Этим же было вызвано у нее и ослабление зрения.
Анна была добродушна и довольно ленива. Она не любила ничем себя утруждать и всегда умела ловко уклониться от любого затруднения. Когда ей что-нибудь надоедало, особенно уроки, она жаловалась, что у нее болят глаза. Мы были обе тогда очень счастливы. Она подсмеивалась надо мной, потому что я хотела про все узнать.
– Вот ты и узнавай, сестрица, – говорила она, – а потом мне все и расскажешь.
Я рано поняла, что мою мать считали очень умной. И правда, она часто решала, что следует делать. Отец обычно говорил: «Ты, конечно, права, дорогая». Она была в дружеских отношениях со многими учеными людьми при дворе. Король отзывался о ней, как о «моей серьезной умнице невестке». Меня удивляло, что при этом она обожала не интересующуюся ничем серьезным и такую непохожую на нее Анну. Единственное, что было у них общего, это любовь к сладостям. Они нередко сидели рядом, поедая засахаренные фрукты из стоящего между ними блюда.
Однажды врачи сказали, что если Анна не прекратит поедать сладости при первой же возможности, то нездоровая полнота может повредить ее здоровью. Это напугало мать. Быть может, она обвиняла себя в потворстве их общей слабости. Во всяком случае, Анну отослали на время к одной из придворных дам. Она должна была следить за тем, что Анна ела, и мать надеялась, что в чужом доме присмотр за сестрой будет строже, чем во дворце, где ее друзья с готовностью уступали ее просьбам дать ей что-нибудь сладкое.
Мне было грустно расставаться с сестрой. Жизнь была уже не та без ее добродушных улыбок. Я воображала ее в строгом воздержании, лишенной ее любимых сладостей. Вероятно, и к этому она относилась со своим обычным добродушием. Это был счастливый день, когда она вернулась, в превосходном настроении, как всегда, и хотя и не худенькая, но, по крайней мере, и не такая толстая, как раньше.
Все заявили, что это было чудесное исцеление, хотя вскоре стало ясно, что искушение по-прежнему оставалось непреодолимым. Но мы были так довольны, что она вернулась, что только улыбались ее невоздержанности.
Пока Анны не было дома, я так по ней скучала, что родители решили найти мне подругу, которая заменила бы мне сестру, и, на мою удачу, их выбор остановился на Анне Трелони. Она была на несколько лет старше меня, и мы сразу же очень подружились. Было чудесно иметь кого-то, с кем всем можно поделиться и лучшего друга, чем Анна, всегда искренне сочувствующего и понимающего, мне было не найти.
Моя сестра всегда настаивала, что она должна иметь то же, что и я, поэтому, когда она вернулась домой и увидела, что у меня есть подруга, она тут же потребовала, чтобы ей тоже нашли кого-нибудь. Она высказала свое желание матери, и та сразу же приступила к поискам подходящей особы.
Когда-то ее внимание привлекла к себе одна из фрейлин, некая Фрэнсис Дженнингс, чье семейство было несколько сомнительного происхождения. Непонятно, каким образом она оказалась при дворе, но сама она была очень мила – не то чтобы красива, но привлекательна и остроумна. Моя мать, сама отличающаяся живым умом, любила окружать себя себе подобными, и в людях ее привлекал больше ум, чем происхождение. Отсюда и ее интерес к Фрэнсис. А когда ею прельстился один из членов благородного семейства Гамильтонов, моя мать способствовала этому союзу.
У Фрэнсис была младшая сестра, Сара, которую она очень хотела пристроить при дворе, и, когда молоденькую девушку представили моей матери, она сразу показалась ей очень способной. Она была на пять лет старше моей сестры, но, по мнению нашей матери, это не должно было воспрепятствовать ей стать веселой занимательной подругой для нашей несколько апатичной Анны.
Честолюбивая Фрэнсис с готовностью ухватилась за это предложение для своей сестры, и я уверена, что с той самой минуты, как Сара вошла в наш придворный штат, она тоже поняла, какие возможности перед ней открываются.
Она сразу сумела найти подход к Анне, и с первого же дня они стали близкими подругами. Вместе мы составляли счастливый квартет: Анна Трелони и я, моя сестра Анна и Сара Дженнингс.
А потом какое-то беспокойство закралось в мою душу. Я почувствовала, что что-то не так. Изменилась моя мать. Временами она стала рассеянна. Она улыбалась и кивала головой, но мысли ее носились где-то далеко. Она не похудела, но лицо у нее как-то осунулось. Я заметила, что и цвет лица у нее изменился. Кожа приняла странный желтоватый оттенок, и мать то и дело подносила руку к груди, морщась от боли.
Я думала сначала, что она беспокоилась из-за отъезда своего отца. Когда я воображала, что бы я почувствовала, потеряв своего, я могла понять ее печаль. Но был только один герцог Йоркский и одна леди Мэри; ни один другой отец и другая дочь не любили так друг друга. Да, моя мать рассталась со своим отцом, который сбежал, чтобы сохранить голову. Но снедало ее все-таки что-то другое. Однажды я увидела, как она прогуливалась в парке с отцом Хантом; они вели между собой серьезный разговор.
