Я объявил кампанию законченной. Во дворце Фридриха я принимал многочисленных государей немецких княжеств, они приезжали ко мне соревноваться в раболепстве. Здесь, в кабинете великого Фридриха, я решил было вообще стереть с карты Европы выдуманную Гогенцоллернами Пруссию. И, клянусь, старый Фридрих улыбнулся мне на портрете - уж очень он не любил своих подданных... Как я теперь жалею, что "из уважения к Его Величеству Императору Всероссийскому" изменил свое решение. Немцы, немцы... они всегда хотят воевать и всегда в конце концов терпят поражение...
После взятия Магдебурга я подписал официальный декрет о континентальной блокаде. Моя идея была теперь как нельзя кстати. Пока я завоевывал славу на суше, англичане уничтожили мой флот на море. Трафальгар - черный день для Франции... Нельсон разбил нас в пух и прах. Теперь было невозможно и думать высадиться на острове! Что ж, блокада должна была поставить их на колени и без грома пушек. Поверженной Англии предстояло увидеть, как от ее товаров откажется вся Европа, как ее корабли будут скитаться по бескрайним морям, как "летучие голландцы", пытаясь найти хотя бы один порт, хотя бы один остров, готовый их приютить...
Император, видно, понял, как забавно звучат его слова сегодня, в пути на затерянный в океане остров, куда отправила нас вот эта самая "поверженная Англия", и добавил глухо:
- Да, подлый остров спасся своим флотом... Проклятый Трафальгар! Я отдаю должное Нельсону, он был великий человек, и судьба послала ему завидную смерть - во время победы! У меня не было Нельсона. Хотя я не переставал искать такого человека... Но тщетно. В этом роде военного дела есть некая особая техника, которой я так и не смог овладеть. И все мои морские замыслы потерпели крах. Встреться мне человек, который мог бы воплотить на море мои идеи... что бы мы с ним сотворили! Но такого человека не нашлось... Идите спать.
Я откланялся и пошел в свою каюту...
На следующий день океан был по-прежнему смирен. Стояла ужасная жара. Император, видимо, совсем не спал: под глазами - черные круги. Он начал диктовать:
- Все это время ко мне в Потсдам приезжали поляки - умоляли отвоевать у России их родину. Польская мечта воскресить Речь Посполиту... такая понятная рожденному на Корсике...
Александр хотел предупредить мой приход в Польшу. "Стотысячная русская армия готовится двинуться в поход, за нею должна следовать гвардия", сообщали мои шпионы. Что ж, я должен был поторопиться и встретить их как должно. И мои войска вступили в Польшу. Войдя в страну, я объявил: "Рабство отменяется, все граждане равны перед законом". Но с независимостью Польши решил обождать. Я хотел, чтобы поляки заслужили ее на поле битвы, сражаясь вместе со мной. И еще в случае мирных переговоров с русскими это могло стать камнем преткновения. Отобрать назад независимость я уже не смог бы, а для русских это наверняка было бы главным условием... Короче, политика! Всегда проклятая политика!..
А потом была та битва с русскими под Прейсиш-Эйлау. Не все мои маршалы из-за снежных заносов вовремя привели свои корпуса. И к началу сражения случилось недопустимое: артиллерия оказалась малочисленнее русской. Моя пехота пошла в атаку. Снег, холодный и столь непривычный для нас, бил, хлестал в лицо. Подул ледяной ветер, началась пурга - так это здесь называют. Ужасающий ледяной вихрь вмиг ослепил пехоту, и она попала под ураганный огонь русской артиллерии. Наступление захлебнулось. Мы были рассеяны. И тогда четыре тысячи русских гренадеров бросились в атаку под нашими ядрами. Я мог только сказать: "Какая отвага!"
Я следил за битвой с окраины городского кладбища. И уже вскоре земля вокруг меня превратилась в новое кладбище. Русская артиллерия делала свою работу, и трупы двух адъютантов, семи офицеров и десятка солдат окружили меня полукругом. После каждого залпа огромные ветки срывались с деревьев. Меня умоляли уйти. Но я понимал - только мое присутствие удерживает солдат от бегства. Пока они стояли. Это были страшные часы!.. Я выжидал, когда почувствую - решительный момент боя настал! Великий момент. И вот он! Есть! Пора!..
Глаза императора выскакивали из орбит. Он был ужасен.
- Вперед! Я велел атаковать Мюрату... Звездный час! Это была самая отчаянная и самая красивая кавалерийская атака, которую я когда-либо видел. Восемьдесят эскадронов, собранных в единый кулак, обрушились на русских. Потеряв, как всегда, ощущение опасности, хмельной от ярости Мюрат вел их в атаку. Звон копыт - прекрасный звон по замерзшей земле... Эта атака решила все! И за нею последовал мощный удар Нея по правому флангу. Русские начали отходить...
