Убогая обстановка существования великого гения немецкой и Мировой музыкальной культуры произвела на Джоаккино удручающее впечатление…Темная, крутая лестница, ведшая под самую крышу; убогая, неряшливая каморка; огромные трещины на потолке, через которые дождь должен был лить ручьем… Когда посетители вошли, Бетховен не отвлекся от нотной корректуры. И это не было пренебрежением, хотя композитор умел выразить презрение. Просто Бетховен был глух и не слышал, как вошли гости. Зато, когда он оторвался от работы и повернул к вошедшим лицо, Джоаккино был поражен… Нет, собственно, это лицо он неоднократно видел на портретах, которые довольно точно передали облик немецкого гения. Но острый взгляд, пронизывающий насквозь, и выражение глубочайшей печали – вот что потрясло молодого итальянца. «А, Россини! Это вы автор „Севильского цирюльника“? – раздался мягкий и несколько глуховатый голос хозяина этого жилища, – Я вас поздравляю, это прекрасная опера-буффа. Я ее прочел и получил удовольствие». Бетховен говорил по-итальянски довольно понятно, а речь его была порывиста, он словно убеждал: «Пока будет существовать итальянская опера, ее не перестанут играть. Пишите только оперы-буффа, а в другом жанре не стоит испытывать судьбу». Карпани сразу начал писать по-немецки ответ: «Но маэстро Россини написал большое количество опер-сериа: „Танкред“, „Моисей“, я вам их недавно прислал и просил с ними познакомиться». Разговор незаметно перешел на немецкий язык, и, хотя Карпани все переводил слово в слово, все же Джоаккино пожалел о своем незнании этого языка. Бетховен сказал: «…Я их бегло просмотрел, но, видите ли, опера-сериа не в природе итальянцев. Чтобы работать над настоящей драмой, им не хватает музыкальных знаний». Да и где их можно было бы получить в Италии?… Россини и сам считал, что «больше способен писать комические оперы», а что касается музыкального образования на его родине – тут тоже трудно было отрицать правоту немецкого композитора, ведь широтой своих знаний он был обязан только себе.
И беседа, если так можно назвать происходивший обмен информацией, потекла. Ведь гостям приходилось писать Бетховену свои ответы! Россини сразу «выразил все свое преклонение перед его гением и благодарность за то, что он дал… возможность ему все это высказать», на что великий композитор ответил с глубоким вздохом: «Oh, un infelice!» О, я несчастный! (итал.).

