— Как мне здесь будет хорошо!
Я подбежала к окнам и посмотрела на прекрасные лужайки и сады. Я многое могла бы тут сделать. Могла бы обставить дом новой мебелью, если бы пожелала, хотя имеющаяся обстановка мне нравилась. Здесь не должно быть никакой роскоши, которая напоминала бы мне о Версале. Здесь я буду принимать своих самых ближайших друзей, без деления на королеву и ее подданных.
Версаль был не виден из окон, что создавало дополнительное очарование. Насколько этот дом был милее по сравнению с большим Трианоном, который Людовик XIV построил для мадам де Ментенон. Я никогда не испытала бы в нем чувства счастья. Я едва могла дождаться возвращения в Версаль, чтобы рассказать мужу, как очарована его подарком.
В феврале меня навестил мой брат Максимилиан. Матушка послала его в поездку по Европе, чтобы он смог завершить свое образование, поэтому, естественно, он приехал повидаться со мной. Ему было восемнадцать лет, и как только я его увидела, то поняла, насколько годы пребывания во Франции изменили меня. Это был молодой Макс, который, бывало, сидел со мной и Каролиной в парках Шенбрунна и смотрел, что делают наши старшие братья и сестры. У него и тогда были округлые щеки, а сейчас он стал полным и казался неуклюжим и совсем неотесанным.
Я испытывала чувство неловкости за него. Зная французов, я могла представить себе, что они говорят о нем, хотя его приняли довольно любезно. Но Макс не чувствовал их снисходительности, он просто не замечал своих ошибок, поскольку считал, что каждый, кто не согласен с ним, поступает не правильно. Он был похож на Иосифа, но без положительных качеств моего старшего брата.
Луи попросил его отужинать с нами в узком кругу и вел себя так, как будто это был его брат, а мне было приятно расспрашивать Макса о доме и моей матери. И чем дольше я слушала, тем больше понимала, насколько я удалилась от старой жизни. Прошло пять лет с тех пор, как я дрожала обнаженная в «Зале передачи» на песчаном берегу Рейна. Я стала француженкой и, когда смотрела на Макса, полного, неуклюжего, без чувства юмора, то не испытывала сожаления об этом.
Неизбежно пошли слухи относительно моего братца, всякий его неловкий поступок замечался и преувеличивался. При дворе его называли «главный дурак» вместо эрцгерцог, истории о нем распространялись моими врагами на улицах Парижа.
Макс не только не признавал французский этикет, но был полон решимости не следовать ему, и в результате возникали различные недоразумения. Будучи гостящим членом королевской семьи, он должен был нанести визит принцам королевской крови и они ожидали от него этого визита, но Макс упорно заявлял, что он — гость Парижа и они должны посетить его первыми. Создалась трудная ситуация — обе стороны были непреклонны, ни одна не хотела уступать, и в результате Макс не встретился с принцами. Принцы Орлеанский, Конде и Конти заявили, что это умышленное оскорбление королевского дома Франции. Когда мой деверь граф Прованский дал банкет и бал в честь брата, все три принца королевской крови нашли благовидный предлог для отказа и покинули город. Это было явным оскорблением для Макса.
Само по себе это было достаточно плохо, но — более того — когда принцы вернулись, усиленно афишируя свой приезд в Париж, народ высыпал на улицы, приветствуя их и высказывая шепотом свое недовольство австрийцами.
Когда принц Орлеанский появился при дворе, я упрекнула его.
— Король пригласил моего брата на ужин, — сказала я, — а вы ни разу этого не сделали.
— Мадам, — ответил принц Орлеанский высокомерно, — до тех пор, пока эрцгерцог не посетит меня, я не могу пригласить его.
— Этот вечный этикет! Он надоел мне. Как импульсивно я высказалась! Это можно было бы интерпретировать так: «Она насмехается над французскими обычаями; она хотела бы заменить их австрийскими». Я должна была следить за своим языком. Следовало думать, прежде чем говорить.
— Мой брат прибыл в Париж на короткое время, — объяснила я. — Ему так много нужно сделать.
Принц Орлеанский холодно поклонился, а мой муж, увидев его, объявил с досадой о запрещении принцу Орлеанскому, а также Конде и Конти в течение недели посещать двор. Это было небольшим утешением, поскольку принцы постоянно появлялись на публике и народ их приветствовал, как будто они совершили какой-то очень храбрый и достойный одобрения поступок, отказавшись проявить любезность к моему брату.
Я не сожалела об отъезде Макса. Моя сестра Мария Амалия вызывала своим поведением в Парме довольно шумные скандалы. Об этом говорили по всему Парижу, и считалось, что мои родственники имеют до некоторой степени дурную репутацию.
— А что можно ожидать от австрийцев? — спрашивали люди друг друга.
Не думаю, что после визита Макса народ Франции стал ко мне относиться более благосклонно, чем раньше.