Двадцать пять тысяч русских на восемнадцать тысяч французов - цифры убитых... Но это не было привычной победой. Не было бежавших, не было привычной массы пленных. Были только раненые и убитые. Русские просто отступили с поля битвы. Всюду валялись ружья, сабли. Иногда это были целые холмы из оружия и трупов, постепенно заметаемые снегом... Никогда на небольшом клочке земли я не видел столько трупов. Помню склон холма, за которым укрывались русские, весь покрытый окровавленными телами моих солдат. Это была колонна Ожеро, которая сбилась с пути и оказалась прямо перед русскими пушками. Сначала они были расстреляны в упор, а потом здесь, видно, пошла рукопашная... уцелевшие были переколоты русскими штыками. Помню снежный холм - это был занесенный снегом мертвый драгун. Он умер, привалившись к дереву. И ветер намел огромный сугроб. Из снега торчали его рука с тесаком и кусок щеки с застывшей кровью... А рядом еще холм... и опять из снега торчали руки и ноги мертвецов и слышались стоны умирающих. И рядом с мертвецами - искалеченные лошади. Бока их раздувались, приподнимая наметенный снег... Они медленно подыхали, уткнувшись мордой в снег, лежа на боку, судорожно бились... И глаза их - страдающие, человеческие глаза...
Я пропадал на этом страшном поле несколько дней, считая своим долгом смотреть на эти горы трупов. Радость победы? Какая тут радость! Отец, теряющий детей... Вот что такое Прейсиш- Эйлау! Только много позже я понял в этой беспощадной пурге, в заметенных снегом трупах мне показали призрак будущего. Но я его не увидел. А если бы и увидел?..
Император задумался, потом сказал:
- Вычеркните про "призрак будущего"... Итак, я должен был подвести итог. Мои офицеры не раздевались по два месяца, а некоторые и по четыре. Я сам последние две недели не снимал сапог. Армия жила в снегу, у нас не было вина, мои люди ели картошку и мясо без хлеба, им приходилось биться в рукопашную под беспощадным обстрелом пушек. Мы вели войну против русских, калмыков, татар - против варваров, захвативших когда-то Римскую империю. Я должен был дать отдохнуть своей армии, чтобы потом одной решительной битвой закончить кампанию... Думал ли я тогда, что эти дикари придут в Париж?!
Полночь. Диктовка опять закончилась моим полным истощением. Я ухожу из его каюты, Маршан, сидящий у дверей, желает мне доброй ночи. Уже на палубе, обернувшись, вижу через окно, как император продолжает расхаживать по каюте... Думает... Маршан входит в каюту и опускает занавески...
Как много написано его портретов... Давид, Гро - величайшие художники Франции изображали императора в блеске побед. Увидев очередное полотно, он снял перед кем-то из них шляпу... Но лучший его портрет не был написан. Между тем я вижу его каждый день. Это император, не просто вспоминающий, но живущий там, среди своих побед, мечущийся по тесной каюте, полной слышных ему одному звуков: стонов раненых, выстрелов ружей, грохота артиллерии, храпа лошадей... и возвращающийся в жалкую действительность с ранеными глазами...
На следующее утро - знакомая картина: торопливо допивает кофе и, не поздоровавшись, начинает диктовать, вышагивая по каюте:
- Я дал своим войскам отдохнуть с марта по май на зимних квартирах. И отдохнул сам. Я жил в старинном прусском замке Финкенштейн. Здесь была моя штаб-квартира. И все это время сотни курьеров скакали в замок и обратно в европейские столицы. Отсюда я управлял завоеванной Европой...
Я только успел подумать, как император сказал:
- Да, вы правы, свое уединение я делил... вы знаете - с кем... Горел огромный камин... и по вечерам мы молча сидели подле него...
Я хорошо знал эту историю, ее в подробностях рассказал мне дальний родственник героини словоохотливый князь Р.
Император увидел ее впервые в Варшаве на балу. Ей было 18 лет. Графиня Мария Валевская, хрупкая красавица с золотыми волосами. Она была из знатного обедневшего рода. Ее отдали замуж за графа Валевского, внучка графа была старше ее на десять лет.
Император забросал ее письмами. Она не отвечала. Он написал: "Бонапарту женщины отказывали, но Наполеону - никогда!" Она вновь не ответила. Но великий дипломат сочинил, наконец, нужное письмо: "О, если бы Вы захотели! Только Вы одна можете преодолеть преграды, разделяющие нас. Придите, и Ваша родина станет мне еще дороже, если Вы сжалитесь над моим сердцем..."
После чего и состоялся этот трагифарс. Вся многочисленная родня уговаривала несчастную Марию изменить престарелому мужу во имя восстановления независимой Речи Посполитой. Именно это ловким намеком пообещал в своем письме император... И свершилось... А потом он умолил ее приехать в замок...
