спектаклях. Играли каждый вечер, а по воскресеньям дважды: утром и вечером. В школу юниоров я был принят по путевке профсоюза работников искусств, членом которого состоял еще в Харькове, где учился на Высших музыкально-драматических курсах. Провалившись на экзаменах в несколько московских студий, в Театр Революции я экзамен сдал. За что театр этот полюбил еще больше.
Теперь театр так, как раньше, уже не называется. Но находится там же – на Большой Никитской, ныне улице Герцена. И люблю я его по-прежнему, хотя там мало осталось людей, с которыми работал тогда. Но кое-кто остался. И с ними мы с удовольствием встречаемся, вспоминаем середину двадцатых годов…
Основные же мои роли были те, на которые я сам себя назначал. Каждый день я должен был изображать другую роль. Я был робким провинциалом, скромным до слез. Был молодым наглецом, приехавшим завоевывать Москву. Был весельчаком, душой общества, остряком и оптимистом с очаровательной улыбкой. Был мрачным хамом, осыпанным фурункулами, но великим в своих помыслах. Был девушкой, переодетой в мужское платье и скрывающей свой пол. Был киноакробатом Гарольдом Ллойдом и ковбоем Вильямом Хартом. Был кривляющимся косым комиком Беном Тюрпиным и неулыбаюшимся неудачником Бестером Кейтоном. Иногда подражал рассеянному Мейерхольду, и из всех карманов моей кожанки торчали газеты. Иногда заикался, как главный режиссер театра Гриппич. Иногда был ироничным и слегка презрительным, как заведующий литературной частью Алперс… Но подражал я только тем людям, которыми восхищался.
Склонности моей к подражательству никто не замечал. Очевидно, потому, что никто не обращал на меня внимания. Я был одним из пятидесяти молодчиков школы юниоров. Иногда с нами занимались биомеханикой (аналитической и синтетической), акробатикой, танцами, постановкой голоса, социологией театра и еще одной дисциплиной, называвшейся «арматура повседневного быта». Это главный художник театра – «заведующий вещественным оформлением» Виктор Шестаков показывал нам макеты будущих спектаклей. В основном же мы были массовкой, без которой в те годы не обходился ни один спектакль.
Сам по себе я был почти невесом. Ночевал где придется, ел что и где попало, – ведь на стипендию в семнадцать рублей пятьдесят копеек не разгуляешься. Вещей было немного: газетный сверток, где лежали альбомы с фотографиями артистов, и боярская бобровая шапка, которую мне перед отъездом сунула в чемодан мама. Чемодан у меня украли…
Сперва меня приютил двоюродный дядя на Сретенке. Затем друг отца в Петровском парке. Затем я жил у знакомых ребят, снимавших комнату у цыган в Старом Зыкове. Затем спал вместе с юниорами-приезжими в театре, в ложах, на сдвинутых стульях.
Ночевать в ложе было приятно: много воздуха, а главное – не надо утром бежать к трамваю, мчаться через весь город в театр. Особенно хорошо спалось после одной крестьянской пьесы, где убивали селькора. Публики на спектакле было мало. Кончалось не очень поздно. На сцене стояли настоящие березы и висела свежая, приятно пахнущая рогожа – вещественное оформление и арматура повседневного быта.
Худо было после драмы с притеснением негров в Соединенных Штатах Америки. Революционеры и негры взрывали корабль, груженный оружием и направляющийся для подавления русской революции.
Взрыв происходил в самом финале, и устраивал его крупный специалист-пиротехник Сероянц. Маленький, с мушкетерскими усами и бородкой, в галифе и крагах, он устраивал эффектнейшие взрывы, пожары, битвы и стихийные бедствия во всех московских театрах. Он был энтузиаст, я бы сказал, маньяк пиротехники.
В спектакле «Эхо» он превзошел себя. Шутихи и ракеты, огненные колеса и дымовые шашки взрывались с таким зловещим шипением, грохотом и воем, что было страшно за старое здание оперетты Потопчиной, где помещался наш Театр Революции. Клубы дыма окутывали сцену и закрывали ее от зрителей, врывались в зрительный зал, скрывали зрителей друг от друга. Со слезящимися глазами, кашляя и чихая, ощупью пробиралась публика к выходу, проклиная ни в чем не повинного драматурга.
После окончания спектакля распахивали все двери и ворота сцены. Но дым все равно не рассеивался. Он заполнял все уголки зрительного зала, залезал в ложи, огромным шлейфом спускался от люстры до оркестра. К пяти утра зал наконец проветривали. И был такой холод, что спать в ложах было невозможно. На заснеженной Большой Никитской и то теплее. Мы закутывались в дорожки и портьеры, но все равно было холодно и болела голова.
Вдобавок еще пожарная охрана запретила взрыв (из-за чего пришлось снять спектакль), а заодно и ночевку в ложах людей, не принадлежащих к пожарной охране. Нас – бездомных юниоров – вызвали в дирекцию и сообщили об этом.
Взяв альбом с артистами и боярскую бобровую шапку, я ушел к моему другу Арсению, снимавшему угол в частной часовой мастерской, недалеко от театра.
В часовой мастерской мы могли располагаться только после ее закрытия. Там было очень холодно. Тикало множество часов. И заходил к нам после спектакля, чтоб поговорить об искусстве, владелец мастерской, милейший Марк-Аврелий, политик, подкаблучник и театральный меценат. Он брал с нас по пять рублей в месяц. Но если мы не платили, а в мастерскую приходила его жена, он доставал из кармана кредитный билет и показывал ей. Вот, мол, какие они (мы то есть) аккуратные мальчики.
