Нечаянно она услышала его замечание матери, королеве Анне, что бедняжка Генриетта стала еще тоньше, чем была.Ей самой он сказал:— Теперь, когда вы в Париже, мы позаботимся об укреплении вашего здоровья, Генриетта. Мы приготовили в вашу честь несколько празднеств. Специально к вашему возвращению я поставил балет. Не желаете узнать его название?Он как мальчик, подумала она, юный, тщеславный, жаждущий признания своих усилий и исполнения своих надежд.— Ваше величество так милостив ко мне, — ответила она со слезами на глазах.— Что же, вы будете моей гостьей на несколько коротких недель. Естественно, я просто обязан поприветствовать свою кузину по ее возвращении. Балет о двух влюбленных, надолго разлученных и жаждущих вновь соединиться. Я назвал его «Нетерпение влюбленных».— Не сомневаюсь, это будет на редкость увлекательное зрелище, — сказала Генриетта. И король остался доволен.
От папы Римского пришло разрешение на брак; свадьба была уже подготовлена, но ее пришлось отсрочить, потому что скончался Мазарини. Людовик и мать настаивали на двухнедельном трауре при дворе, что, естественно, делало невозможным проведение свадебной церемонии. Бэкингем, сопровождавший принцессу и ее мать при отъезде из Англии, открыто ухаживал за Генриеттой, и Филипп ревновал. Двор развлекался вовсю этой картиной, и больше других — сам Людовик. Было так необычно видеть Филиппа, влюбленного в женщину, причем в женщину, которой предстояло стать его женой.По настоянию Филиппа Чарлз отозвал Бэкингема домой, а Генриетта все это время провела в мечтах о том, что произойдет еще какое-то событие и свадьба вновь будет отложена.Но ничего не происходило, и в конце марта в Лувре был подписан брачный договор, а днем позже в Пале-Рояле в присутствии короля, королевы и Генриетты-Марии состоялось венчание. На венчании присутствовал весь цвет французского двора, и хотя ввиду скоропостижной смерти брата и сестры невесты, а также кончины кардинала Мазарини не было обычных в таких случаях балов и представлений, страна была удовлетворена высочайшим браком, и все надеялись, что он упрочит мир между Англией и Францией. Кроме того, маленькая принцесса с ее романтической историей жизни стала любимицей Франции, и великий поэт Лафонтен даже написал стихи, в которых поведал историю ее исчезновения из Англии, долгие годы ссылки, закончившиеся блестящим браком.Чарлз остался доволен, Людовик — тоже. Филипп выглядел совершенно счастливым, и только невесту не оставляли дурные предчувствия.Итак, она была замужем: не прежняя принцесса Английская, робкая маленькая девочка, всеми унижаемая и игнорируемая, а мадам французского двора, самая важная дама во всей Франции после королевы Марии-Терезы и королевы-матери Анны.Когда пришло время покинуть мать и отправиться с Филиппом в Тюильри, ее охватил страх.Он был нежен с ней и никоим образом не домогался любви, так что она поверила в его благородство. В течение всего медового месяца он был добр, просил ее не бояться его, разве не было это верным признаком его любви к молодой жене?Она постоянно напоминала себе, что все дети королей обязаны жениться или выходить замуж, и сейчас они исполняли эту обязанность. Если бы между ними в придачу ко всему возникла любовь, их можно было бы назвать счастливчиками, но такое происходило далеко не со всеми.Филипп, думала она иногда, больше влюблен в себя, чем в нее. Ему нравилось, когда она восхищалась его одеждой и драгоценностями. Скоро она поняла, что с ним будет нетрудно жить. Он ненамного старше ее, и вообще, она, кажется, зря нагоняла на себя страхи.Иногда она ловила на себе его взгляды — тревожные, испытующие, словно он отыскивал в ней что-то невидимое ей, и находил нечто, что непонятным образом пленяло его.Однажды он сказал:— Моя любимая Генриетта, ты очаровательна, но твоя красота не всем очевидна. Нужно уметь всматриваться, чтобы увидеть ее, и только тогда становится очевидной ее пленительная сила и ее непохожесть на красоту других, и тогда все остальные красавицы кажутся рядом с тобой жирными и вульгарными.Она сказала в ответ:— Ты любишь меня, Филипп, поэтому видишь достоинства там, где другим заметны лишь недостатки.Он украдкой улыбнулся и чуть погодя добавил:— Поскольку все эти достоинства принадлежат моей жене, а значит, мне, я хочу, чтобы и другие видели их и завидовали моему счастью.За время медового месяца Генриетта повеселела; она поняла, что сделала важное открытие: ей нечего больше бояться Филиппа; он добр и не претендует на ту любовь, которую она все равно не в состоянии ему дать. Похоже было, что, как и она, он воспринимает их интимную близость только как долг, связанный с необходимостью произвести на свет ребенка. Самое главное: она больше не подвергалась унижениям. Филипп то и дело заводил речь о вечеринках и прочих зрелищах, которые они должны дать в качестве месье и мадам Франции, и она ощущала растущую готовность с головой уйти в их подготовку.