Увидев, что я подвергаюсь опасности, муж крикнул:
— Осторожнее! Антуанетта может пораниться! — На моих руках появилась кровь из царапины, которую я получила во время их схватки; вид крови отрезвил их.
— Ты поранилась? — спросил муж, неуклюже вставая на ноги.
— Это пустяки, но я прошу вас больше не дурить.
Оба они выглядели глуповато, и им было стыдно за то, что они дали выход своей раздражительности по такому поводу. Мой муж извинился за свою неуклюжесть, а Прованский — за проявленную несдержанность. Однако сестры шептались между собой, как бы намекая, что я стремилась лишь обратить внимание на себя и поэтому сделала вид, что очень испугалась, вмешалась в схватку и получила царапину.
Как было трудно наладить дружественные отношения с такими женщинами! Однако по своему характеру я была дружелюбной и не могла поверить, что я им действительно не нравлюсь, поэтому и старалась думать над тем, как сделать их счастливыми. В конце концов, пришла я к выводу в беседе с принцессой де Ламбаль, нечего удивляться, что у них столь неприятный характер. Как бы мы себя чувствовали, если бы выглядели так же, как они? Бедные некрасивые маленькие создания.
Однако такое утешение не делало жизнь легче, поскольку король отдавал явное предпочтение мне. Когда мои невестки узнали, что он приходил завтракать со мной и собственноручно готовил кофе, они пришли в бешенство! Мария Джозефа не проявляла его, поскольку была хитрой, а вот младшая сестра не могла скрыть своих чувств. Тетушки всегда стремились разжечь между нами неприязнь; я отказывалась их слушать, а мои невестки, я уверена, внимали их советам.
Король знал, что я люблю театр, и отдал распоряжение, чтобы каждый вторник и каждую пятницу ставились комедии. Мне это было приятно, и я всегда присутствовала на них, аплодируя артистам. Однако я мечтала о том, чтобы самой сыграть на сцене. У меня возникла идея, что мы должны сами поставить пьесу.
— Это запретят, если узнают, — сказал Прованский.
— Тогда, — возразила я, — об этом не должны узнать.
Это была отличная идея — когда мы разучивали свои роли и мизансцены, мои невестки забывали о своей ненависти ко мне. А мне было так приятно играть, что я забывала обо всем другом.
Я находила одноактные пьесы; а иногда мы отваживались играть и Мольера. Мне навсегда запомнилось, как я сыграла Като из «Смешных жеманниц». Как я горделиво ходила по сцене, полностью отдаваясь исполнению роли. Когда я была на сцене, я любила всех. Сцена выявила лучшие качества моего деверя Прованского, который блестяще и легко выучивал свои роли и обладал настоящим талантом комедийного актера. Бывало, обняв его за шею, я кричала:
— Ты изумителен! Играешь свою роль очень жизненно.
Это было ему приятно, и он становился непохожим на того угрюмого молодого человека, который затаил злобу на судьбу, не сделавшую его дофином. Артуа, само собой разумеется, любил играть на сцене и даже моим невесткам игра доставляла удовольствие.
Иногда мы разрешали играть юным принцессам Клотильде и Елизавете. Я настаивала на этом, хорошо помня, как меня отстраняли из-за малого возраста. Им, разумеется, это очень нравилось; я стала весьма гордиться маленькой Елизаветой, да и Клотильдой тоже, пока ее гувернантка не настроила ее против меня. Она была добродушной девочкой — немного ленивой, да к тому же и очень толстой. Король со своей склонностью давать прозвища уже перекрестил ее в Толстую Даму. Она не обращала на это внимания, была восхитительно добродушна и соглашалась на самые неблагодарные роли с улыбкой.
Все это было еще занимательнее потому, что нам приходилось устраивать себе сцену из ширм; приближение любого человека, не посвященного в наши секреты, означало, что их нужно быстро сложить в шкаф, и все мы делали вид, будто одеты в обычные платья и костюмы и ведем светскую беседу.
Мой муж, разумеется, был посвящен в эти тайны, однако не играл на сцене и поэтому изображал зрителей.
— Очень приятная роль, — шутила я, — поскольку каждая пьеса нуждается в своей аудитории.
Он улыбался и аплодировал чаще, чем засыпал. Про себя я отметила, что когда я была на авансцене, он почти всегда бодрствовал.
Мы стали такими энтузиастами представлений, что я обратилась к монсеньеру Кампану, моему секретарю и библиотекарю, услуги и осмотрительность которого мною ценились, и попросила его помочь подобрать соответствующие костюмы, которые потребуются для наших ролей. Он оказался очень полезным в этом деле, как и его сын, который присоединился к нам. Развлечение продолжалось, и каждый заметил, насколько ближе стали мы все шестеро; мы даже кушали вместе.
