– И?..
И тогда Ронин рассмеялся. Впервые за много циклов.
– Фрейдал ничего не нашел, хотя, что вполне объяснимо, был очень заинтересован... – Он поднял свою диковинную перчатку. – А Саламандре просто не хватило времени на поиски...
– Ты хочешь сказать, ты нашел этот свиток? Ронин, он у тебя?
Боррос в волнении приблизился к нему.
Ронин вынул из ножен меч, взялся за рукоять и провернул ее три раза. Она отделилась. Из углубления внутри Ронин осторожно вытянул свиток дор-Сефрита и передал его колдуну. Тот аккуратно его развернул и ахнул:
– Так ты нашел его. О, Ронин!..
Выдержав паузу, Ронин сказал:
– А теперь ты должен мне рассказать, что там написано и почему он так важен.
Боррос поднял голову. Свет от раскачивающейся лампы отразился в зрачках, и глаза колдуна сделались бесцветными.
– Видишь ли, Ронин, – устало проговорил он, – я не знаю.

* * *

Было время – а Ронин мог заставить себя мысленно вернуться в то тусклое, словно подернутое дымкой прошлое, хотя проделывал это редко, потому что ему не хотелось туда возвращаться, – когда целитель Сталиг еще не вошел в его жизнь.
Он упал с половины лестничного пролета, заваленного какими-то обломками и булыжниками. Он пошел на разведку, а когда встал на площадке, что-то метнулось ему под ноги, часто стуча маленькими коготками по бетонному полу, и он, потеряв равновесие, свалился в колодец.
Он остался бы невредимым, если бы внизу было чисто. Но он угодил ногой в упавшую балку, покореженную и проржавелую, пробившую дыру во внешней стене. Наверное, он потерял сознание от боли. В конце концов он кое-как добрался до целителя – то прихрамывая, то ползком, потому что некому было ему помочь.
Он сломал левую ногу, но он был молод и крепок, а Сталиг знал свое ремесло. Кость вышла наружу, разорвав мышцы, и из-за этого перелом казался куда серьезнее, чем был на самом деле. Кости срастались отлично, но Ронин сошелся со Сталигом совсем по другой причине. Целитель всегда разговаривал с ним, пока занимался ногой. Именно эти беседы заинтересовали, заинтриговали Ронина, и он старался приходить в кабинет к Сталигу при каждой возможности. У целителя не было никаких причин для особого отношения к Ронину, но постепенно он начал его выделять, разглядев в нем скрытые возможности, не замеченные другими.
Вскоре они подружились, а почему – не имело значения. Во всяком случае, для них. Этот факт, однако, не мог остаться незамеченным в определенных кругах Фригольда: все было записано и отложено в долгий ящик на предмет будущего использования.
«Мы просто приняли друг друга, – думал Ронин, пока корабль покачивался под ним, скользя по ледовому морю. – А теперь и ты, старый друг, присоединился ко всем тем, кто был близок мне и поплатился за это».
Снаружи дул ветер, наигрывая скорбную мелодию на корабельных снастях.
– То есть как, ты не знаешь? – откликнулся Ронин бесстрастным голосом. – Выходит, все, что я сделал, я сделал напрасно?
Боррос вложил свиток обратно в тайник в рукояти меча Ронина и протер глаза.
– Сядь, – сказал он, положив руку Ронину на плечо. – Сядь, а я расскажу тебе все, что знаю.

* * *

– В стародавние времена, когда мир вращался быстрее вокруг своей оси, а солнце на небе пылало энергией... когда все люди жили на поверхности нашей планеты, а земля их стараниями превращалась из грязи и заросших высокой травой равнин в поля с ровно посаженными пищевыми растениями, отливавшими в солнечном свете зеленью и золотом, из бесплодных пустынь – в безбрежные степи, продуваемые ветрами, и величественные горные хребты, подернутые голубой дымкой... когда острогрудые корабли бороздили моря в поисках новых стран для торговли, тогда, Ронин, нас, колдунов, называли иначе. Мы были людьми науки, и наши познания были основаны только на опыте, то есть мы все познавали эмпирическим путем, а наши теоремы рождались в мозгу... Тебе знакомо слово «эмпирический»? А впрочем, ладно. Методология – таков был наш лозунг. Методология – наша религия, составлявшая твердую, прочную основу нашей работы.
Но времена изменились, и мир древних стал разрушаться. В тот промежуточный период в мире разыгрались природные катаклизмы. Целые континенты разламывались и исчезали, а на смену им из кипящих морских пучин поднимались другие, новые. Можешь себе представить, сколько людей погибло в тех катастрофах... Но самое главное, важнее то, что в это же время законы, правившие миром, были отвергнуты и уничтожены. Появились другие.
Произошло небывалое. Почему это случилось и как – теперь сказать невозможно, да и не совсем уместно в данном случае. Как бы там ни было, все официальные документы, существовавшие на то время, утеряны: остались только разрозненные фрагменты, по которым мы можем судить, каким был мир раньше.
