От нее невозможно было отвести взгляд, и даже король, сидевший во главе стола, не спускал с нее глаз; казалось, что ему очень приятно видеть ее за столом, и один или два раза я заметила, как они обменялись взглядами и улыбками, что привело меня к мысли, что они настоящие друзья. Но тогда у меня возникал вопрос, почему она была здесь нежелательна, если король так любовался ею? Тетушки перешептывались между собой, а Аделаида, как я заметила, бросала в сторону этой женщины взгляды, которые можно было охарактеризовать только как злобные. Король постоянно поворачивался и обращался ко мне и, когда слышал мои ответы на моем причудливом французском, улыбался, а за ним улыбались и другие. Он сказал, что мой французский очарователен, и все повторяли его слова. Я считала, что вечер проходит успешно, и не могла понять, почему так беспокоится Мерси.
Наконец, мое любопытство стало нестерпимым и я спросила даму, сидевшую рядом со мной:
— Кто эта прелестная голубоглазая женщина? Последовало краткое молчание, как будто я сказала что-то неприличное. Ожидание ответа затянулось, а потом я услышала:
— Это мадам Дюбарри, мадам дофина.
— Мадам Дюбарри! Она не была мне представлена.
Казалось, что каждый занят своей тарелкой, а некоторые пытались сдержать улыбку. Потом кто-то спросил:
— Мадам, что вы думаете о ней?
— Она очаровательна. Какие обязанности она несет при дворе?
И вновь пауза, появление легкого румянца на одном-двух лицах и улыбки в глазах:
— О, мадам, ее обязанность — развлекать короля.
— Развлекать короля! — улыбнулась я. — Тогда я хочу стать ее соперницей.
Что такое я сказала? Я просто сделала верноподданное заявление. Почему оно было воспринято таким образом? На лицах я видела смешанное выражение ужаса и нескрываемой радости.
Мы покинули Ля Мюет на следующее утро и через некоторое время прибыли в версальский дворец. В карете я сидела, словно набрав в рот воды, поскольку моей спутницей была графиня де Ноай и во время поездки мне предстояло выслушать очередную нотацию. Мое поведение беспокоит ее. Я должна понять, что французский двор очень отличается от австрийского двора. Я никогда не должна забывать, что мой дед является королем Франции. Я слушала вполуха, поскольку все время думала, как будет выглядеть мое свадебное платье и не разочаровался ли во мне дофин; на какое-то время мне вспомнилась моя сестра Каролина, которая будет молиться за меня в этот день — и плакать тоже.
Наконец мы прибыли в Версаль.
Этот момент производил глубокое впечатление. В детстве я часто слышала это название, произносимое в приглушенных тонах. «Так делают в Версале»— это означало: «абсолютно правильно». О Версале говорили и Версалю завидовали при каждом дворе в Европе.
У ворот дворца собирались торговцы шпагами и шляпами. Потом я слышала разговоры о том, что Версаль — великий театр, где королевская семья дает домашнее представление. В этом была большая доля правды, поскольку любой мог прийти в зал Геркулеса, — кроме собак, нищенствующих монахов и отмеченных свежими знаками оспы, — при условии, что у него есть шпага и шляпа. Было смешно наблюдать за теми, кто никогда не носил шпаги до того, как взял ее напрокат у ворот, а сейчас важно расхаживал по дворцу. Разрешалось входить даже проституткам, если они не занимались своим ремеслом и не искали клиентов. Однако для того, чтобы попасть в более сокровенные покои дворца, необходимо было быть представленным ко двору. Естественно, в Версале трудно было найти уединение. При нашем дворе в Вене, где все было проще, я не привыкла ощущать за собой постоянное наблюдение, а здесь я была на виду большую часть дня.
Дворцовые ворота открылись, и мы проехали через строй гвардейцев — швейцарцев и французов, — которые были выстроены специально для того, чтобы приветствовать меня. Я испытывала странное ощущение возбуждения, смешанного с тревогой. Я не предавалась самоанализу, но в такие моменты у меня возникало беспокойное чувство, что я продолжаю выполнять странное предназначение, которое, хочу я того или нет, невозможно избежать.
Во внутреннем дворе замка уже выстроились экипажи принцев и знати. При виде красных султанов лошадей у меня вырвался возглас восхищения, поскольку моя любовь к этим животным столь же сильна, что и к собакам. Лошади нетерпеливо гарцевали и выглядели прекрасно с цветными лентами, вплетенными в их вьющиеся гривы.
Перед нами стоял дворец. В его бесчисленных окнах отражалось солнце, делая их похожими на сверкающие бриллианты, а за окнами скрывался целый замкнутый мир. Итак, я вступила в версальский дворец, который должен был стать моим домом на долгие годы — практически до тех черных дней, когда меня увезут из него.
