– глаза отца Модеста сверкнули гневом. – Экая заслуга совершить подвиг, когда тебя заранее очистили от всего греховного! Подвиг безгрешной механической куклы! Где же тогда свобода выбора?
Нелли, однако, сочла, что разговор заплутал слишком уж далеко от Венедиктовых полозов.
– Так, значит, отче, от человеческого зла нельзя наверное укрыться молитвою, а от нечистой силы – можно?
– Именно так, маленькая Нелли, именно так оно и есть.
– А чего ж Вы тогда на дороге со шпагою на утукков кинулись?
– Так вить недосуг мне было разбирать, кто на тебя напал.
– Отче, но кто Венедиктов?
– Сказано, боги язычников – бесы. Никто не задумывается между тем, куда эти бесы деваются, когда язычники обращаются к свету. Меж тем долго могут они бродить по свету неприкаянными, в поиске эманации человеческих страданий, что составляют их пищу. Хомутабал – демон вымерших финикийцев, отменно жестокого народа.
– Финикийцев? – охнул Роскоф.
– Да, Филипп.
– Отче, но коли от нечистой силы оберегает нас молитва, так зачем надобна Вам помощь какой-то девчонки, дабы его уничтожить? – с недоверием спросила Нелли.
Отец Модест расхохотался с превеселым удовольствием.
– Тебе надобно перестать валять дурака, Нелли, когда ты воротишься в Сабурово, – ответил он что-то вовсе несообразное. – Сам поговорю я напоследок с родителями твоими, чтоб нанимали учителей. Досадно, когда разум логический слабо орошен знаниями.
– Так Вы не ответили.
– Сложно соотношенье молитвы и души, – отец Модест посерьезнел. – Первое – слова молитвы незыблемы, и преступны те, кто полагает, что хоть слово можно менять в ней якобы по веленью сердца. В сем смысле молитва – акт механистический. Но вместе с тем молитва и не каббалистическая механика, когда нет важности, кто произносит некую формулу. Сказано, что вера движет горами. Тем сильней молитва, чем боле очищено сердце того, кто ее произносит. Хомутабал – крупный демон, и поразить его могла бы разве что молитва святого праведника. Но я не святой праведник, маленькая Нелли, а самый обыкновенный грешный человек, быть может только лучше других просвещенный и обученный. У меня не раз доставало силы одолеть молитвою его слуг, более мелких бесов. Но такого старого демона, нет, я не готов. Посему и придется нам выведывать его секреты.
– Отче, а почему нельзя Вам убивать? – вмешалась, наконец, Катя.
– Ах, дитя, ты вить оказала мне услугу, за которую я не могу тебя благодарить. Верно, все складывалось к тому, что мне пришлось бы стрелять в того человечишку, нето могли мы всериоз потерять нашу Нелли.
– Но отчего Вам нельзя убить этакую дрянь?
– Оттого, что сия дрянь – человек. Священник не может быть человекоубийцею, Катерина, даже если сразит кого невольно. За сей грех он отвергается от величайшего волшебства на свете – он не может больше служить Божественную Литургию.
– Но Вы же хотели выстрелить, я видела! Вы б стрельнули, не опереди я!
– Так не страдать же Нелли из-за того, что мне горько пришлось бы перестать быть священником? Разве священников без меня мало? Я ушел бы в монахи, да и все.
– Ну так можно было б и доброе слово сказать, – Катя надулась.
– Не жди. Никогда не пытайся переложить на себя чужой ноши, взять чужой грех. Это худая услуга.
– Так мне вить ничего не стоило, я небось не священник! А убить его – так он заслужил!
– Боюсь, сейчас ты еще не можешь этого понять, Катерина. Но не таи обиду, я прав.
– Да выживет негодяй, не так его сильно и задело, – брезгливо наморщился Роскоф.
– О том я и молюсь, но не ради презренного бесовского слуги, а ради нашей Катерины.
– Да, вот еще, отче! – Слабость прошла вовсе. Нелли сидела уж на диване, между Филиппом и Парашею, забывшей о поварских хлопотах. – Уж коли крысятник этот Панкратов мог со мною вместе улизнуть в ту щель, так чего ж он стоял-дожидался, выстрелит кто или нет?
– Из страха, дитя. Сия паутина опутала его бедную душу так, что уж он и забыл, как некогда привела его в слуги Хомутабала выгода. Страх теперь имеет над ним в сравненьи с выгодою куда большую власть.
– А другая служанка его? Лидия Гамаюнова?
– Та, что сидела в доме? – Роскоф невольно коснулся изрядной царапины на щеке.
– Ты еще расскажешь о ней. Но думаю, что и она живет в страхе, даже если обманывает себя на сей счет.
– А каша-то простынет, – опомнилась Параша. – Небось голодные все?
– Да уж, каши нам наесться надобно, – отец Модест легко поднялся на ноги. – Очень много каши нам надо бы съесть, прежде чем пускаться в путь.
– Куда? – одновременно спросили Нелли и Роскоф.