Естественно, среди тех, кто выжил, были и люди науки, но они были настолько привязаны к своему эмпиризму, что отказывались даже слушать утверждения других о том, что процессы, происходящие в мире, необратимы и что в новых условиях старая методология работает лишь избирательно.
Некоторые из тех, кто родился уже после того, как в мире установился новый порядок вещей, смогли осуществить своего рода прорыв в мышлении, потому что не были привязаны к традиционным научным доктринам. Потом они стали великими магами, создали новые методы, открыли новые направления в алхимии, а потом – и колдовские пути. Они, эти люди, сияли подобно маякам в ночи. Они постепенно набрали силу, в конце концов низвергли ученых, высмеяв их и заклеймив презрением. Потом они, образно говоря, обрядились в одежды владык, но при этом утратили видение первоначальных целей, ради которых, собственно, и создавалось их сообщество. Как это ни прискорбно, но они стали соперничать друг с другом. Так начался раздел территорий и борьба за власть.
А дальше произошло неизбежное. Их свары – сугубо личные поначалу – распространились на весь мир. И все это закончилось полным крахом. Ты, Ронин, даже представить себе не можешь масштабы этого разрушения. Многие из людей ушли под землю. Именно так был основан Город Десяти Тысяч Дорог. Это была попытка создать мирное общество, состоявшее из представителей всех уцелевших народов.
Но среди населения Города Десяти Тысяч Дорог были и маги, и люди науки. И они постоянно враждовали. Говорят, что из всех магов только один дор-Сефрит с Ама-но-мори не вмешивался ни во что, хотя обе стороны отчаянно стремились привлечь его в свою партию и воспользоваться его могуществом.
Со временем знания пришли в упадок. Это закономерный процесс. Каждое последующее поколение знало все меньше, и в конечном итоге, когда даже стойкий нейтралитет дор-Сефрита уже не мог поддержать хрупкий мир, а отколовшиеся группировки прорыли в скале – кстати, богатой полезными ископаемыми – ходы Наверх и основали наше нынешнее обиталище, Фригольд, у каждой из сторон сохранились лишь жалкие остатки былых знаний.
Мы сделались колдунами, не магами и не учеными, и занялись собиранием обрывков древней методологии, не разделяя ее на магическую и научную. Мы изучали давно забытые, мертвые языки, изощренные формулы которых не понимали, да и вряд ли могли бы понять, потому что работать при новых законах стало почти невозможно. Но даже если бы мы и постигли хотя бы фрагменты древних наук, даже если бы мы сумели свести воедино разрозненные сведения, мы все равно ничего бы не изменили – наши ниры настолько плохо обучены, что не могут починить даже основные аппараты Фригольда, не говоря уж о том, чтобы самим изготовить для нас машины, которые так нам нужны.
Большинство колдунов прозябали в бездействии, пока предприимчивые саардины не начали понимать, что наши знания могли бы оказаться небесполезными в борьбе за власть во Фригольде. И саардины потихонечку стали привлекать нас к сотрудничеству. Для нас это явилось началом конца. Все наши благородные начинания закончились тем, что мы стали прислуживать саардинам, разрабатывая для них проекты усиления их могущества.
Я отвернулся от них и долгое время вообще не появлялся на их этажах. Я проводил время с оставшимися учеными на двадцать седьмом уровне. Мы изучали фрагменты сохранившихся книг, пытаясь хотя бы частично восстановить наследие древних.
Но чем больше я читал, тем больше убеждался, что мы – обреченная раса, вымирающая и испорченная. Апатичная, ублюдочная, кровосмесительная. И что скоро мы все захлебнемся в своей гнилой крови.
И Г'фанд это тоже понимал, – подытожил Боррос.
– Ты знал Г'фанда? – спросил Ронин.
– Да, конечно. Он мне очень помог с расшифровкой старинных рукописей. Открытия случались в каждом цикле, но те куски, которые нам удавалось расшифровать, лишь внушали беспочвенные надежды, поскольку потом выяснялось, что это – всего лишь обрывки, без начала и конца.
– Когда мы были в Городе, – сказал Ронин, – он останавливался на каждом углу, чтобы прочесть высеченные на зданиях письмена.
Колдун кивнул.
– Да. Могу представить его волнение. Такой кладезь знаний.
Он полез в ящик под койкой и достал пищевые концентраты. Он предложил поесть и Ронину, а когда тот мотнул головой, сел и некоторое время задумчиво жевал.
– Однажды, – продолжил Боррос слегка отстраненным голосом, – мы наткнулись на одну разорванную рукопись. Она была ужасно старой и настолько пересохшей, что три цикла ушло только на то, чтобы тщательно ее расправить и начать читать письмена, восстанавливая недостающие буквы. Потом Г'фанд занялся расшифровкой, а я потерял к этому интерес, поскольку в то время как раз начал работать над собственным проектом. Несколько циклов спустя он пришел ко мне и сказал, что ничуть не продвинулся в расшифровке: все письмена оказались совершенно ему незнакомыми и не напоминали ни один из изученных им языков.