Я знала, что отец Хант был монах-францисканец, и была уверена, что Гилберт Шелдон, архиепископ Кентерберийский, был бы недоволен, увидев мою мать беседующей с католиком да еще и монахом.
Тогда я не придала этому особого значения, пока не услышала, что народу не нравился брак моего дяди с Екатериной Браганца, потому что она была католичка, а англичане не любят католиков.
И все-таки эти тревожные мысли, смутившие мое душевное спокойствие, не могли надолго овладеть мной. Они были не более как тени, промелькнувшие и исчезнувшие, не омрачив солнечного счастья тех далеких дней.
* * *
Моя мать должна была скоро рожать, и, хотя при ее обычной избыточной полноте внешне беременность у нее была почти незаметна, сама она постоянно ощущала недомогание.
Анна и я с нетерпением ожидали появления братца или сестрицы. Мы надеялись, что у нас будет сестра. Братья были неинтересны, они постоянно болели. К нашему восторгу, родилась девочка. Ее назвали Екатериной в честь королевы. Мы много говорили о ней, вернее, я говорила, а Анна слушала. Анна всегда предпочитала слушать. Иногда мне казалось, что она становится еще более ленивой, чем прежде.
Нас посетил отец. Был холодный мартовский день 1671 года. Мне в это время было почти девять, а Анне уже исполнилось шесть. Я сильно встревожилась, увидев страдальческое выражение на лице отца. Он сел и, обняв нас, тесно привлек к себе. Тело его сотрясалось от рыданий. При виде моего непобедимого героя, настолько сломленного горем, я преисполнилась ужаса и скорби.
– Мои дорогие доченьки, – сказал он, – нас постигло страшное несчастье. Как мне сказать вам? Ваша мать… ваша мать…
Я нежно поцеловала его, отчего слезы полились у него еще сильнее.
– Дети, – сказал он, – у вас нет больше матери.
– А где она? – спросила Анна.
– На небе, дитя мое.
– Умерла?.. – прошептала я.
Он кивнул.
– Но она была здесь…
– Она была такая мужественная. Она знала, что ей жить недолго. Она была очень больна. Ее нельзя было спасти. Детки, у вас остался только отец.
Я прижалась к нему и Анна тоже.
Он рассказал нам, что был с ней до конца. Она умерла в его объятиях. Она умерла счастливой… так, как бы она и желала. Мы должны стараться не горевать слишком. Мы должны думать о том, как она счастлива сейчас на небесах, вместе с ангелами славя Господа.
Мы были потрясены. Мы не могли поверить, что больше не увидим ее. Мы не могли вообразить себе нашу жизнь без нее. Перемены были неизбежны, как мы скоро и обнаружили.
Да, мы потеряли ее. Но было и еще кое-что. Мы тогда не знали, что на смертном одре она приняла причастие по обряду римской католической церкви и что мой отец тоже склонялся к католицизму.
К несчастью, он не делал из этого тайны. Мой отец был чересчур честным человеком. Он был убежден, что, пытаясь скрыть свою веру, он отрекается от нее. Мне предстояло еще узнать, что ему не хватало здравого смысла. Он уже сделал шаг на пути, ведущем к катастрофе. А поскольку он был наследником своего брата, и мы, дети, имели немаловажное значение.
Итак, произошли некоторые перемены. Ввиду его религиозных взглядов, приобретших широкую известность, герцогу Йоркскому нельзя было позволить руководить воспитанием его детей, а поскольку его дети занимали в государстве особое положение, этим вопросом пришлось заняться королю.
В РИЧМОНДСКОМ ДВОРЦЕ
Было решено, что нашим новым домом станет старый дворец в Ричмонде. Нашей гувернанткой и старшей придворной дамой должна была стать леди Фрэнсис Вилльерс, а наших учителей назначал сам король.
Первоначально дворец в Ричмонде назывался Шин, но, когда граф Ричмонд стал Генрихом VII, победив при Босворте Ричарда III, он назвал дворец в честь самого себя.
Когда в каком-то месте происходит множество исторических событий, кажется, что оно хранит в себе следы прошлого, и от этого у таких, склонных к мечтательности людей, как я, разыгрывается воображение. Моя сестра ничего подобного не ощущала, но Анна Трелони сразу же поняла меня, и мы немало разговаривали с ней об этом.
Я помню, как мы впервые подъезжали к дворцу и я подумала: вот это наш новый дом. Там было несколько строений в разных стилях, хотя все они были с башнями. Я обратила внимание на каминные трубы с расширениями вверху. Их было несколько, и все они чем-то напомнили мне перевернутые груши.
Здесь некогда жил мой дед – тот самый, которого мы каждый раз оплакивали в январе. Должно быть, он не раз стоял на том самом месте, где стояла теперь я, глядя на эти странные грушеобразные трубы. Дворец представлялся мне обиталищем духов и теней. Я надеялась, что отец будет часто нас навещать.