– Далече, друзья мои. Путь наш – на много недель. Но он приведет нас в такое место, где можно будет лучше, чем где бы то ни было, заняться секретами Сабуровского ларца.


КНИГА ВТОРАЯ

Глава I

Что же, увидать златоглавую первопрестольную Москву Нелли на сей раз не было суждено. От Твери путь лег, по указке отца Модеста, на юго-восток, скорей притом к востоку.
Неделю пришлось, отъехав проселочными дорогами, дожидаться в крытою соломой черной деревеньке, покуда установится санный путь. Скучать, впрочем, не приходилось, слишком уж много надлежало поведать друг другу вновь обретенным друзьям. Нелли рассказывала о том, как удалось старухе-девушке Гамаюновой познакомиться с нею у дома Венедиктова, как по собственной же глупости отослала она той пустой ларец и сообщила о Твери, как появилась Лидия в Новгороде и увлекла Нелли в подземный ход – прямо в руки Венедиктову. С ужасом слушали Параша и Катя рассказ о гибели Псойки. Подруги же наперебой повествовали Нелли об удивительной истории Георгия, сына Соломонии Сабуровой. При сих рассказах отец Модест утыкался в книгу с греческими буквами.
Еще казалось Нелли временами, что Катя намеревается поведать о чем-то особом, но каждый раз себя останавливает.
Что же до Роскофа, то он боле всех был занят переменою кареты на возок, чего ради часто отлучался из деревушки. Возок решено было взять один, глухо крытый кожею, чтобы в случае отдаленного ночлега не замерзнуть.
– Хорошо бы еще запастись железною жаровней, – говорил отец Модест.
– Поселяне уверяют, в возке и без того будет жарко до духоты. Тела человеческие согревают малое пространство.
– Ну, только не там, куда мы следуем.
– Уж не в Сибирь ли нам надобно? – не без испуги спрашивал Филипп.
– Нет.
Но рассказы, рассказы о том, как Параша заговаривала кровь, и о том, как жила Нелли среди нечистой силы, были единственным развлечением. Ларец, наконец-то наполненный собственным своим содержимым, священник надежно закопал на самом дне собственной клади.
– Мало нечисти, еще и обычных корыстолюбцев надобно нам навести на свой след? – сурово говорил он. – Будто мало на таких дорогах пошаливают? Дорожные жители часто в доле с разбойниками. Мы везем с собою целое состояние, на лесной дороге убивают из-за меньшего.
С этим Нелли не могла не согласиться, однако слишком уж обидно было не притрагиваться к обретенным наконец драгоценностям.
Ох, как устала она ночевать в черной лачуге, где головою боишься замараться жирной сажей, а по ногам сквозит холодом из плохо подогнанной двери! На едкой попоне Нарда, кое-как пристроенной на двух узеньких скамеечках! Не было даже бани, хозяева непостижимым каким-то образом мывались внутри печи, как именно, Нелли так и не поняла. А главное – изба изо дня в день оставалась одна и та же! С самым дурным ночлегом можно примириться в пути, когда знаешь, что следующий кров будет неважно каким, но иным.
Наконец долгожданный день настал: снег лежал ровно и плотно, словно под ним вовсе не было земли. Черная коробушка возка была доставлена. Катя, Параша и Нелли забились в него, словно в игрушечный домик, проверяя, много ли можно разглядеть в квадратики глухих окошек (выходило, что мало), пушиста ли обивка из медвежьих шкур (обеспокоенный Роскоф заказывал ее особо), мягки ли лежанки (изрядно жесткие).
– Дверка подогнана на совесть, – отец Модест несколько раз хлопнул. – Не станем связываться с постоянным вожатым, будем нанимать мужиков от одного села к другому.
Истосковавшаяся по Нарду, Нелли проехала два перегона верхом, но на третьем, когда ледяной ветер надрал ей лицо, перебралась в возок к Параше. Медвежья шкура куда как славно щипала и грела, вот только окошки довольно быстро зацвели невиданными цветами, похожими на горный хрусталь. Параша придумала было нагревать в руках медяк и протапливать им в ледяной чаще круглый глазок, но уж больно быстро он затягивался обратно. Да и однообразные виды ранней зимы были едва ли интересней, чем сам морозный узор, и Нелли предпочла забавлять себя, воображая, будто гуляет по хрустальному лесу. В глубине должен быть ледяной замок с прозрачными стенами и башнями, в каминах пылает белое пламя, которое никого не обжигает, а живут в замке…
– Эка нос у тебя, ровно бурак, потри-ка его в ладошах! Самое бы лучшее липовым цветом намочить отваренным.
Нелли в ужасе полезла в подкладку новехонькой бобровой шубы, отыскивая зеркальце. Хуже некуда! Щеки, а особенно нос, приобрели несомненный цвет спелой клюквы.
– Да не пугайся, не отморозила, просто обветрел.
Но Нелли все поглядывала в зеркальце и, чем чаще смотрелась, тем больше огорчалась.
– Слышь, касатка, Катька тебе про барыню-то Трясовицу рассказывала?
– Что-то поминала такое, не помню, – Нелли запихнула зеркальце от греха подальше.
