Она устроила проверку моих успехов и пришла в ужас, убедившись, как мало я знаю. Писала я неровно и с большим трудом. Что касается разговорного французского, то я была беспомощна, хотя могла болтать по-итальянски, а писать грамматически правильно даже по-немецки не умела.
Матушка не ругала меня. Она просто расстроилась. Обняв меня, она объяснила мне великую честь, которая может быть мне оказана. Было бы замечательно, если бы план, над которым принц фон Кауниц работал здесь, в Вене, а герцог де Шуазель — во Франции, осуществился. В первый раз я услышала фамилию герцога Шуазеля и спросила у матушки, кто он такой. Она рассказала мне, что это блестящий государственный деятель, советник короля Франции, но, важнее всего, он друг Австрии. От него многое зависело, и мы не должны совершать ничего, что могло бы его рассердить. Что бы он сказал, узнав, что я такая невежда, она не могла себе представить. Весь план, вероятно, провалился бы.
Она взглянула на меня так сурово, что я моментально потупила глаза. На меня возлагалась большая ответственность. Затем я почувствовала, что мое лицо выражает немой вопрос, поскольку не могла поверить в важность своей миссии. Матушка засмеялась и заявила, что месье де Шуазель не будет сильно сердиться, если я окажусь не очень умной.
Она крепко прижала меня к себе, а потом, отпуская, вновь строго взглянула. Она рассказала о могущественном короле-Солнце, который построил Версаль, самый большой, по ее словам, дворец в мире, о том, что французский двор является наиболее культурным и элегантным и что я — счастливейшая девушка в мире, раз у меня есть шанс поехать туда. Какое-то время я внимала ее рассказу о замечательных парках, прекрасных дворцовых залах, которые были великолепнее наших в Вене, но вскоре перестала ее слушать, хотя продолжала кивать головой и улыбаться.
Вдруг до меня дошел смысл ее слов: мои гувернантки больше не подходят, и мне нужны другие учителя. Она хотела, чтобы я за несколько месяцев научилась говорить по-французски, думать по-французски, чтобы все выглядело так, будто я — француженка.
— Однако никогда не забывай, что ты хорошая немка.
Я кивнула с улыбкой.
— Но ты должна говорить на хорошем французском языке. Месье де Шуазель пишет, что король Франции очень щепетилен в вопросах французского языка и что твое произношение должно быть изящным и чистым, чтобы не оскорблять его. Понятно?
— Да, мама.
— Поэтому ты должна трудиться очень и очень упорно.
— О да, мама.
— Антуанетта, ты слушаешь меня?
— О да, мама. — Я широко улыбнулась ей, чтобы показать, что ловлю каждое ее слово и отношусь к сказанному со всей серьезностью, на которую способна. Она вздохнула. Я знала, что маму волнует моя судьба, ее отношение ко мне было гораздо менее суровым, чем к Каролине.
— Сейчас в Вене находится театральная труппа французских артистов. Я уже приказала, чтобы два актера приходили во дворец и обучали тебя говорить по-французски, как говорят при французском дворе, а также учили тебя французским манерам и обычаям…
— Актеры! — воскликнула я в бурном восторге, вспомнив о веселых забавах зимой во дворце Хофбург, когда мои старшие братья и сестры играли в пьесах, танцевали в балетных сценках и пели в опере. Каролине, Фердинанду, Максу и мне разрешалось быть только зрителями, поскольку, как нам говорили старшие братья и сестры, мы были слишком маленькими, чтобы принимать во всем этом участие. А как я жаждала этого! Когда появлялась возможность, я проскальзывала на сцену и танцевала до тех пор, пока они не прогоняли меня.
Я любила танцевать больше всего на свете. Поэтому сообщение мамы о том, что сюда придут актеры, вызвало во мне восторг.
— Они придут сюда не для того, чтобы играть с тобой, Антуанетта, — сказала она строго, — Они будут здесь, чтобы обучить тебя французскому. Ты должна усердно заниматься. Месье Офрен будет ставить тебе произношение, а месье Сенвиль обучать французскому пению.
— Да, мама, — мои мысли были далеко — на любительских подмостках, когда Мария Кристина приходила в ярость, что не она играет героиню пьесы, или когда Мария Амалия не отрывала взгляда от принца Цвайбрюккена, произнося слова своей роли, а Макс и я прыгали от возбуждения на своих местах.
— А месье Новер придет, чтобы обучать тебя танцам.
— О… мама!
— Ты никогда не слышала о месье Новере, однако это лучший танцмейстер в Европе.
— Я полюблю его! — воскликнула я.
— Ты не должна быть такой импульсивной, мое дитя. Подумай, прежде чем говорить. Учителя танцев не любят. Но ты должна быть благодарна, что у тебя лучший в Европе танцмейстер, и должна неукоснительно следовать его указаниям.