— Тебе следует повеселиться, Генриетта, — говорил он ей не раз и не два. — Ты страдала, живя в тени, но теперь над твоей головой засияли лучи солнца и ты раскроешься, словно цветок. Скоро ты в этом убедишься, и другие тоже.Он продолжал:— Не стоит нам оставаться здесь в уединении надолго. Мы не должны забывать, что мы — месье и мадам, и есть те, кого мы должны принять в первую очередь. Я имею в виду брата. Давай организуем грандиозный бал, только надо подумать, кого мы пригласим. Во-первых, в списке не будет Марии-Терезы. Бедная Мария-Тереза! Она в положении, о котором может только мечтать страна, но, готов бить об заклад, вид у нее сейчас непригляднее, чем когда-либо. Мы снабдим Людовика другой дамой. Кто бы это мог быть? Мадам де Суассон?.. Возможно… Но хватит о Людовике! Это будет твой первый выход в свет в роли мадам, и я хочу, чтобы он всем запомнился. Твоя мантия, какого она будет цвета? Цвета пергамента, я полагаю? Это подчеркнет твои темные глаза, так же как и пурпурная подкладка, проглядывающая в прорезях. Волосы твои будут украшены драгоценностями… Заруби себе на носу, Генриетта, ты больше не в изгнании. Ты — мадам, мадам двора, первая леди бала, поскольку ни моей, ни твоей матери не будет, как и бедняжки Марии-Терезы; ей предстоит лежать на постели, донашивая благословенного наследника Франции!— Филипп, я почти не видела тебя таким возбужденным.— Я весь в мыслях о твоем триумфе. Как я буду горд за тебя! Генриетта, дай мне возможность гордиться тобой! Сделай так, чтобы все мужчины умерли от зависти!Она засмеялась и с восторгом отдалась приготовлениям к первому званому вечеру. Для услаждения королевского величества предполагалось организовать ослепительный балет. Она и Филипп… будут танцевать вместе. Их первый выход в свет перед лицом короля должен превзойти все, что было когда-либо раньше.Она веселилась и дурачилась. Она писала стихи, распевала их, положенные на музыку, подолгу отрабатывала танцы; ее наряд должен стать самым прекрасным из всех, которые у нее когда-либо были. Поскольку жизнь сделала новый поворот, она собиралась с головой уйти в веселость, присущую ее натуре, но долгое время скрытую под спудом.Филипп подолгу наблюдал за ее приготовлениями, аплодировал ей, целовал в конце репетиции.— Все мужчины умрут от зависти ко мне этим вечером, — заявил он. — Все мужчины!Веселая и оживленная как никогда прежде, она приветствовала появление Людовика, грациозно присев, когда король протянул ей руку для поцелуя.Перед отъездом в Тюильри он пожелал жене спокойной ночи и подумал, до чего же она некрасива и бледна. Королева лежала на кровати, играя с фрейлинами в карты. Оторвав голодные глаза от блюда со сладостями, лежавшего у нее на постели, Мария-Тереза взглянула на него, и он в который уже раз ощутил себя лакомым кусочком, самым крупным и самым сладким из всех. На него вновь накатила дурнота, и он ощутил злость оттого, что дочь испанского короля оказалась непохожей на мадам де Суассон.Теперь перед ним стояла Генриетта. Боже! Такая великолепная, такая красивая! Ему еще не приходилось видеть ее такой. Вся его жалость к маленькой кузине вмиг улетучилась, и осталось возбуждение, природы которого он не понимал.— Пусть это будет моей привилегией, — сказал он, — открыть бал в паре с вами, кузина, а впрочем, нет, ведь вы отныне моя сестра!И он взял Генриетту за руку.Она одновременно ощутила восхищение при виде его красоты и отчаяние от мысли, что это ее брат, а не муж. Впрочем, сейчас он смотрел на нее, как никогда прежде не смотрел. Заиграли скрипки, и танцующие пары последовали за ними.— Вы изменились, — сказал Людовик.— Неужели, ваше величество?— Замужество оказало на вас влияние.— Ваше величество всегда видели во мне сестру изгнанного короля, а сейчас увидели в той же женщине сестру царствующего короля и… жену вашего брата.— Генриетта, — прошептал он. — Я так рад, что вы — моя сестра.Ее глаза вдруг наполнились слезами, и он увидел это. И тут внезапно все для него стало ясно. Так много женщин любят его, и вот еще одна.Он был тих на протяжении танца, зато она вновь стала оживленной и красивой. Такой она оставалась весь вечер, и это было для нее началом новой жизни. Она знала, что все присутствующие в этом громадном зале не сводят с нее глаз и поражаются переменам, произошедшим с ней. Она почти слышала их голоса, видела в глазах немой вопрос: та ли это маленькая Генриетта, тихая крошка принцесса, всегда такая робкая, худенькая, в любую секунду готовая забиться в угол? Неужели замужество сделало ее такой? Неужели под тихой и скромной внешностью таились такое обаяние и жизнерадостность?