- Весь день я работал: писал приказы, диктовал письма, читал донесения... Она приехала ко мне, пожертвовав многим, для нее - всем... Чтобы видеть меня лишь глубокой ночью и просыпаться утром уже на пустом ложе. Я чувствовал ее нервность - ей казалось, что я не оценил ее жертву. И однажды, тем редким вечером, когда я не работал и мы сидели вдвоем у камина, я перечислил ей некоторые (чтобы не утомить ее) дела, которыми я занимался в тот день. "Испанские дела". Испанский король обещал поставить в мою армию пятнадцать тысяч солдат, но пока я не получил никого, и пришлось написать об этом глупцу Бурбону, и людям, на него влиявшим, и нашему послу, влиявшему на этих людей. Затем я писал приказ о "ревизии прусских земель". Их следовало описать для определения будущей контрибуции. Мне предстояло сломить наглость прусского короля, который, укрывшись в Мемеле, несколько воспарил духом, уповая на действия русского союзника. К сожалению, вместо того чтобы стереть с лица земли его самозванное разбойничье королевство, я предложил ему суровые... очень суровые условия мира, но он посмел заартачиться. Он верил в войска Александра... Кстати, армию русских возглавлял генерал Беннигсен, как мне донесли - один из главных убийц отца русского царя. Он нанес последний удар и наступил ногой на труп несчастного Павла... И сын поручил свою армию убийце отца! А после этого посмел приказать, чтобы с амвона церквей меня объявляли Антихристом, который предался сразу Синедриону и Магомету. Только невежество могло выдумать этакую чушь! В это время я преподнес ответный подарок русскому царю и куда посерьезнее - турки развязали войну с русскими. Из замка я следил, чтобы султан действовал энергично... Однако меня беспокоил Париж. Я стремился преодолеть отдаленность этого опасно своенравного города, посылая туда ежедневно курьеров. Но напряжение возрастало - биржа отреагировала падением бумаг на трудности кампании, мадам де Сталь осмелилась слишком язвить в салонах, литературные журналы были полны намеков на отсутствие свободы слова, министерство финансов делало ошибки в отчетах, покрывая воровство. Мне пришлось послать распоряжения о мадам де Сталь, и она была изгнана из Франции, чтобы напомнить остальным - я не Людовик Шестнадцатый. Пришлось позаботиться и о Германии. Для примера немецким издателям (а заодно и французским) я приказал расстрелять книгопродавца, который торговал брошюрами, возбуждавшими население против Франции... Но я понимал всю ничтожность этих мер - только великая военная победа могла успокоить всех. В замке я разработал подробный план кампании... Проблема продовольствия стала моей головной болью... Польские крестьяне были нищими, с них нечего было взять. Из Парижа провиант приходил с перебоями. К тому же в этой местности мало рек и для перевозок нужно небывалое количество лошадей... Но я не сомневался - победа не за горами, я добуду ее уже ранней весной... И тогда я - хозяин мира!
Он остановился, вспомнив, что не закончил рассказ о женщине.
- Да, Мария... Я ей сказал тогда: "Я всю жизнь так работаю. Раньше я был желудем, одним из многих желудей, теперь я дуб, который должен питать свои желуди. Мне нравится эта роль. Но для тебя я хочу вновь стать маленьким желудем". Однако дела, дела... И по-прежнему нам оставалась только глубокая ночь. - Император усмехнулся. - Любил ли я ее? Во всяком случае, я писал ей смешные, совсем юношеские письма: "Мария, Мария, моя первая мысль о тебе... Мы будем общаться так... если я прижму руку к сердцу, ты поймешь: оно целиком твое. Но в ответ прижми цветы к груди, чтобы и я знал о твоей любви. Люби меня, моя чаровница! Не выпускай цветы из прелестных рук..." И она прижимала... не выпускала. Но ей не было двадцати, а мне шел уже четвертый десяток... Каков глупец! Счастливый тогда глупец. Прощаясь, она подарила мне кольцо с надписью: "Если ты меня разлюбишь, помни - я буду продолжать любить тебя".
Император произнес эти слова почти сердито. Он будто очнулся.
- Вы записали? Надеюсь, вы поняли - это надо уничтожить! И на будущее: коли я рассказываю подобное, никогда не записывайте...
Зачем же он это рассказывал? А все затем же - ему хотелось вновь очутиться там...
И он продолжал:
- Уже весной я стал готовить армию к решающей битве. В мае мы взяли Данциг, открыв дорогу на Россию. И все тот же цареубийца Бенигсен решил атаковать меня с фланга у Фридланда. Этого я и хотел. Они оказались зажатыми у излучины реки. Хуже позиции трудно было придумать. Они были обречены.
День сражения. Стояли чудные дни, какие бывают порой в самом начале июня. Очень теплая была весна.
Бой начался на рассвете. Я смотрел с холма, как вставало солнце, как строились в колонны русские. Они не знали, что всё для них уже кончено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37