Это было счастливое время. Я смогла, отвлечься от мыслей о бедной Каролине в Неаполе и от других неблагоприятных событий в нашей семье, когда Мария Амалия была отправлена в Парму, чтобы выйти замуж за брата Изабеллы. Ей было двадцать три, а он был еще мальчиком — ему было не более четырнадцати, и Мария Амалия должна была распрощаться с принцем Цвайбрюккеном. Она не была такой смиренной, как Каролина, она рвала и метала, и я думала, что она сделает то, на что никто не осмеливался ранее, — пойдет на открытое неповиновение матушке. Однако она поехала, поскольку это было в интересах Австрии, и мы сохранили свой союз с Пармой. Таким образом, Мария Амалия получила в мужья молоденького мальчика, а Каролина, которой едва исполнилось пятнадцать лет, — старика из Неаполя.
Произошло так много событий, что у меня едва оставалось время на то, чтобы подумать, чего ждут от меня. Матушка была в отчаянии из-за моих неспособностей к учению. Мои актеры-учителя никогда не заставляли меня заниматься, а когда я говорила по-французски, что была обязана делать все время, они ласково улыбались и обычно замечали: «Это очаровательно, очаровательно, мадам Антуанетта. Не по-французски, но очаровательной»И мы все вместе смеялись, поэтому занятия с ними не были мне неприятны. Но наивысшее наслаждение я получала от уроков танцев. Новер восхищался мною. Я легко усваивала новые па, и он аплодировал мне почти с восторгом. Иногда я делала не правильное па, он останавливал меня, а потом кричал:
«Нет. Мы оставим это именно так. Вы делаете это более очаровательным». Все мои учителя были добры. Они постоянно говорили мне комплименты и никогда не ругали меня, и у меня Сложилось мнение, что французы самые восхитительные люди на земле.
Мое благоденствие продолжалось недолго. За мной пристально наблюдали, и маркиз де Дюрфор, французский посол при нашем дворе, обо всем сообщал в Версаль, поэтому там вскоре стало известно, что меня обучают месье Офрен и месье Сенвиль. Дофину Франции обучают бродячие актеры! Это было немыслимо. Месье де Шуазель должен был проследить, чтобы без промедления был послан соответствующий наставник. На следующий день после очередных занятий мои друзья получили расчет. Мне было очень жалко их какое-то время, но я уже стала привыкать к тому, что люди, с которыми у меня устанавливались хорошие отношения, неожиданно исчезают.
Матушка послала за мной и объяснила, что месье де Шуазель направляет мне нового преподавателя. Я должна забыть своих прежних и никогда не вспоминать о них. Мне оказывалась великая честь, поскольку епископ Орлеана нашел для меня французского наставника. Им оказался аббат Вермон.
Я сделала недовольную гримасу. Аббат, по-видимому, будет во многом отличаться от моих веселых актеров. Матушка притворилась, что не заметила моего огорчения, и прочитала мне целую нотацию о важности изучения языка и обычаев моей новой родины. Я без удовольствия ждала приезда аббата Вермона.
Но мое беспокойство оказалось напрасным. Как только я увидела его, стало ясно, что я смогу умасливать его так же, как своих гувернанток. В молодости я обладала способностью постигать человеческий характер; это было удивительным свойством моей неглубокой натуры. Не хочу сказать, что я могла глубоко проникать в побуждения людей, окружавших меня. Если бы я обладала таким качеством, то избежала бы значительных волнений. Я просто понимала, что с помощью безобидных ухищрений (мне кажется, из меня могла бы выйти хорошая актриса) могу добиться от людей того, чего хочу. Большинство моих братьев и сестер было умнее меня, но они не знали, как заставить матушку перейти от постоянных укоров к проявлению любви и привязанности, как это удавалось сделать мне. Возможно, это происходило из-за моего детского поведения и непосредственности, как они называли это, а еще, конечно, помогала моя внешность. Я была маленькой и походила на фею. Действительно, французский посол, который докладывал в Версаль о моей внешности, в письмах в Версаль называл меня «лакомым кусочком». Так или иначе, но каким-то путем мне удавалось оценить характер человека, чтобы определить, как построить отношения с ним. Поэтому как только я увидела аббата Вермона, я успокоилась.