В то время, как я была занята Трианоном и ни о чем серьезном не думала, во Франции создалось очень угрожающее положение. Я не понимала этого, не знала, что король весьма обеспокоен. Он не хотел говорить со мной о неприятностях, поскольку мои усилия вернуть Шуазеля укрепили Луи во мнении держать меня вне политики. Ему нравилось видеть меня счастливой, занятой Трианоном.
Как я поняла, произошло следующее. В августе Людовик назначил Анн Робера Жака Тюрго министром финансов. Это был очень приятный человек, примерно сорока семи лет, с длинными волосами рыжеватого оттенка, свисавшими до плеч. У него была хорошая фигура и карие глаза. Мой муж обожал его, так как между ними было много общего. В компании они оба себя чувствовали стесненно. Однажды я услыхала, что когда Тюрго был ребенком, он прятался за ширмой, если приходили гости, и появлялся только после того, когда они уходили. Он всегда был неуклюжим и легко краснел, и эти его черты сближали его с моим мужем.
Людовик был весьма доволен этим назначением и пытался поговорить о Тюрго, но я была слишком погружена в свои собственные дела, чтобы внимательно слушать, однако уловила, что финансы страны, по мнению мужа, находятся в весьма расстроенном состоянии и что Тюрго выдвинул программу из трех пунктов: никаких банкротств, никакого повышения налогов, никаких займов.
— Ты понимаешь, — говорил муж, — есть только один способ для осуществления программы Тюрго — строжайшая экономия с целью снижения расходов. Мы должны экономить двадцать миллионов в год и выплатить старые долги.
— Да, конечно, — согласилась я, а сама думала: «Бледно-голубой и бледно-вишневые цвета для спальни. Моей спальни! И одна кровать, на которой не будет места для мужа…»
Луи заговорил извиняющимся тоном:
— Тюрго сказал, что я должен пересмотреть свои собственные расходы и что моей первой обязанностью является забота о народе. Он сказал: «Ваше величество не должен обогащать тех, кого он любит, за счет расходов на народ». И я от всего сердца согласен с ним. Мне повезло, что я нашел такого способного министра.
— Очень повезло, — согласилась я, думая:
«Никакого блестящего атласа. Никакой тяжелой парчи. Это приемлемо для Версаля. Но для моего дорогого Трианона… мягкий шелк в нежных тонах».
— Ты слушаешь? — спросил он.
— О, да, Луи. Я согласна с тем, что монсеньер Тюрго очень хороший человек и что мы должны экономить. Мы должны подумать о бедном народе.
Он улыбнулся и сказал, что не сомневался в моей поддержке реформ, которые он намеревается осуществить, поскольку знает, что я беспокоюсь о народе, как и он. Я кивнула. Это было правдой. Я хотела, чтобы все были счастливы и довольны нами.
В этот день я написала своей матушке:
«Монсеньер Тюрго — очень честный человек, и прекрасно подходит для роли управляющего финансами».
Теперь я понимаю, что одно дело — иметь хорошие намерения, а другое — претворить их в жизнь. Монсеньер Тюрго был честным человеком, но идеалисты не всегда практичны, и удача не сопутствовала ему — урожай в том году был плохим. Он ввел внутреннюю свободную торговлю, но она не смогла удержать цены на зерно из-за его нехватки. Более того, дороги были в плохом состоянии и урожай нельзя было доставить в Париж. Тюрго решил бороться с создавшимся положением, выбросив на рынок зерно из королевских хранилищ, что привело к падению цен, но как только запасы были исчерпаны, цена снова возросла, и народ стал проявлять еще большее недовольство, чем раньше.
Затем пронеслась страшная весть, что в различных частях страны люди голодают, и пошли нехорошие слухи о Тюрго. Новости становились все хуже. Возникли волнения в Бове, Моксе, Сен-Дени, Пуасси, Сен-Жермене; а в Виллер-Котре собралась толпа для разгрома рынков. Баржи, которые везли зерно в Париж, были взяты на абордаж и мешки с зерном распороты. Когда король узнал, что нападавшие не растащили зерно, а выбросили его в реку, он очень обеспокоился:
— Они похожи не на голодных людей, а на тех, кто решил вызвать беспорядки.
Тюрго, которого мучил острый приступ подагры и которого приходилось носить в апартаменты моего мужа, почти постоянно находился там. Я же пребывала в Трианоне, наслаждаясь картинами Ватто, которые украшали стены, и решая, что, пожалуй, не стоит менять резные, покрытые позолотой панели. Вернувшись во дворец, я застала мужа готовящимся отправиться на охоту. Он провел много часов в консультациях с Тюрго и сказал мне, что хотел бы уединиться на некоторое время, чтобы подумать о создавшемся положении. Тюрго и Морепа выехали в Париж, так как получили сообщение, что организованные подстрекатели собираются возглавить там погромы на рынках. Мой муж решил дать себе короткую передышку — ему всегда лучше думалось в седле.