Железную печь нам топить не разрешали, чтобы мы не сожгли мастерскую.
Утром здесь вечно происходили скандалы у Марка-Аврелия с клиентами. Они укоряли его в недобросовестном и неаккуратном ремонте часов. Он отругивался и призывал нас в свидетели.
Мы наскоро лжесвидетельствовали и убегали в театр.
Там, во всех углах, шла напряженная работа. Спектакли «Озеро Люль», «Воздушный пирог» и «Конец Криворыльска» имели огромный успех. Нашему театру подражала вся театральная периферия. Здесь были собраны великолепные артисты: Дмитрий Орлов, Зубов, Баранова, Мартинсон, Чистяков, Терешкович, Астангов, Белокуров, Канцель… В школе учились юноши, многие из которых в дальнейшем стали выдающимися актерами, режиссерами, литераторами. К нам приезжали из Америки, из Японии, из Германии смотреть на чудо советского искусства. Всего полтора года назад отсюда ушел, для того чтоб работать только в своем театре на Садово-Триумфальной площади, Всеволод Мейерхольд. Но он частенько наведывался к своим ученикам. Имя его одухотворяло труды Театра Революции. Волькенштейн, Файко, Ромашов, Чижевский, Воинова, Чалая, Шимкбвич, Вилль-Белоцерковский – первые советские драматурги – были здесь не гостями, они были хозяевами в театре. Их возглавлял известный венгерский революционер-эмигрант писатель Мате Залка, заместитель директора театра. Тот самый, который вошел в историю борьбы за свободную Испанию под легендарным именем генерала Лукача и похоронен в скалистой земле чужой страны.
Всех нас – стариков и юношей, артистов, юниоров, художников, музыкантов – объединял единый порыв созидания, ненависть к нэпманам, страсть революционеров.
Это была хорошая, красивая пора. И одновременно это была веселая пора. Помимо самоотверженной и вполне бескорыстной любви к театру (любой из нас был готов отказаться от всех благ ради роли) мы были полны оптимизма и веселости.
Как-то брели мы по узким перилам над оркестром, в слепых черных колпаках, держа в руках горящие факелы. Юниор Володя Портных, запутавшись в полах халата, упал в зрительный зал. Мы вернулись на сцену, недосчитались одного куклуксклановца и сообразили, что это Портных. Спросили у помрежа: «Где он?»
Помреж спокойно ответил: «Доигрывает в публике».
Мы хохотали и шутили по всякому, даже не всегда подходящему для юмора поводу.
Андрей Кремлев нечаянно факелом поджег халат на Додике Тункеле. Будущий поэт, а пока юниор Виктор Гусев вместе с привинченной к полу мебелью упал в люк и угодил в трюм. Я провалился в пропасть с конструкции высотой с трехэтажный дом и попал на кучу комбинезонов, что меня и спасло. Мы с Виктором Гусевым по-настоящему чуть не повесили артиста Лосева, играющего негра. Его судили судом Линча. Изображая разбушевавшихся расистов, мы надевали на беднягу негра мешок, привязывали сзади две веревки: одну фальшивую, изображавшую петлю, а другую прикреплявшуюся незаметно к кожаным подтяжкам с поясом. Только из-за дыма и угара мы как-то ошиблись. И когда бедняга стал хрипеть и материться из-под мешка, мы поняли свою ошибку. Еще секунда, и артист задохнулся бы на самом деле.
Мы сняли его из петли. Удивленные зрители увидели, как два куклуксклановца, подобрав халаты, бросились бежать от только что повешенного негра.
Клянясь отбить охоту вешать негров, он догнал нас, собираясь избить.
Мы спрятались на колосниках, под самой крышей, над сценой. Там мы сидели до утра, кашляя и задыхаясь от дыма. Ведь после проклятого взрыва весь дым устремлялся именно туда.
Когда Лосев понял, что вешанье негров не наша прямая профессия, и узнал, что мы раскаиваемся, он нас простил.
А я, став на колени, чтоб быть поменьше, показывал за кулисами пиротехника Сероянца. Я приклеил бородку, усы и хриплым голосом командовал:
– Взрив! Дим! Огнь! Это и есть зрелищ! Артист не нужен! Что нужен: взрив, дим, огнь!…
И вдруг хохот слушателей прервался. Передо мной стоял сам пиротехник Сероянц. Он понял, что я изображаю его. Подергал себя за бородку. Подкрутил усы. Крикнул:
– Бездарность всегда завидовал талант. Носатый дурак!
Он возненавидел меня, пиротехник Сероянц. Когда мы встречались в буфете, он отворачивался. Юниоры предупреждали: старик зол и мстителен. Он сведет со мной счеты.
И надо же так случиться, что наши судьбы неожиданно пересеклись. Было это на спектакле «Барометр показывает бурю», посвященном революции пятого года.
Вся труппа была занята. Астангов играл Гапона, Дмитрий Орлов – Победоносцева. Я изображал народ, полицию, армию, думу… В спектакле было много выстрелов, взрывов, движения на всех ярусах многоэтажной конструкции. Мне дали в руки настоящую винтовку, заряженную холостыми патронами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29