Он был ученым, поэтому, естественно, вскоре должен был прийти в ужас от моего невежества — и пришел. Что я умела? Могла довольно сносно говорить по-итальянски и по-французски с использованием многочисленных немецких выражений; у меня был корявый, совсем некрасивый почерк; я знала немного историю и плохо — французскую литературу, которая, по мнению месье де Шуазеля, была так необходима. Я могла довольно прилично петь, любила музыку, могла танцевать, «как ангел», так говорил Новер. Я также была эрцгерцогиней по своему рождению, и когда находилась в приемной императрицы, мне казалось, что я инстинктивно знаю, с кем следует разговаривать, а кому просто ответить кивком головы. Это было врожденным. Действительно, в приватной обстановке своих собственных покоев я иногда бывала слишком фамильярна со служанками, и если у кого-нибудь из них были маленькие дети, я любила играть с ними, поскольку обожала детей, и когда Каролина сказала, что она ненавидит замужество, я напомнила ей, что замужество приводит к появлению детей, и, несмотря на все неудобства, они стоят того, чтобы их иметь. Хотя мое отношение к слугам было более дружественным, чем у остальных членов нашей семьи, поскольку это была моя врожденная манера поведения, они редко пользовались этим. Матушка знала об этом и, как мне казалось, считала, что лучше не предпринимать попыток что-то изменить.
Аббат Вермон был совсем некрасивым. Мне он казался старым, однако сейчас я бы сказала, что он был среднего возраста, когда прибыл в Вену. Он служил библиотекарем, и я быстро выяснила, что для него было большой честью оказаться выбранным мне в учителя. Я начинала понимать, насколько становлюсь важной персоной. Меня готовили стать дофиной Франции, которая могла очень быстро превратиться в королеву, а это было одно из самых высоких положений, на которое могла претендовать какая-либо женщина в мире; однако, по свойственному мне легкомыслию, я и не думала об этом.
Хотя аббата изумило мое невежество, он отчаянно стремился угодить мне. Актеры и мой танцмейстер хотели угодить мне, поскольку я была очаровательной девочкой, аббат Вермон же хотел угодить мне, поскольку в один прекрасный дань я вполне могла стать королевой Франции.
Я понимала разницу.
Вскоре стало ясно, что он совсем не привык к жизни во дворцах, и хотя наш Шенбрунн и Хофбург нельзя было сравнивать с Версалем или другими дворцами и замками Франции, он выдал себя, заявив, что они произвели на него громадное впечатление. Аббат вырос в деревне, где его отец был врачом, а брат акушером, он стал священником и никогда бы не достиг занимаемого им положения, если бы не покровительство архиепископа.
Мы читали и занимались с аббатом в течение часа каждый день, — этого, по его мнению, было достаточно, поскольку он знал, что больше я не смогу вынести, не уставая и не раздражаясь. Много позднее, когда я говорила о тех днях с мадам Кампан, которая к тому времени стала не вроете первой фрейлиной королевы, но и ее ближайшей подругой, она указала мне на вред, который нанес Вермон. Он ей не нравился, и она считала, что на нем лежит часть вины за все, что случилось с нами. Вместо наших веселых совместных чтений ему следовало бы преподать мне основы знаний не только французской литературы, но и манер и обычаев этой страны. Я должна была, говорила она, получить подготовку для двора, в окружении которого мне предстояло жить. Меня нужно было заставлять заниматься весь день, если это было необходимо, каким бы непопулярным это ни делало месье Вермона; мне следовало выучить азы французской истории и что-то узнать о народе Франции; я должна была услышать о ропоте недовольства, который чувствовался задолго до того, как я приехала туда. Однако милая Кампан была от природы синий чулок, и она ненавидела Вермона и любила меня; более того, она отчаянно беспокоилась обо мне в то время.
Итак, хотя я должна была сменить моих актеров на священника, замена не была такой уж плохой и ежедневные занятия с Вермоном проходили достаточно весело.
Однако меня не оставляли в покое. Моя внешность постоянно обсуждалась. «Почему?»— думала я, вспоминая жену Иосифа с ее невысокой полноватой фигурой и красными пятнами на лице. У меня был прекрасный цвет лица с приятным нежным оттенком и пышные волосы; некоторые считали их золотистыми, другие — красновато-коричневыми, а третьи — рыжими. Пепельная блондинка, станут потом называть французы. В лавках Парижа появился шелк золотистого цвета под названием волосы королевы. Большие опасения вызывал мой высокий лоб. Матушка была обеспокоена сообщениями нашего посла во Франции принца Шарембурга, в которых отмечалось: «Этот пустячный недостаток может оказаться значительным сейчас, когда высокие лбы уже больше не в моде».
Я садилась перед зеркалом, пристально рассматривая свой злополучный лоб, который, по моим наблюдениям, был таким же, как у всех людей. Вскоре из Парижа прибыл месье Ларсенер. Он посокрушался над моими волосами, неодобрительно посмотрел на лоб и приступил к работе. Он испробовал различные виды причесок и в конечном счете пришел к решению, что если мои волосы уложить в высокую прическу прямо ото лба вверх, то последний будет казаться меньше из-за высокой копны волос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35