Во дворце нас приветствовала леди Фрэнсис Вилльерс. Она улыбалась, но я чувствовала, что она могла быть и суровой. Она сделала реверанс, но мне показалось, что для нее это была лишь пустая формальность, не более как дань нашему положению, и что впоследствии нам придется подчиняться ее воле.
Меня удивило, что с ней были шесть девочек, некоторые заметно старше меня. Я взглянула на сестру. Ее это все, видимо, мало занимало.
– Добро пожаловать в Ричмондский дворец, – сказала леди Фрэнсис. – Мы все очень рады приветствовать вас здесь, не правда ли? – Она повернулась к девочкам, стоящим на шаг-другой позади нее.
– Мы счастливы исполнить любое пожелание леди Мэри и леди Анны, миледи, – отвечала самая высокая из них.
– Нам всем здесь будет хорошо, – продолжала леди Фрэнсис. – Я и мои дочери прибыли сюда, чтобы служить вам, и я знаю, что мы все будем добрыми друзьями. Могу я представить вам своих дочерей, леди Мэри, леди Анна?
Я кивнула, приняв, насколько это было возможно, самый величественный вид. Анна широко улыбнулась.
– Моя старшая дочь, Элизабет…
Много времени спустя я часто задумывалась, почему это судьба не предупреждает нас, какое значение будет иметь для нас в дальнейшем та или иная встреча. Должно же было у меня быть предчувствие, какую роль сыграет эта девушка в моей жизни. Я часто уверяла себя, что уже в первый момент, как я увидела ее, я поняла, что мне следует ее остерегаться, что она хитрая, умная – куда умнее меня – и что она сразу невзлюбила меня, поскольку, считая себя во всех отношениях выше, была вынуждена свидетельствовать мне свое почтение только потому, что я была из королевской семьи.
Но нет, о ее истинном отношении ко мне я узнала гораздо позднее. Я была мала и наивна; в этом у нее было надо мной преимущество. Стоило бы мне тогда только сказать отцу «Мне не нравится Элизабет Вилльерс», и он, хотя и был отстранен от нашего воспитания, тут же убрал ее от меня. Элизабет была себе на уме. Она знала, как уколоть в самое больное место, но колкость была облечена в такие слова, что в случае моей обиды у нее всегда была возможность сказать, что ее не так поняли. Она была слишком умна, слишком хитра для меня. Вот почему Элизабет всегда была победительницей, а я – жертвой.
Ее отнюдь нельзя было назвать красивой, но в ее внешности было что-то необычное, быть может, потому, что глаза ее слегка косили. Это было едва заметно. Я улавливала это только временами. Волосы ее имели оранжевый оттенок. Анна Трелони, моя любимая подруга, называла его «имбирным». Элизабет нравилась ей не больше чем мне.
Нам представили и других дочерей:
– Миледи, мои дочери, Катарина, Барбара, Анна, Генриетта и Мария.
Они присели. Анна Вилльерс походила на свою сестру Элизабет. Взгляд у нее был умный и проницательный. Но на меня она произвела не такое сильное впечатление – возможно, потому, что она была моложе.
Итак, мы обосновались в Ричмондском дворце.
* * *
Жизнь в Лондоне вошла в обычную колею. Город практически отстроили заново, и он выглядел красивее и чище, чем раньше: улицы стали шире, а зловонные сточные канавы на время исчезли.
Мой отец вместе с королем принимали большое участие в перестройке. Пока шли работы, они часто совещались с архитектором, сэром Кристофером Реном.
В ту пору мой отец не был счастлив. Он тосковал по моей матери, и ему внушало большое беспокойство ухудшающееся здоровье моего маленького брата Эдгара. Приезжая в Ричмонд, он подолгу говорил со мной, и я узнала от него многое, потому что в расстройстве он высказывался иногда необдуманно и так, словно разговаривал сам с собой.
Однажды он был очень сердит.
– Сюда приезжает епископ Комптон, – сказал он.
– К нам? – спросила я. – Но зачем?
– Его назначил король. Он будет заниматься вашим религиозным воспитанием.
– Вам это не нравится?
– Нет. Мне это не нравится.
– Тогда почему вы позволяете ему приехать?
Он погладил меня по лицу и печально улыбнулся.
– Мое милое дитя, в этом вопросе я должен подчиняться желаниям короля. – Неожиданно гнев его разгорелся. – Или это будет так, или…
Он отвернулся от меня и уставился прямо перед собой. Я испуганно смотрела на него.
– Я бы не вынес этого, – пробормотал он, – я бы не мог потерять вас.
– Потерять нас! – воскликнула я в страхе.
– Они бы отняли вас у меня. Или… они не позволили бы нам встречаться часто. Отнять у меня… моих собственных детей… они говорят, что я не должен… что я не могу воспитывать вас… и все потому, что я постиг истину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36