По прибытии меня разместили во временных покоях на первом этаже, поскольку покои, которые обычно выделялись для королев Франции, были не готовы. Когда я думаю о Версале сейчас, мне вспоминаются во всех подробностях комнаты, которые мне предстояло занять после первых шести месяцев, — те прекрасные покои на втором этаже, которые выходили в Зеркальную галерею. Моей спальней пользовалась Мария Терезия, жена Людовика XIV, и Мария Лещинская, жена Людовика XV. Из моих окон можно было смотреть на Швейцарское озеро и цветник с двумя лестницами, которые назывались «Лестницами святых ступеней»и вели в оранжерею, где росли двести апельсиновых деревьев.
Но когда я впервые приехала сюда, меня проводили в покои на первом этаже, где меня ожидали неумолимые фрейлины со свадебным платьем. Я разинула рот от радости и мои мрачные мысли сразу исчезли при взгляде на него. Никогда раньше я не видела такого прелестного платья, меня очаровали корзины цветов на фоне белой парчи.
Как только я оказалась в своих покоях, появился король с тем, чтобы поприветствовать меня в Версале. Какие у него были очаровательные манеры! С ним пришли две маленькие девочки, сестры моего мужа — Клотильда и Елизавета. Клотильде, старшей, было около одиннадцати лет, она была предрасположена к полноте и держалась весьма дружественно; что касается маленькой Елизаветы, мне она показалась прелестной, я поцеловала ее и сказала, что мы должны быть друзьями. Король был доволен и шепнул мне, что, чем дольше он меня знает, тем больше подпадает под мое обаяние. После его ухода вместе с девочками фрейлины бросились ко мне и стали готовить меня к свадьбе.
В час дня пришел дофин, чтобы проводить меня в дворцовую церковь. Было очень жарко, и хотя он весь сверкал в украшенном золотом костюме, великолепие одеяния делало его еще более суровым. Не взглянув на меня, он взял меня за руку и проводил в зал королевского Совета, где формировалась свадебная процессия. Помнится, я тогда обратила внимание на облицовку камина из красного мрамора и запах помады; в воздухе стояла дымка от свеженапудренных париков и слышалось шуршание шелка и парчи, когда знатные дамы в просторных и прекрасно скроенных юбках прохаживались по залу.
Процессию возглавлял главный церемониймейстер. За ним шли дофин и я. Он держал меня за руку. Его рука была теплой и влажной, и я чувствовала ее сопротивление. Мои попытки улыбнуться ему ни к чему не привели — он избегал моего взгляда. А сразу за нами следовала мадам де Ноай, поэтому я не могла сказать ему ничего, даже шепотом. За ней шли принцы королевской крови со своими сопровождающими, потом мои юные девери и король, за ними следовала маленькая принцесса, которую я в первый раз увидела в тот день, вместе с тетушками и другими принцессами двора.
Через Зеркальную галерею и парадные покои мы прошли к дворцовой церкви, где были выстроены швейцарские гвардейцы, и как только появился король, они затрубили в трубы и забили в барабаны, возвещая о его прибытии. Дворцовая церковь не была похожа на нашу из-за элегантной отделки. Я уверена, что матушка сочла бы украшение церкви непристойным, хотя сочетание белого цвета с позолотой и было очень красивым; но лепные ангелы представлялись скорее сластолюбивыми, чем святыми.
Мы с дофином опустились на колени на подушечки из красного бархата, обрамленные золотой каймой, и главный «раздающий милостыню» Франции монсеньер де ля Рош-Эмон приступил к церемонии бракосочетания.
Моему жениху становилось все скучнее и скучнее, он что-то мямлил про себя, надевая кольцо мне на палец, и мне казалось, что он готов выбросить эти освященные главным «раздающим милостыню» золотые безделушки, которые он дарил мне во время церемонии.
Итак, мы сочетались браком. Архиепископ благословил нас, последовала месса, потом заиграл орган, и брачный договор был вручен королю на подпись. После дофина я должна была написать свое имя. Руки мои дрожали и неровными каракулями я написала: Мария Антуанетта Иозефа Анна. Капля чернил упала на бумагу, и я почувствовала, что все присутствующие пристально уставились на посаженную мной кляксу.
Позднее она также стала рассматриваться в качестве «предзнаменования». Если кляксы считать предзнаменованиями, то я свободно ставила их, выполняя домашние задания в течение многих лет. Однако эта клякса была особой. Ведь это был мой брачный договор!