Людовик был совершенно увлечен. Он не замечал мадам де Суассон, он просто был не в силах отойти от Генриетты, и она почувствовала, как безрассудная смелость охватывает ее. Слишком долго она страдала от того, что король не находил ее привлекательной!Он сказал ей:— Теперь когда королева не вполне здорова, вы могли бы во многих вещах помочь мне. Нам нужна дама, которой можно поручить руководство двором. К сожалению, моя мать скорбит в связи со смертью кардинала, жена нездорова…— Я сделаю все, чтобы оказаться хорошей заменой им, — прошептала Генриетта.— Заменой? — сказал Людовик. — О… Генриетта!— Ваше величество нашли меня изменившейся. Но разве я так сильно изменилась? Я такая же худенькая, как и раньше.— Да, изящная, как веточка вербы.— Или как кожа и кости Святой Невинности. Помните?— Вы стыдите меня! — воскликнул Людовик. — Между тем я сейчас думаю, каким дураком, каким законченным болваном я был, Генриетта!— Ваше величество!..— Я думаю о том, что могло бы произойти. О том, что мог оказаться на месте Филиппа. Она прервала его:— Ваше величество, что бы я только не отдала, чтобы видеть вас рядом с собой год назад!..— Так вы…— Вы сомневаетесь в том, что кто-то может видеть ваше величество и не полюбить?— Что же нам делать? — сказал король. — Какое несчастье! Вы и я… и узнать об этом так поздно!Она сказала:— Мы, отпрыски королевских фамилий, несем на себе бремя государственных обязанностей. Но это не может помешать нам быть друзьями. Для меня достаточно находиться рядом с вами и как можно чаще видеть вас.— Да, как можно чаще. Так оно и будет, Генриетта. Вы самое совершенное создание моего двора, и вы… жена Филиппа.Весь вечер они провели вместе, и мадам в этот вечер была как никогда весела. Это самые счастливые мгновения в моей жизни, сказала она самой себе.Филипп с бесконечным удовлетворением наблюдал за женой и братом: теперь он имел то, что желал Людовик. Это был достойный реванш за все унижения, которые он испытал в детстве.Людовик хотел Генриетту, а Генриетта была женой Филиппа. Глава 8 Генриетта ощущала себя счастливой, как никогда в жизни. Ее полюбил Людовик и теперь постоянно искал повод для того, чтобы находиться рядом с нею. Ей было поручено руководство двором — в содружестве с самим королем. Людовик по сто раз на дню называл себя последним дураком за то, что мог жениться на ней, но оказался слепцом. Ему стало ясно, что он всегда был неравнодушен к ней, что то сочувствие, которое она вызывала в нем, и было любовью в ее чистейшем проявлении. Он понял, что оказался простаком, никогда не мыслившим самостоятельно, потому что находилось множество других, делавших это за него, и ему было недосуг опереться на собственный ум, потому что все вокруг на сто голосов пели ему о его совершенстве, более достойном бога, нежели человека. Ему не приходилось заниматься самоанализом, ведь он и без того был совершенством; и он с усердием занимался гимнастикой и вольтижировкой вместо того, чтобы учиться в полной мере использовать свои мозги.Он впервые увидел в себе жертву собственного самодовольства и близорукости. Рядом с ним находился достойный его человек, блистательная женщина, к тому же любящая его, а он умудрился видеть в ней то, что видели и другие: маленькую, грустную кузину, достойную разве что жалости.Если Генриетта и изменилась, то тоже самое можно теперь сказать и о Людовике. Он больше не был прежним королем-марионеткой. Мазарини умер, и он стремился стать истинным королем Франции. Он рос на глазах, и в этом ему помогала любовь к Генриетте, ибо она помогла ему ощутить, что он больше не мальчик, а мужчина, который ко всему прочему должен соответствовать своему королевскому званию.Казалось, он вырос не только духовно, но и физически. Он стал по крайней мере на три дюйма выше большинства мужчин вокруг себя, и казался еще более высоким на своих высоких каблуках, в парике из тугих, завитых волос, падавших ему на брови, и широкополой темно-фиолетовой шляпе. Это была поистине величественная персона, подлинный глава двора, каковым он раньше не был.В эти дни Людовику, как и Генриетте, достаточно было знать, что они любят друг друга. Их связь казалась самой совершенной из всех возможных, потому что в ней не могло быть, как тогда им представлялось, апогея, а следовательно, и нисходящей линии. Оба они, и Людовик, и Генриетта, были слишком чувствительны к соблюдению этикета, чтобы допустить саму мысль о том, что Генриетта может оказаться любовницей короля — не только из-за их понимания брака как прирожденного долга, но и из-за близости, которую дало Генриетте ее замужество с Филиппом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44