Мистер Адамс, ликуя по этому случаю (ибо такие обряды были для него немаловажным делом), пришпорил невзначай своего скакуна, что благородному животному пришлось не по нраву, ибо это был горячий конь и к тому же привыкший к не в пример более опытным наездникам, нежели джентльмен, который сидел сейчас на его хребте и, возможно, внушал ему только презрение; конь тотчас пустился во всю прыть и проделывал всякие фокусы до тех пор, пока не выбросил пастора из седла, при виде чего Джозеф поспешил на помощь другу. Это происшествие чрезвычайно развеселило слуг и сильно напугало бедную Фанни, наблюдавшую все в окно кареты; но веселье одних и ужас другой быстро миновали, когда пастор объявил, что падение не причинило ему вреда.
Лошадь, освободившись от недостойного наездника, каким она, вероятно, считала Адамса, преспокойно побежала дальше, но была перехвачена одним джентльменом и его слугами, которые держали путь в обратную сторону и оказались теперь на небольшом расстоянии от кареты. Вскоре они встретились; и когда один из слуг передал Адамсу его лошадь, сам джентльмен окликнул его, – и Адамс, подняв глаза, тотчас узнал в нем того мирового судью, перед которым пришлось недавно предстать ему и Фанни. Пастор очень любезно с ним поздоровался; а судья сообщил ему, что на следующий же день поймал мошенника, пытавшегося оклеветать его и молодую женщину, и отправил в солсберийскую тюрьму, где он был опознан как виновник нескольких ограблений.
Пастор и судья почтили друг друга множеством приветствий и поклонов, и последний поехал дальше, первый же, с некоторым презрением отклонив предложенный Джозефом обмен конями и объявив, что не уступит, как ездок, никому во всем королевстве, снова взгромоздился на своего скакуна; и теперь вся компания снова пустилась в путь и благополучно его завершила, причем мистера Адамса скорее удача, чем искусство в верховой езде, уберегла от повторного падения.
У себя в доме мистер Буби устроил друзьям своим самую блистательную встречу по обычаям старинного английского гостеприимства, еще соблюдаемым очень немногими семьями в отдаленных уголках Англии. Все они провели этот день необычайно приятно; едва ли нашлось бы другое общество, где каждый был бы так искренне и так глубоко счастлив. Джозефу и Фанни представился случай побыть с глазу на глаз целых два часа – самых быстрых и самых сладостных, какие только можно вообразить.
Наутро мистер Уилсон предложил сыну отправиться с ним вместе к матери, что, несмотря на его сыновнюю обязательность и страстное желание увидеть мать, несколько огорчило молодого человека, так как принуждало его оставить Фанни; но мистер Буби по своей доброте помог и здесь: он предложил послать свою карету шестерней за миссис Уилсон. Памела приглашала ее так искренне, что мистер Уилсон в конце концов сдался на уговоры мистера Буби и Джозефа и допустил, чтобы карета поехала за его женой порожняком.
В субботу вечером карета возвратилась и привезла миссис Уилсон, так что в обществе стало еще одним счастливым созданием больше. Читатель вообразит быстрей и лучше, чем я мог бы описать, объятия и слезы радости, последовавшие за ее приездом. Достаточно будет сказать, что она легко поддалась на уговоры присоединиться к своему супругу в его согласии на брак их сына с Фанни.
В воскресение мистер Адамс отправлял церковную службу в приходе сквайра Буби, а местный священник весьма любезно оказал ему ту же услугу и поехал за двадцать миль отправить службу в приходе леди Буби, – причем ему было особо поручено неукоснительно произвести оглашение – третье, и последнее.



Наконец настало счастливое утро, приведшее Джозефа к достижению всех его желаний. Он встал и оделся в изящный, но простой костюм мистера Буби, пришедшийся ему как раз впору; от всякой изысканности он отказался, – как и Фанни, которую Памела так и не уговорила нарядиться во что-нибудь более богатое, чем белое кисейное платье. Правда, рубашка, подаренная ей Памелой, была из самых тонких и обшита по вырезу кружевом; сестра снабдила ее также парой тонких белых нитяных чулок – все, что Фанни согласилась принять; на голове у нее был ее собственный чепчик с закругленными ушами и поверх него соломенная, подбитая вишневым шелком шляпка на вишневой ленте. В таком наряде невеста вышла из своей комнаты, пылая румянцем, притаив дыхание; и Джозеф, чьи глаза метали пламя, повел ее, сопровождаемый всем семейством, в церковь, где мистер Адамс совершил обряд, при котором лишь одно достойно было примечания наравне с удивительной и непритворной скромностью Фанни – истинно христианское благочестие Адамса, который всенародно укорил мистера Буби и Памелу за смех в таком священном месте и в такой торжественный час. Наш пастор поступил бы не иначе и в отношении самого высокого князя на земле, ибо хотя в других вещах он оказывал высшим покорность и почтительность, но там, где дело касалось религии, он тотчас утрачивал всякое лицеприятие. Его правилом было, что он – служитель всевышнего и не может, не нарушая своего долга, хотя бы в мельчайшем поступиться честью или делом господина своего, будь то ради самого великого земного властителя. Он и сам любил говорить, что мистер Адамс в церкви, облаченный в стихарь, и мистер Адамс в другом месте и без этого украшения – два совершенно различных лица.