Любительские театральные представления были одним из способов времяпрепровождения. Я всегда доказывала, что мы должны ездить в город, обычно это были балы в Опера. Я настаивала, чтобы мы ездили вместе, несмотря на то, что мои невестки не были хорошими танцовщицами и не горели большим желанием. Парижане никогда не приветствовали их такими радостными криками, как меня. Казалось, что они забыли одну мою оплошность, свидетельствовавшую о моем плохом вкусе, — поездку в Булонский лес в санях, и вновь открыли мне свое сердце. Мне не приходила в голову мысль, что народ может любить свою дофину сегодня и ненавидеть завтра. Я ничего не знала о народе, и хотя много раз бывала в городе, мало знала Париж — по-настоящему большой город.
Сколько контрастов было в этом городе! Хотя в то время я, как слепая, не замечала их. Красивая Площадь дофины — и эти петляющие улицы:
Жюиври, О'Фев и Мармузе, на которых живут воры и проститутки самого низшего пошиба бок о бок со знаменитыми красильщиками Парижа, из домов которых трубы выходят прямо на булыжную мостовую. Иногда, проезжая мимо, я видела красные, голубые и зеленые потоки, вытекающие их этих длинных и узких улочек. Мне сказали, что эти потоки от домов красильщиков, и я не стремилась ничего больше узнать о ремесле этих людей.
Это был шумный и одновременно веселый город. Его веселье бросалось в глаза. Иногда ранним утром, шумно возвращаясь после очередного бала в Версаль, мы видели крестьян, прибывающих с другой стороны шлагбаума со своими товарами, чтобы продавать их на Центральном рынке Парижа. Мы встречали булочников из Гонасса, привозивших хлеб в Париж. Через несколько лет этим булочникам не будут разрешать увозить обратно ни одной непроданной булки хлеба, поскольку хлеб станет таким сокровищем, что власти установят строгий контроль за каждым куском хлеба, ввезенным в столицу. Хлеб! Вот слово, которому предстояло звучать в моих ушах похоронным звоном. Однако в то время простые булочники из Гонасса, которые дважды в неделю приезжали в Париж, открыв рот смотрели на наши кареты, возвращающиеся в Версаль.
Тогда я ничего не знала о буднях города, в который каждое утро приезжали шесть тысяч сельских жителей со своими товарами. Оперный театр, дома людей, так горячо любивших меня, столица государства, королевой которого я стану в один прекрасный день, — вот чем был для меня Париж.
Если бы мне рассказывали о Париже! Мадам Кампан часто высказывала сожаления по этому поводу. Она говорила, что Вермон преступно держал меня в неведении. Я могла бы так много узнать, если бы видела Париж за работой, то есть таким, каким он в действительности был для парижан. Я увидела бы чиновников, идущих на работу, торговцев на Центральном рынке — этом чреве Парижа, парикмахеров, покрытых мукой, которой они пудрили парики, адвокатов, одетых в гражданское платье и в мантии и направлявшихся в свои конторы в Шатле. Я узнала бы о разительных контрастах и смогла ощутить разницу между нами, в роскошных платьях, и бедными нищенками, теми унылыми созданиями, на лицах которых, изборожденных следами попоек и всяких превратностей судьбы, осталось мало человеческого; созданий полуживых и слишком потасканных для того, чтобы продолжать заниматься самой древней профессией, которые теперь годились лишь на то, чтобы исполнять поручения самых бедных проституток. Так много бедности на одной стороне, так много великолепия на другой! Париж, через который я беспечно и весело ездила, был местом с плодороднейшей почвой для вызревания революции.
В самом сердце Парижа находился Пале Рояль. Наподобие небольшого богатого городка со своими порядками, он представлял собой закрытую со всех сторон площадь, куда с наступлением темноты собирались разного рода мужчины и женщины. Здесь происходило обсуждение произведений искусства, скандалов при дворе — мое замужество, вероятно, было одной из главных тем, — а с течением времени — вопросов неравенства, стремления к свободе, равенство и братство людей.
Я всегда чувствовала возбуждение, когда мы покидали Версаль и направлялись по дороге в Париж. Обычно мы ехали в каретах, часто с тщательно одетым ливрейным лакеем впереди, который показывал, насколько богатые и важные люди следуют за ним. Те, кто не был настолько богат, ехали в довольно громоздких экипажах, запряженных восьмеркой лошадей, или в колясках еще меньшего размера, которые называли «ночными горшками», более удобные для пассажиров, хотя и плохо защищавшие от непогоды.
