По комнате словно прокатывается теплая волна, всем это по душе: кто же не тревожился за челюскинцев, не восхищался их выдержкой, не радовался их спасению!
– Так давайте жить дружно и счастливо! – говорю я.
В углу, спиной к печке, стоит Галя. На фоне ярко-белых, до голубизны, изразцов еще смуглей кажется ее исхудалое лицо, еще чернее глаза…
Ночью, когда ребята спят, мы с Галей обходим спальни. Галя вглядывается в спящие лица, вглядывается с тревогой, надеждой и грустью. Я крепко держу ее за руку. Теперь мы будем работать вместе. Милый, милый мой друг, я верю: твое сердце излечится после нашей горькой утраты в тепле нашей новой семьи, в заботе о ней.

* * *

Весь дом уже спит, а я перелистываю личные дела ребят. Горе – тусклое, обыденное, серое, как осенний дождь, – смотрит на меня со страниц анкет и характеристик. Почти все ребята потеряли родителей, жили до поры у дальних родственников или в детских домах. Дома либо расформировались по какой-нибудь причине, либо были переполнены и отсеяли тех, что прибыли последними. Самая маленькая из всех, семилетняя Настя Величко, лишилась матери только месяц назад. У Коломыты отец умер осенью. Многие переменили за год по три, по четыре детских дома.
Грустили они, покидая друга или любимого учителя? Или не успевали даже привязаться, как снова надо было прощаться, уезжать и снова искать друзей и товарищей?
Характеристики ребят походили одна на другую. «Поведение хорошее, учится посредственно, на уроках невнимателен». Или напротив: «Учится хорошо, на уроках ведет себя прилично». Только у двоих, присланных из Днепропетровска, были характеристики, которые мне что-то объяснили.
О Грише Витязе я прочел: «Обладает характером благородным, открытым. Очень добр, делится с товарищами без оглядки. Любит лес, речку».
За этими строчками я увидел и того, кто их написал. Человек, в чьих глазах любовь к лесу и речке – черта настолько важная, что следует о ней упомянуть в педагогической характеристике, – такой человек чего-нибудь да стоит! Я посмотрел на подпись. Фамилия воспитателя была Казачок.
О Лиде Поливановой тот же Казачок писал:
Была в детдоме недолго, всего полгода. Все это время шарахалась в поисках подруги-товарища от одной девочки к другой, не разбирая возраста – от четвертого класса до седьмого. Отзывчива. Когда Варя Куценко сломала руку и никто ей не сочувствовал (ее не любят), Лида провозилась с больной всю ночь. Со многими фактами жизни в детдоме примириться не может, критикует порядки и педагогов. Особенно возмутило ее то, что письмо Вари к брату было прочитано. «Имеют они право читать чужие письма? А еще учат сами не читать чужих писем! Сыщики! – говорит она с презрением. – Хорошо, что у меня замок на корзине, а то и туда заберутся». Скрытна она не от природы, а потому только, что боится ошибиться, боится насмешки. Хорошая девочка.
Я позвал к себе хорошую девочку Лиду и Гришу Витязя, который любит лес и речку.
– Воспитатель Казачок работает в вашем прежнем детском доме или ушел? – спросил я.
– Так ведь дома больше нет, распустили, – сказал Гриша. – Василий Борисович ушел, и все воспитатели ушли.
– А вы не знаете его адреса?
– Как идти знаю, а чтоб написать письмо – нет.
– А семья у него большая?
– Нет, он живет один, – сказала Лида, разглядывая меня большими карими глазами. И вдруг в этих глазах засветилась догадка. – Вы хотите, чтобы он приехал сюда? Да? Вы даже не знаете, как это было бы хорошо! Справедливее его нет никого на свете!
– Это очень важно. Так, по-твоему, написать ему?
– Но как же написать? Адреса-то нет! – На лице у Лиды мгновенно сменяются волнение, страх (вдруг ничего не выйдет!) и желание непременно помочь. – Знаете что? Я съезжу в Днепропетровск. – И она уже делает шаг к двери.
– Нет, погоди. Мы и так его разыщем.
Вечером я написал Казачку на адрес Днепропетровского гороно. Я писал, что в селе Черешенках Криничанского района, под Старопевском, организуется детский дом. Условия трудные, помещение плохое, все придется начинать сначала и своими руками. Так вот, не хочет ли он приехать? Будем работать вместе.