Может быть, кто-то думает, что для одного дня вполне достаточно и одной этой церемонии. Не тут-то было! Теперь я стала настоящей дофиной Франции и мадам де Ноай проводила меня в мои апартаменты, где в качестве первой обязанности мне предстояло принять челядь своего нового хозяйства и выслушать их клятву верности. Их было много: мои фрейлины, мой первый распорядитель, мой «раздающий милостыню», мои конюшие, ведающие королевскими лошадьми и экипажами, мои врачи, у меня были даже аптекари и хирурги (два первых и четверо последних), хотя мне, при отличном здоровье, было непонятно, зачем их так много. У меня был свой часовщик и свой мастер по изготовлению гобеленов, а еще мастерица по парикам, которая также прислуживала мне в ванной. Я устала считать, как много людей ждали меня — сто шестьдесят восемь человек были заняты только тем, чтобы накормить меня одну.
Принимая клятвы верности от моих кладовщиков, искусных поваров, дворецких, поставщиков вин, я едва сдерживала смех и зевоту, поскольку все это выглядело абсурдно. Мне не приходила в голову мысль, что такое мое отношение вызовет возмущение. Я совсем не знала французов. Я обидела многих прежде, чем поняла свои ошибки, совершенные в те далекие дни, а когда я их осознала, многое уже нельзя было исправить. То, что являлось очевидным для более умного человека, для меня было непонятным; сюда же можно отнести и вопросы этикета, который, как я видела, в высших сферах соблюдается неукоснительно и который так же решительно проводится в жизнь и в более низких слоях населения. Мое легкомысленное, несерьезное отношение к французским обычаям рассматривалось с тем же недоумением, которое мадам Ноай выражала в беседах со мной.
А мне просто хотелось, чтобы эта процедура поскорее окончилась и уступила место свадебному торжеству, на котором должен был присутствовать король, от которого, зная уже о его щедрости, я ждала многого. И не была разочарована. Король подарил мне туалетный набор, украшенный голубой эмалью, игольницу, шкатулку и веер. Все предметы были усыпаны бриллиантами. Как я любила эти холодные камни, которые могли неожиданно загораться красным, зеленым и голубым огнем!
Взяв в руки игольницу, я сказала:
— Моя первая задача заключается в том, чтобы что-то сделать для короля. Я вышью для него жилет.
Мадам де Ноай напомнила мне, что я должна спросить разрешения Его Величества. Рассмеявшись в ответ, я сказала, что это будет сюрприз. Потом добавила, что мне потребовались бы годы для завершения такой работы, поэтому, может быть, лучше сказать ему, что я делаю, а может, не говорить ничего, чтобы он не знал о моей благодарности и о моих планах использования его подарка.
Это вызвало ее раздражение. Бедная старая мадам де Ноай! Я уже окрестила ее Мадам Этикет, и когда упомянула об этом в разговоре с одной из своих служанок, та громко расхохоталась. Это доставило мне удовольствие, и я решила, что буду при первом же случае смеяться над этикетом, поскольку для меня это был единственный путь переносить условности.
Король также вручил мне другие красиво сделанные вещицы. Когда я с восхищением рассматривала их, послышалось громыхание грозы. Только что безоблачное небо заволокло тучами, и в моей памяти сразу же всплыли бедные люди у дороги из Парижа в Версаль, которые пришли полюбоваться свадебными торжествами и праздничными фейерверками; теперь по причине дождя все будет испорчено.
Во время грозы мне удалось немного приоткрыть завесу над одной из странностей тетушек. Вернувшись в свои апартаменты, я увидела мадам Софи, оживленно беседовавшую с моей служанкой в самом дружественном тоне. Это выглядело странно, поскольку, когда меня представляли ей, она едва промолвила что-то в ответ, и вообще от нее слова было не дождаться, а некоторые ее слуги даже никогда не слышали, чтобы она разговаривала. И тем не менее, именно она доверительно беседовала с бедной женщиной, которая выглядела очень смущенной и не знала, как ей себя вести. Когда я вошла, мадам Софи держала служанку за руки и нежно их сжимала. Увидев меня, она спросила, как я себя чувствую, не устала ли я, собирается страшная гроза, а она ненавидит их… Слова беспорядочно срывались с ее уст. Как раз в этот момент раздался страшный удар грома, от которого, казалось, пошатнулся дворец, и Софи бросилась в объятия женщины, с которой оживленно беседовала. Это была очень необычная сцена.
Позднее мадам Кампан рассказала мне, что мадам Софи боится грозы и ведет себя до смешного трусовато, заговаривает с каждым, даже с людьми самого низшего сословия, хватает их за руки и в страхе прижимается к ним, когда ее ужас достигает предела. Мне предстояло еще очень многое узнать о своих тетушках, но чаще всего информация доходила до меня слишком поздно.
По окончании грозы Софи повела себя, как прежде, — ни с кем не разговаривая и молча торопливо проходя по комнатам дворца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35