– А зря, меж тем. Катьку в возок не дозовешься. Тогда уж я тебе расскажу, а ты сама разумей.
– Ну ладно, сказывай. Ой, гадость какая! – Нелли пребольно зашиблась щиколоткой о холодную пустую жаровню, пристроенную на полу. Зачем только брать было эдакую дрянь?
– До свадьбы заживет. – Досада подруги оставила Парашу равнодушною. – Так вот, слушай лучше. Было то годов три десятка тому, да как раз в наших краях. Живал в столице молодой барин, графом Рокотовым звали. В родных краях он и не бывал сроду, как родитель его обосновался смолоду в Петербурхе, так уж он там и на свет родился. После батюшка его помер, зажил он своим умом, да не ладно. Больно любил на железяках тыкаться, ну и убил двоих или троих господ до смерти. Судебное дело вышло. Только судья-то толковый попался, рассудил так: коли выслать его в имение на Чаре, так до ближнего же помещика такой конец, что ежели и взбредет охота саблями пыряться, так, покуда едешь, остынешь. Ну и выслал судья графа-то молодого от греха в Богульники, так именье прозывается, из столицы.
– Не саблями, а шпагами, сколько раз объяснять, – лениво заметила Нелли, кутаясь в меха. Рассказ покуда не слишком ее занимал. – Шпага колет, а сабля рубит.
– Тебе, может, и различье, а по мне так все одно выходит смертоубойство бессмысленное. Мужики дерутся первое спьяну, второе не до смерти, а господа стрезва да до греха.
– Не понимашь ты. Ну, и чего дальше-то было с графом этим?
– В Богульниках с деда его господ не видали, живал там только немец-управляющий. Приехавши, узнал граф, что дед его в нестарых еще годах исчах от любви к какой-то красавице, чему и письма в бумагах его нашлись, ну да то дела минувшие, давние. Граф-то молодой был повесою, так он и почал расспрашивать немца, какие, дескать, вокруг молодые красотки. Первое, отвечал тот, одинокая помещица Мортова. Красавица, да шибко ученая, все то звезды с башни наблюдает, то за книгами сидит, а все одно на балах первая. Одно плохо – никогда не может перчаток снять, пальцы-де изуродовала шибко во время опыта кемического.
– Химического, – поправила Нелли.
– Велика разница. Никому рук своих без перчаток не показывала.
– Что же у нее, когти там были? – Нелли заинтересовалась.
– Ты слушай. Не больно-то ему захотелось волочиться за барынькой с покареженными пальцами али обгорелыми, он к ней и не поехал с визитом. Только как-то бродил с ружьецом по лесу, да вышел на поляну. А на поляне той барыня молодая травы собирает в корзинку, без чепца да без перчаток, вроде как не ждала никого чужого. Барыня красивая, волоса черные, руки белы как снег, да красивые, как у статуя. Граф было навострился раскланяться, да барыня как подхватит в испуге свою корзинку и пустилась от него бежать через лес. Тот подивился, понятно. А через месяц встречает он ту барыню на бале. Кто, мол, такая. Ему отвечают, помещица Мортова. Тут уж он представиться захотел, да и она его признала. Вы, говорит, сударик, врасплох меня застали в лесу, Вы, чай, не успели моих рук разглядеть? Тому ума хватило приврать, дескать, не успел. Она вроде как обрадовалась. Руки-то мои, говорит, шибко изуродованные, вот я и убежала. А граф в ум не возьмет: какая ж женщина будет на себя ложное уродство наговаривать? Вот и зачастил к ней в именье ее Болотово, так и ездил, покуда не влюбился.
– А вправду, зачем ей было? – От удивления Нелли даже позабыла об обветрелом лице.
– Крестьяне-то все знали, что уродство – вранье. Знали еще, что глаз у барыни Трясовицы, как ее прозвали, худой. Не угодит ей кто – так в месяц исчахнет. Только крестьян-то она не больно боялась. Вот и взяла она однажды в горничные девушки деревенскую одну. Да только та девка была не простая, а с цыганскою кровью, вроде нашей Катьки. И по руке гадать умела, как настоящая цыганка. Она-то и смекнула, в чем дело.
– Так в чем?
– А хироманта та боялась какого встретить, вот руки и прятала. А по руке написано у ней было, что не свой век она живет, а давно уж чужой. Кто ее полюбит, у того и век забирает. Вот и живет молодая да красивая, а самой уж девяносто лет. В крестьянке Трясовица никак не ждала хиромантку, вот девушка и разглядела это. Да еще разглядела, как Трясовицу погубить. А всего-то надобно было, чтоб человек, кому она по крови должна, пришел долг стребовать. Помнишь, про старого-то графа? Он вить, как внук, в Трясовицу влюбился, да красивые годы ее удлинил жизнью своею. Пожалела девушка-цыганка графа молодого, а может, и полюбила. Не враз он ей поверил. Да только в конце концов обучила она его, что Трясовице сказать. Вишь, как обошла его. Ты, говорит, барин, скажи про кровный должок как бы в шутку, не виноватая она, так и вреда ей не станет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83