* * *

В первый же день в слезах пришла из школы Лида.
– Что хотите со мной делайте, – говорила она, судорожно рыдая, – а я в пятый не пойду… не пойду и не пойду… Я контрольную… я задачу не решила… я в пятый не пойду и в четвертом на второй год не останусь…
– Про второй год ты рано заговорила, все зависит от тебя. Только плакать вовсе не к чему. А у тебя что, Василий?
– Меня без разговору из пятого в четвертый, – отвечает Коломыта. – Ну и правильно. Не знаю я за пятый.
Его спокойствие радует меня не больше, чем рыдания Лиды: в этом спокойствии чувствуется не сознание, что с ним поступили по справедливости, а глубочайшее равнодушие.
Заведующий Иван Иванович сказал мне:
– Я, конечно, понимаю, что не должен делить детей на ваших и моих. Но, доложу вам, ваши дети… Вот Катаев в четвертом классе, а ведь он не умеет по делимому и частному делитель найти, Коломыта пишет корову через ять. Любопытнов – тот взял себе привычку: выйдет к доске и молчит, хоть кол на голове теши…
Часы, когда ребята готовили уроки, были самыми драматическими часами наших суток. Лида страстно рыдала над каждой задачей, еще даже не прочитав ее. Катаев с таким лицом открывал учебники, что видно было: все это для него хуже горькой редьки. Лева Литвиненко справлялся с заданным в две минуты, а потом оказывалось, что хоть решение задачи у него и совпадает с ответом, но ход решения – непонятный и бессмысленный, по принципу «абы сошлось».
Каждый день заново разыгрывалась одна и та же сцена.
– Галина Константиновна! – говорил Лева, лучезарно улыбаясь. – Вот, смотрите, все!
Галя просматривала, отчеркивала карандашом ошибки и возвращала тетрадь. Лева, обескураженный, шел на свое место, а еще через пять минут заявлял с той же счастливой уверенностью:
– Все! Теперь – все!
– Ну, давай рассуждать, – говорила Галя и уводила его к окну.
Там они и рассуждали шепотом, чтоб не мешать другим.
Ваня Горошко учил уроки так: прочитает полстраницы, потом закроет книгу и, глядя куда-то в потолок, быстро-быстро шепотом повторяет. Изредка молниеносным движением откроет заложенное место, скользнет по нему взглядом и снова с великим рвением зубрит.
К Лиде обычно подхожу я и, не обращая никакого внимания на ее слезы, говорю спокойно:
– Повтори мне задачу.
– В колхозном стаде… было… – говорит Лида рыдая.
– Так. Что спрашивается в задаче?
– Спрашивается… сколько… – всхлипывает Лида.
Шаг за шагом, без всякой подсказки, она называет вопрос за вопросом и благополучно приходит к решению. Не раз я видел, как, в раздумье сведя брови, глядел на нее Король и молча пожимал плечами.
Степан Искра со своими уроками справлялся очень быстро, но не уходил ни в спальню, ни на улицу, а окидывал столовую испытующим взглядом и подсаживался к кому-нибудь, кто без толку пыхтел над задачей или отчаялся справиться с немецкими глаголами.
Нередко ребята звали сами:
– Степа! Поди-ка…
И он откладывал свой учебник и тотчас шел на зов.