Меня всегда охватывал трепет, когда я въезжала в город. Он казался особенно таинственным с наступлением темноты, когда загорались уличные фонари, качавшиеся на длинных консолях. Когда проезжала наша коляска, от нее летели в стороны фонтаны грязи, поскольку Париж славился грязью. Она была особой и, как мне сказали, отличалась от другой грязи во Франции. У нее был характерный серный запах, и если она долго оставалась на одежде, то могла прожечь дырку. Несомненно, она образовывалась из отбросов, которые плыли по улицам. Поэтому иногда Париж называли Лютецией — городом грязи.
С наступлением Нового года пришла пора карнавалов, балов, маскарадов и комедий, опер и балетов. Я, могла провести всю ночь на одном из них. Моя любовь к танцам была известна, поэтому балов-маскарадов было больше, чем обычно. Мы всегда уезжали инкогнито. Это выглядело забавным. В некоторых случаях я была одета в домино, а в других — в простое платье из тафты или даже газа или муслина. Мне доставляло величайшее удовольствие скрывать свою личность, но я никогда не ходила на такие балы без сопровождения мужа или деверей. Это было не только запрещено, но и опасно, что было понятно даже мне.
Наступило 1 января — этот день я никогда не забуду. Я выехала с Прованским и Артуа, моими невестками, придворными дамами и кавалерами. Мой муж не пожелал присоединиться к нам. Я не предпринимала попыток уговорить его, поскольку знала, что он не любит такие поездки.
На мне было черное шелковое домино, как и на многих танцующих, и черная бархатная маска, скрывавшая лицо; и едва появившись в бальном зале, мы пустились танцевать. Моим партнером был Артуа, которого выбрала я, — он был тонко чувствующий танцор и мне кажется, ему доставляло такое же удовольствие танцевать со мной, как и мне с ним. Это было захватывающе увлекательным, и я танцевала с Артуа много раз. Я чувствовала, что за мной наблюдают во время танца, хотя в этом не было ничего особенного. Я танцевала в своем собственном стиле, и разные люди из моего окружения говорили мне, что как бы я ни маскировалась, они узнают меня по моей манере движений.
Ярко освещенный бальный зал, музыка, шуршание шелка, запах помады и пудры действовали возбуждающе, а больше всего будоражила анонимность.
Я заметила молодого человека, наблюдавшего, как я танцую, и хотя я отвела свой взгляд, но продолжала думать о нем. Он был без маски и красив на иностранный лад. Может быть, поэтому я и обратила на него внимание. Мужчина был высоким и стройным с очень белокурыми волосами и темными глазами, которые делали его таким необычным. У него была прекрасная бледная кожа. Его лицо производило контрастное впечатление — в какой-то момент оно казалось прекрасным, как у женщины, а потом вы замечали темно густые брови, которые придавали ему большую выразительность.
Под влиянием внезапного порыва мне захотелось поговорить с ним, услышать его голос. А почему бы нет? Это был бал-маскарад. Откуда ему знать, кто я? На карнавалах манеры были свободными. Почему домино в маске не может переброситься несколькими словами с другим танцующим на карнавальном балу?
Мы кончили танцевать и присоединились к нашей группе. Я заметила, что незнакомый мужчина находится всего в нескольких шагах от нас, а инстинкт подсказал, что он также заинтересовался мне и, как и я им, поскольку он приблизился к нам.
Я сказала:
— Подождите меня… минутку, — и подошла к незнакомцу улыбаясь.
— Забавный бал, — сказала я.
Произнося эту фразу, я дотронулась рукой до маски, чтобы удостовериться, что она на месте, и сразу же пожалела об этом. На руке были очень дорогие бриллианты. Знает ли он их стоимость? Потом я с удовольствием вспомнила, что у меня красивые руки, — я очень гордилась ими.
— Я тоже нахожу его очень забавным, — ответил он, и я сразу же уловила его иностранный акцент. Заметил ли он мой?
— Вы не француз?
— Швед, мадам, — ответил он. — Или мне следовало сказать — мадемуазель?
Я рассмеялась. Если бы он знал, с кем разговаривает, какова была бы его реакция?
— Можете называть меня мадам, — ответила я.
Прованс подошел ближе. Я видела, что незнакомец заметил его. Мне захотелось глазами иностранца посмотреть на Прованса. У последнего вид был очень титулованной особы. Даже когда он бывал на бале-маскараде, то не мог забыть, что он почти дофин.
Мне хотелось больше узнать о незнакомце, но я опасалась Прованса, стоявшего поблизости.
— Позволено ли мне будет сказать, — спросил незнакомец, — что мадам очаровательна.
— Вы можете так сказать, если действительно так думаете, — ответила я.
— Тогда я повторюсь: мадам очаровательна.
— Чем вы занимаетесь здесь?
— Я набираюсь культуры, мадам.
— На балу в оперном театре?
— Никогда нельзя сказать с уверенностью, где ее можно найти.
Я рассмеялась. Не знаю почему, но я была счастлива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35