Я рассмеялся и спросил: «Ну хорошо, чем же я могу помочь? Ты – куда более опытный переводчик, чем я». – «Не знаю, – сказал он, – но пойдем все равно посмотрим».
Разобрать письмена, озадачившие Г'фанда, для меня не составило никакого труда. Едва я взглянул на манускрипт, знаки древнего алфавита всплыли в памяти с такой отчетливостью, что мне пришлось скрывать свое изумление, и я тут же возблагодарил судьбу за свое необычное образование. Этот забытый – и, как я полагал, бесполезный – язык я учил еще в детстве.
В рукописи был предсказан переворот в законах нашего мира – законах, казавшихся незыблемыми. «Когда будет свергнут фундамент науки, тогда вострепещет человек перед истинным могуществом. Самомнение погубит его, и не заметит он длани судьбы, пока длань сия не сокрушит его. Дольмен, волшебное существо сверхъестественной мощи, превышающей воображение человека, выступит против рода человеческого. Его нашествие ознаменует и смену законов. Сначала придут легионы его, потом – Маккон, а за Макконом придет сам Дольмен, дабы востребовать мир. И наступит конец всему...»
Ветер снаружи усилился, раскачивая корабль, несущийся по ледяному морю. И все же шум ветра казался каким-то далеким и нереальным, как будто застывшим в вязкой субстанции времени. Некоторое время они молчали. Затем Боррос встрепенулся и, на мгновение прислушавшись, указал рукой вверх.
– Парус.
Они рванулись на палубу. Дальнейшее промедление привело бы к тому, что парус разорвало бы в клочья. Но Ронин с Борросом все же успели вовремя взять рифы. Яростный северо-западный ветер хлестал их по лицам, заставляя их судорожно хватать ртом воздух и отворачиваться под его напором. Они как будто ослепли в кромешной пучине ночи и лишь на ощупь сумели определить направление.
Спустившись обратно в каюту, они долго дули в сложенные ладони, подносили их поближе огню, пытались отогреть закоченевшие лица. Ронин приготовил себе еду, и, прежде чем он успел съесть свою порцию. Боррос уже заснул. Ронин вытянулся на койке и, глядя на раскачивающуюся лампу, задумался о Дольмене.
Должно быть, он задремал, потому что потом, оглядев каюту, он увидел, что в иллюминаторах брезжит тусклый молочный свет.
– Рассвет, – выдохнул Боррос, садясь на койке. – Солнце встает. Скоро мы сможем развернуть парус.
Выйдя на палубу, они – впервые с тех пор, как отправились в путь, – сумели по-настоящему разглядеть ледяное море. Ронин понял, почему Боррос отнесся с таким небрежением к ночной вахте. Со всех сторон, насколько хватал глаз, раскинулся плоский и гладкий лед. Ни высокие торосы, ни снеговые возвышенности не нарушали его поверхности, похожей на темное зеркало. Куда ни глянь – бескрайний горизонт. И ни малейших признаков земли.
На востоке, откуда солнце начинает свой ежедневный путь по небосклону, серые облака уже приняли бледно-желтый оттенок. Дул порывистый ветер, и Борросу пришлось пойти на корму, чтобы поправить курс.
Ронин смотрел на юг, наблюдая за перемещениями облаков, подгоняемых ветрами. «Неужели где-то там живут люди? – спрашивал он себя; – Похожи они, интересно, на Боннедюка Последнего?» Пожав плечами, он занялся такелажем. Надо было перетянуть ослабевшие за ночь узлы.
Несмотря на сильный ветер, воздух заметно сгустился и потяжелел, и Ронин ощутил давление в ушах. Он старался идти по качающейся палубе с особой осторожностью, памятуя о том, как упал прошлой ночью. Подставив лицо навстречу студеному ветру, он разглядел на северо-западе, над горизонтом, багровые грозовые тучи, предвещавшие бурю.
Услышав крик, Ронин повернулся в сторону кормы, но не заметил ничего особенного. Он пробрался к Борросу, который показывал куда-то на север.
– Что там? – спросил Ронин.
– Корабль. – Боррос вцепился в штурвал. – Преследует нас.
Ронин пристально всмотрелся вдаль, но не разглядел ничего на просторах ледяного моря.
– Сейчас не видно. Из-за тумана.
– Боррос, ты уверен...
– Корабль. Такой же, как наш, – убежденно заявил колдун. – Да, холод его побери! Я его видел. Своими глазами.
Ронин развернул Борроса к себе и вгляделся в лицо старика, стараясь не замечать выражения ужаса, проступающего на нем.
– Забудь, – рассудительно заметил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34