A потом они говорили о состоянии итальянских театров и их репертуаре, часто ли в Италии исполняется Моцарт, о знаменитых певцах и как понравилась маэстро итальянская труппа в Вене. Интересы Бетховена были обширны, а Россини, недавно, уже в Вене познакомившийся с «Героической» симфонией и восхищенный мощью таланта своего немецкого коллеги, с радостью отвечал на его вопросы. Однако этот разговор продлился недолго именно из-за трудности общения. Бетховен радушно проводил гостей до дверей, пожелав успеха россиниевской «Зельмире» и повторив напоследок: «Пишите побольше „Севильских цирюльников“.
На обратном пути Россини весь находился под впечатлением этой встречи. Какое одиночество и какая бедность! И в этих условиях этот человек творил такие шедевры, как «Героическая» симфония или «Аппассионата»! Но ведь это было раньше, а над чем работает он сейчас? Россини еще не знал, что этот год проходил в жизни Бетховена под знаком Торжественной мессы, что в его голове уже зародилась мысль о создании гениальной 9-й симфонии Встреча с этим необыкновенным человеком, покорившим молодого композитора титанической силой духа, творившим в ужасных условиях своего существования, растрогала его до слез. Он высказал своему спутнику недоумение по поводу того, как венцы допускают, чтобы такой человек жил в такой бедности? Карпани постарался успокоить взволнованного Джоаккино: «Что вы, он этого хочет сам, он мизантроп, человек нелюдимый и ни с кем не ведет дружбы». Однако в слова о мизантропии (человеконенавистничестве) Бетховена как-то не очень верилось, ведь Россини был знаком с его произведениями, которые говорят больше, чем слова и поступки. А скорбное восклицание «О, я несчастный!» не давало покоя, постоянно звучало в ушах.
Поэтому вечером на торжественном обеде у князя Меттерниха Россини, все еще не отошедший от этой необычной встречи, высказал вслух то, что думал по поводу подобного отношения к великому гению эпохи. Но ему ответили то же, что и Карпани. «Неужели глухота Бетховена не заслуживает самого глубокого сострадания?… – не унимался Россини. – Так ли уж трудно, прощая ему слабости характера, найти повод, чтобы оказать ему помощь?» Композитор сразу предложил, чтобы богатые семейства собрали «по минимальной подписке такую сумму, которая обеспечила бы Бетховену пожизненное безбедное существование». Но тщетно, никто не откликнулся. А после обеда состоялся прием, закончившийся концертом, на котором исполнялось одно из последних трио Бетховена, встреченное овацией. «Он всегда, везде он, как незадолго до того говорили про Наполеона! – с грустью думал Россини – …В это самое время великий человек в своем уединении заканчивает, быть может, какое-нибудь произведение высокого вдохновения, к высшей красоте которого он приобщит и блистательную аристократию». Но Россини был не таков, чтобы поддаться первой же неудаче. Потом он рассказывал Вагнеру: «Не получив поддержки в попытке организовать Бетховену годовую ренту, я, однако, рук не опустил. Я решил попытаться собрать средства на приобретение для него жилища. Несколько человек подписались, прибавил кое-что и я, но сумма оказалась недостаточной. Пришлось отказаться и от этого проекта. Мне везде говорили: „Вы плохо знаете Бетховена. Как только он станет владельцем дома, он его на следующий день продаст. Он никогда нигде не уживается, потому что испытывает потребность менять квартиру каждые шесть месяцев, а прислугу каждые шесть недель“. Ну что тут мог поделать Россини, гость в чужой стране?
Во время своего пребывания в Вене Россини поддерживал довольно близкое знакомство с композитором Сальери. Это был, по его словам, «славный пожилой господин», горевший в тот период страстью к сочинению канонов. И вот почти каждый день в послеобеденный час он появлялся у супругов Россини со своими канонами. Ноццари и Давид обычно обедали там же, все вместе они составляли великолепный квартет. Правда, всему бывает предел: «Но под конец у нас начала голова кружиться от этих бесконечных канонов, – вспоминал Россини, – и мы его несколько обуздали». Но все же общение с этим человеком было приятным. И тем более странными казались слухи, вот уже скоро три десятилетия ходившие по городу, – обвинение в смерти Моцарта. Убийство из зависти?! Маловероятно. Россини допускал зависть, но, по его мнению, «от этого до отравления очень далеко». Однако насмешливый нрав Джоаккино все же не мог упустить случая, чтобы посмеяться, и однажды композитор шутливо заявил Сальери: «Какое счастье, что Бетховен из чувства самосохранения избегает приглашать вас к столу, – иначе вы бы и его отравили и отправили на тот свет, как сделали это с Моцартом». «Я, по-вашему, похож на отравителя?» – удивленно спросил Сальери. «О нет! – сказал Россини, оценивающе глядя на собеседника, – вы больше похожи на отъявленного труса». Смех смехом, но, в общем, Россини считал Сальери довольно способным композитором, музыка которого часто «содержит великолепные места». Но, к сожалению, встречались и случаи, когда либретто оказывалось лучше музыки! Как вспоминал Россини, в своей опере «Грот Трофонио» Сальери «уступает поэту: либретто Касти – подлинный шедевр».
За четыре месяца пребывания в австрийской столице итальянская опера наделала много шума. Ею восторгались, ее ругали, о ней спорили. В числе поклонников оказался и великий немецкий философ Гегель. «Теперь я хорошо понимаю, почему в Германии, и в особенности в Берлине, музыку Россини хулят. Она создана для итальянских голосов, – писал он, – как бархат и шелка для элегантных женщин, а страсбургские пирожки для гурманов». А в своих «Лекциях по эстетике» философ утверждает, что «если сжиться с его (Россини. – О. К.) мелодиями, то эта музыка, напротив, оказывается в высшей степени богатой чувствами и идеями». А если эта музыка перестает соответствовать сюжету, то можно «поступиться содержанием и безраздельно отдаться свободным вдохновениям композитора и всею душой наслаждаться содержащейся в ней задушевностью». И жители Вены с готовностью отдавались этим восхитительным звукам. Все говорили о Россини, его узнавали на улицах.
Однажды, уже в самом конце гастролей, композитор решил отметить день рождения своей жены. После спектакля у супругов Россини собрались друзья. Веселый ужин и приятная беседа неожиданно прервались шумом толпы на улице. Посланный слуга принес весть, что собравшаяся толпа, в большинстве своем итальянцы, была привлечена ложным сообщением, что в честь маэстро «лучшие артисты Вены собираются устроить серенаду». Все были ошарашены сообщением. Первым пришел в себя маэстро. «Нельзя допустить, – воскликнул Россини, – чтобы все эти славные люди ушли разочарованными. Раз они ждут концерта, то за дело, друзья! Мы дадим им концерт ex abrupto Внезапно (лат.).