* * *

Разные бывают характеры.
На другой же день после своего прибытия в Черешенки нас поистине огорошил Ваня Горошко.
– Семен Афанасьевич, – шепнул Лира, заглянув в кабинет, и поманил меня рукой.
Я пошел за ним. Лира привел меня к мальчишечьей спальне, приотворил дверь и молча показал пальцем: Ваня сидел у окна и… крючком обвязывал носовой платок. Почувствовав, что на него смотрят, поднял голову, улыбнулся нам и как ни в чем не бывало снова принялся за работу.
– Что это ты делаешь? – спросил Лира, тараща глаза.
– Дрова рублю, – приветливо ответил Ваня.
Лира угрожающе задрал подбородок.
– Ну, ты… тебя спрашивают!
Словно не замечая угрозы, Ваня добродушно пояснил:
– Не видишь? Платок обвязываю.
– Да ты девчонка, что ли?
Ваня взглядом призвал меня в свидетели, что терпение его может и кончиться, и сменил нитку.
Пристрастие его к девичьей работе тотчас стало известно всем. Конечно, над ним стали смеяться. Он кого-то стукнул, кому-то погрозился стукнуть. Однако остановило насмешников другое: Ваня никому не уступал, играя в снежки, ловко бегал на коньках, бесстрашно слетал на санках с горы, а гора была высокая и крутая.
По-иному вел себя Коломыта.
На каждом шагу я чувствовал: все не по нем, все ему постыло. Он и уроки учил, и не нарушал правил, и ни разу не ослушался ни меня, ни Гали. Но глядел он угрюмо, досадливо, делал все без увлечения. Ни с кем не дружил, а девочек сторонился и не замечал, разговаривал с одной Настей – видно, считал своим долгом справиться:
– Сыта, Настасья? Чего сегодня делала? Не холодно тебе у окна спать? Скажи там своим, чего самую маленькую ткнула к окну.
– Да печка же рядом!
– Что «печка»!
Думаю, его отношение к нашему дому можно бы определить такими словами: «А куда денешься? Терпи и пользуйся».
Бывает так: человек все время, изо дня в день, у тебя на глазах, и ты не замечаешь, как он растет. Король неотступно был со мной, но сейчас я вдруг увидел, как сильно он переменился. Возмужал – вот, пожалуй, настоящее слово.
Он не стал менее горяч, но горячность стала другой – не искра, вспышка и копоть, а ровное, надежное пламя. Он был по-прежнему насмешлив, но насмешка стала мягче. В центре Вселенной уже не стоял сам он, Митька Король, со своими обидами, желаниями, самолюбием. С той минуты, как он с шутками и прибаутками, подбодряя и посмеиваясь, начал снимать ребят с грузовика, каждый поверил, что вот этот – ладный, широкоплечий, с желтыми глазами и веселой россыпью веснушек на коротком прямом носу – человек, на которого можно положиться.
Когда Лира говорил: «У нас в Березовой», ему частенько отвечали: «Отстань ты со своей Березовой!» У Короля спрашивали: «А как было у вас в Березовой?»
Лира очень гордился тем, что приехал в Черешенки вместе со мной, и, где мог, подчеркивал: я, мол, из других краев и знаю такое, что здесь никому и не снилось. Король сразу повел себя так, словно он тут и родился и никогда не было у него другого дома, кроме Черешенок.
Когда стали выбирать председателя совета детского дома, я был уверен, что все назовут Короля. Так и вышло.
– Королева, кого же! – сказала Оля Борисова.
– Королева! – повторил и Коломыта, голос которого нам доводилось слышать не часто.
И из разных углов послышалось:
– Дмитрия! Митю! Королева!
И все дружно подняли руки.
Я посмотрел на него. Каким самолюбивым огоньком вспыхнули бы прежде его глаза! А сейчас он улыбнулся, глубоко вздохнул и сказал то, чего не говорил на моей памяти ни один удостоившийся избрания мальчишка. Он сказал:
– Спасибо! – И все поняли, что это значит: спасибо за доверие.