Я находилась в своих апартаментах, когда король внезапно появился в дверях.
— Я не успел выехать из дворца, как увидел толпу, — заявил он. — Они идут из Сен-Жермена и направляются на версальский рынок.
Я почувствовала, как кровь ударила мне в голову. Толпа, направляющаяся в Версаль! Старый Морепа и Тюрго в Париже и нет никого, кто остановил бы их. Никого, кроме короля.
Он выглядел бледным, но решительным.
— Мне тяжело переносить, что народ настроен против нас, — заявил он.
Я вспомнила момент, когда мы узнали, что стали королем и королевой Франции, и как мы оба тогда вскричали, что слишком молоды, — а, вспомнив об этом, забыла о Трианоне. Я все позабыла, кроме одного — надо находиться рядом с Луи, поддержать его, влить в него силу. Я взяла его за руку, и он сжал мои пальцы.
— Нельзя терять ни минуты, — сказал он. — Необходимы действия, незамедлительные действия.
Потом на его лице появилось выражение сомнения в своих силах.
— Правильные действия, — добавил он. В замке были принцы Бове и де Пуа, и он послал за ними — неравноценной заменой Море-па и Тюрго. Он вкратце объяснил положение, добавив:
— Я пошлю сообщение Тюрго, а затем мы вынуждены будем действовать.
Я чувствовала, что он молча молится, чтобы действие, которое он изберет, было правильным. И я молилась вместе с ним. Он сел и написал Тюрго:
«Версаль атакуют… Вы можете рассчитывать на мою твердость. Я послал стражу к рынку. Я доволен мерами предосторожности, которые Вы предприняли в Париже, но меня больше всего беспокоит то, что там могло произойти. Вы правы, арестовав людей, о которых Вы говорили, но, когда они окажутся у Вас, помните, что я не хочу никаких поспешных действий, пока им не будут заданы все нужные вопросы. Я только что отдал распоряжения о том, что нужно сделать здесь, а также в отношении рынков и мельниц, расположенных по соседству».
Я оставалась с ним и чувствовала, что он благодарен мне за это.
— Меня беспокоит, — сказал он, — что это похоже на организованный бунт. Это не народ. Положение не такое уж плохое. Нет ничего, что мы не могли бы предпринять — на данное время. Но это организовано, спланировано, людей подстрекают против нас… Почему?
Я вспомнила о том, как население приветствовало меня во время моего первого посещения Парижа, а монсеньер де Бриссак заявил, что двести тысяч людей влюбились в меня; я вспомнила о толпе, которая приветствовала нас в Булонском лесу.
— Народ любит нас, Луи, — сказала я. — У нас могут быть враги, но это не народ;
Он кивнул, и я снова поняла по тому, как он посмотрел на меня, что он рад моему присутствию.
Это был ужасный день. Я не могла ничего есть, чувствовала слабость и небольшое недомогание. Ожидание очень тяготило, и когда я услышала крики, приближающиеся к замку, то даже почувствовала некоторое облегчение.
Это было мое первое столкновение с разъяренной толпой. Они уже были в парке перед замком — неопрятные, в лохмотьях, размахивающие палками и выкрикивающие оскорбления. Я стояла чуть в стороне от окна, наблюдая за ними. Из толпы что-то бросали, и я увидела, как на балкон упал кусок заплесневелого хлеба.
Людовик сказал, что он поговорит с толпой, и отважно ступил на балкон. Наступила тишина, и он громко произнес:
— Мой верный народ…
Но его голос потонул в криках. Он обернулся ко мне, и я увидела слезы в его глазах.
— Ты пытался. Ты сделал все, что мог, — заверила я его, но не смогла утешить. Он был печален и подавлен, но стал совсем другим человеком по сравнению с Людовиком, которого я знала до этого. В нем появилась решимость. Я знала, что он не испугается, что бы ни случилось, и что у него только одна цель — дать дешевый хлеб народу.
Я увидела, как стража, возглавляемая принцем де Бове, стала заполнять внутренний двор. Едва он появился, как толпа начала забрасывать его мукой — той самой мукой, которая необходима для выпечки хлеба, — и он был покрыт ею с головы до пят.
— Мы должны продолжить наступление на замок, — раздался голос из толпы. Принц закричал:
— Какую цену вы хотите на хлеб?
— Два су, — последовал ответ.
— Пусть будет два су, — сказал принц. Раздались дикие возгласы восторга, и народ повернул от замка, чтобы поспешить к булочникам и потребовать хлеба за два су. Так закончились беспорядки в Версале, но некоторые из задержанных оказались вовсе не умирающими крестьянами, а состоятельными людьми, один из них был главным келарем Артуа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35