». И концерт начался! Сначала Россини заиграл вступление к арии Елизаветы, которую превосходно спела Изабелла Кольбран. С улицы неслись крики: «Да здравствует! Да здравствует! Будьте благословенны! Еще, еще!» Дуэт тенора Давида и синьорины Экерлин вызвал новую бурю восторгов. Потом запел Ноццари арию из «Зельмиры», а Кольбран «проворковала» с Джоаккино, своим Ринальдо, «полный неги отрывок знаменитого дуэта из „Армиды“„, как рассказывал венский корреспондент. Восхищению слушателей не было границ. „Пусть выйдет маэстро!“ – громыхала толпа. Когда же Россини появился в окне и стал раскланиваться, крики усилились. „Да здравствует! Да здравствует! Спойте, спойте!“ Тогда Россини спел арию из „Цирюльника“ – «Фигаро здесь, Фигаро там“. Было уже два часа ночи, толпа расходиться не хотела. Россини и его друзья, утомленные спектаклем и концертом, решили уйти спать. А недовольство толпы возрастало. Только полиции удалось восстановить порядок.
Через несколько дней после этого импровизированного концерта, 22 июля 1822 года, Россини с супругой покинули гостеприимную Вену. Но перед этим в его честь был устроен пышный прощальный банкет, на котором благодарные венцы преподнесли ему «скромный» подарок – 3500 дукатов на золотом подносе – в знак искреннего восхищения и преклонения перед талантом. Россини же сочинил арию «Прощание с венцами». Эта ария могла бы остаться незамеченной в потоке сочиненной маэстро музыки, если бы семь лет спустя не была использована в увертюре к «Вильгельму Теллю».
Вот и кончилась заграничная гастроль Джоаккино Россини. Это было счастливое время в его жизни, наполненное интересными встречами и новыми впечатлениями. А впереди было возвращение на родину.

Глава 14.
ПРОЩАНИЕ С ИТАЛИЕЙ И…

Италия встретила супругов Россини палящим зноем. Вилла в Кастеназо гостеприимно раскинула перед скитальцами-хозяевами свой тенистый парк, под сенью деревьев которого было так хорошо укрыться от жары. Шел конец июля. Наконец-то теперь можно было отдохнуть, отвлечься от постоянных театральных забот, спешных заказов и нервотрепки постановок. Но для Джоаккино это отнюдь не означало не делать ничего, он просто не мог жить так, ничего не делая, работа стала потребностью, формой существования. И в эти жаркие летние дни он занимался созданием учебника по вокалу. В письме к венскому издателю Артарии от 15 августа 1822 года он уже сообщал: «Школа пения» почти окончена, спокойствие деревни немало в этом помогло». Вероятно, речь здесь идет о сборнике вокальных упражнений «Практический метод современного пения», изданном впоследствии в двух частях. Вот где пригодились певческие навыки Россини (недаром он был академиком пения) и огромный опыт работы в оперных театрах!
Впервые за долгое время композитор мог никуда не торопиться, ведь до карнавального сезона 1822/23 года, на который еще до поездки в Вену был заключен контракт с венецианским театром «Ла Фениче», оставалось много времени. Однако неожиданно пришедшее письмо прервало отдых. Сам канцлер Меттерних приглашал Россини принять участие в Веронском конгрессе, где должны были встретиться главы государств, состоявших в Священном союзе. А это мероприятие сулило вылиться в большой праздник. Значит, будут новые произведения, новые постановки старых опер, обычные в таких случаях суматоха, спешка и волнение. Итак, окончилось спокойствие. Разве мог Джоаккино отказаться от участия в таком важном и интересном событии! Композитор рассказывал впоследствии, что в своем послании светлейший князь называл его богом гармонии и в самой изысканной форме спрашивал о возможности его присутствия там, «где так нуждаются в гармонии». В связи с этим Россини иронически отметил: «Если бы ее можно было достичь посредством кантат, то, конечно, желаемая гармония была бы достигнута, ибо я должен был за самое короткое время сочинить целых пять для Negozianti и для Nobili для купечества, для дворян (итал.).

, для праздника Согласия и еще для чего-то!»
Конгресс, проходивший с середины октября до середины декабря, имел целью разработать планы борьбы со все разраставшимся в Европе революционным движением, планы весьма мрачные и реакционные. Но эта встреча монархов превратилась в роскошное торжество, подобно Венскому конгрессу, когда после разгрома наполеоновской армии обсуждалось будущее Европы. Пышные балы, великолепные спектали следовали один за другим, подобно фейерверку. Сильные мира сего развлекались! Специально созданная комиссия решила устроить грандиозное представление с участием балета и хора, причем в нем должны были быть заняты более сотни человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39