Когда церковные обряды закончились, Джозеф повел свою цветущую молодую жену обратно в дом мистера Буби (расстояние было такое близкое, что они не посчитали нужным воспользоваться каретой); остальные также сопровождали молодоженов пешком; а там их ждала великолепнейшая трапеза, за которой пастор Адамс проявил отменный аппетит, поразив и превзойдя им всех присутствующих. Впрочем, недостаток аппетита в этом случае выказали только двое – те, в чью честь справлялось торжество. Они насыщали свое воображение более упоительным пиром который им сулило приближение ночи и мысль о котором переполняла их ум, хотя и будила в них различные чувства: один был весь – желание, тогда как у другой желания приглушала боязнь.
Наконец, после того как день миновал, полный жаркого веселья, умеряемого самым строгим приличием, – причем, однако, пастор Адамс, крепко зарядившись элем и пудингом, позволил себе больше игривости, чем это было у него в обычае, – настал блаженный миг, когда Фанни удалилась со своею матерью, свекровью и сестрой. Ее раздевали недолго, ибо ей не нужно было размещать по шкатулкам драгоценности, ни складывать с чрезвычайной тщательностью тонкие кружева. Раздеваться означало для нее не снимать, а лишь открывать украшения: так как все ее прелести были дарами природы, она при всем желании не могла снять их с себя. Как, читатель, дам я тебе достойный образ этого прелестного юного существа! Цветение роз и лилий могло бы дать некоторое слабое представление о румянце на белом ее лице, их запах – о ее сладостной прелести; но чтобы представить себе ее всю, вообрази юность, здоровье, свежесть, красоту, грацию и невинность на брачном ложе; вообрази их в предельном их совершенстве; и тогда встанет пред твоими глазами образ очаровательной Фанни.
Как только Джозефу дали знать, что она в постели, он полетел к ней в безудержном нетерпении. Одна минута привела его к ней в объятия; и тут мы оставим счастливую чету наслаждаться тайными наградами их постоянства; наградами такими великими и сладкими, что Джозеф, я думаю, не завидовал в ту ночь самому высокородному герцогу, ни Фанни самой блистательной герцогине.
На третий день мистер Уилсон и его жена с сыном и дочерью вернулись домой, где они живут теперь все вместе так счастливо, как, может быть, больше никто на земле. Мистер Буби с беспримерной щедростью наделил Фанни приданым в две тысячи фунтов; Джозеф приобрел на них небольшое поместье в одном приходе со своим отцом, где он и поселился (отец на свои средства оборудовал ему хозяйство); и Фанни с превосходнейшим умением ведает его молочной фермой, – которой, впрочем, в настоящее время она не в состоянии много заниматься, потому что, как сообщает мне мистер Уилсон в последнем письме, она вот-вот должна разрешиться первым ребенком.
Мистер Буби предложил мистеру Адамсу место на сто тридцать фунтов в год. Адамс поначалу отказывался, решив не покидать свою паству, с которой прожил так долго; но вспомнив, что такой доход позволит ему держать помощника, он согласился и недавно вступил в новую должность.
Коробейник, помимо нескольких прекрасных подарков, как от мистера Уилсона, так и от мистера Буби, хлопотами последнего получил место акцизного чиновника и исправляет свои обязанности так честно, что пользуется по округе всеобщим доверием и любовью.
Что касается до леди Буби, то она через несколько дней вернулась в Лондон, где молодой драгунский капитан и несчетные партии в вист вскоре стерли память о Джозефе.
Джозеф неизменно блаженствует со своею Фанни, которую боготворит со всею страстью и нежностью, и она отвечает ему тем же. Счастье этой четы – неиссякаемый источник радости для их любящих родителей; и что особенно примечательно – Джозеф объявил, что будет, подражая их примеру, жить в уединении, и никакие книгопродавцы, ни их приспешники – сочинители не уговорят его выступить на арену большого света. Вторая часть «Памелы» Ричардсона (декабрь 1741 г.) повествовала о жизни героини «в ее высоком положении» (как значилось на титульном листе).






1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54