* * *

Вечер. В столовой сидят ребята. Кто кончает делать уроки, кто читает, кто просто слоняется из угла в угол и мешает товарищам. Я гляжу на них из соседней комнаты. Лида Поливанова, положив лицо на ладони, задумчиво смотрит в темное окно. Горошко щелкает Лиру по макушке и тут же склоняется над книгой. Лира, разумеется, не остается в долгу, щелкает в ответ и с тем же невинным лицом, что и у Горошко, окунает голову в учебник.
Вот сидит Оля Борисова. Она румяная, круглолицая и кудрявая. Она никак не может толком заплести косы, отовсюду лезут колечки – на лоб, на уши. Лида еще ни с кем не сблизилась и ходит сама по себе. А Оля всех уже знает, и ее знают – у нас и в школе. И вдруг Оля говорит, ни к кому в отдельности не обращаясь:
– Все-таки здесь очень плохо. У нас в старом детдоме было не так. Разве это дом? Барак какой-то. А повариха? Разве это обеды? А во дворе? Хоть шаром покати!
– В Березовой тоже ничего не было, – говорит Митя. – Пустой двор, и все. А потом построили спортивный городок. Гигантские шаги, брусья – все сами сделали.
– И чего это ты, Борисова, говоришь «у нас», «у нас»! Где это «у нас»? Где твой дом – в Старопевске или здесь? – Это спрашивает Лира.
– А если швыряют с места на место, так и позабудешь, где дом, а где не дом, – откликается Катаев. – Сегодня мы здесь, а завтра, может, будем у черта на куличках.
Вхожу в столовую. Ребята оглядываются, в глазах вопрос: «Слышал или нет?»
– Я с тобой согласен, Оля, – говорю я без предисловий, – многое еще плохо у нас. Но это наш дом, мы тут хозяева, и. мы должны добиться, чтоб у нас стало хорошо. Давайте поговорим сейчас о том, каким мы хотим видеть свой дом. Ну, Оля, чего бы ты хотела?
– Я… Да мало ли чего!
– Вот и говори все!
– Все? – Оля смотрит на меня с сожалением. – Ладно, скажу… Я бы хотела, чтоб у нас был другой дом, большой. Чтоб был клуб… читальня. А перед домом – сад.
– Сад есть, – вставляет мальчик, который пришел к нам только сегодня утром. Он носит фамилию Крикун, но, к счастью, носит ее очень тихо. Вот и сейчас он негромко, но внятно произносит: «Сад есть».
– То фруктовый сад. А я хочу, чтоб вокруг дома.
– А что бы ты посадила вокруг дома?
– Ну… что-нибудь.
– Настя, а ты что хотела бы посадить?
– Маки, – шепчет Настя и, поняв, что ее не расслышали, повторяет чуть погромче: – Маки… И акацию…
– Цветы – хорошо. А огород? – вступает в разговор Митя.
– Ягодные кусты можно, – снова отваживается Крикун.
– И чего зря болтать, – насмешливо и с досадой вмешивается Катаев. – Чего зря болтать! Кусты, цветы, акации…
Он с презрением пожимает плечами.
– Я не стану ничего обещать тебе, – говорю я, – потому что не я, а все мы должны сделать так, как решим. И я предлагаю вот что: будем все думать о том, что надо сделать, чтобы наш дом стал таким, как нам хочется. Думайте порознь и вместе. А потом устроим конкурс. Каждый отряд нарисует свой план, каким он хочет видеть наш двор, сад и дом.
– Можно спросить? – говорит Катаев. – А если я хочу стеклянный дом с золотой крышей и брильянтовым крылечком?
– По-твоему, это красиво? Попробуй поживи в стеклянной хате – всю зиму будешь трястись да зубами стучать.
– Только за этим дело? – усмехается Катаев.
– Ну и, что греха таить, пока еще нет подвоза золота и брильянтов на крыши, придется малость подождать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37