Я присел, прикрывая голову руками.
– Помочи голову-то водичкой, – посоветовала больная.
Я послушался и сумел отдышаться.
– Что дальше делать?
– Это для второго, а это для третьего, – распорядилась хозяйка, указывая на разнокалиберные склянки.
Я выполнил ее указания, хотя третий ковш был для меня явно избыточен. Дышать в такой атмосфере я практически не мог и сунул голову в кадку с холодной водой.
– Лезь на полок, погрейся, – предложила женщина.
– Спасибо, я не замерз, – попытался я пошутить. Теперь, охладив голову, я почувствовал себя легче и смог оценить ароматы добавок. Пахло весной, летом и осенью одновременно, терпко, пряно, «с подтекстом».
В запахах присутствовали какие-то полутона, которые сложно оценить, предающие аромату законченность.
– Похлещи меня, – попросила женщина.
Я взял распарившийся веник и начал подниматься к ней на полок. Наверху мне стало совсем худо. Я пару раз осторожно махнул веником, стараясь, чтобы раскаленный пар не доходил до кожи, и, чувствуя, что меня вот-вот хватит тепловой удар, опрометью выскочил из парилки.
– Как вы там? – поинтересовался я в дверную щель, немного придя в себя.
– Двери затвори, тепло выпустишь, – ответил мне голос. – Заходь, похлещу.
Я предложение не принял, закрыл дверь в парилку, окатил себя с ног до головы холодной водой и вышел на улицу. Стесняться было некого, и я стоял голым на теплом летнем ветерке, выдувающем из головы парную одурь. В конце концов, я даже немного замерз и пошел одеться. Усталость, накопившаяся за день, исчезла, и почувствовал я себя удивительно бодро. Только очень захотелось есть.
Я сходил к машине, перегнал ее к усадьбе и перенес продукты в дом. Припасов у меня было больше чем достаточно. В дорогу я взял с собой даже переносной ледник. В довольно большой термозащищенной пластмассовой коробке, набитой льдом, у меня было все, чтобы удовлетворить если и не изысканный, то хороший аппетит. Я накрыл стол, сервировав его взятыми без спроса антикварными плошками и ложками, и отправился в баню вскипятить чайник. Даже на улице был слышен посвист веника и смачные его шлепки о тело.
– Сударь, это ты? – крикнула хозяйка, услышав мою возню.
– Я. Чайник ставлю.
– Ты выдь на минуту, я счас кончаю. Чайник как вскипит, сама принесу.
Меня умилила вновь проявившаяся женская стыдливость. Видимо, как только кончилось мистическое банное действо, тут же вошли в силу обыденные законы межполовых отношений. Впрочем, быть голым в присутствии одетых людей, наверное, двусмысленно и дискомфортно.
– Вы особо не задерживайтесь, – попросил я, – стол накрыт, и есть очень хочется.
Я вернулся в дом, нарезал колбасу и хлеб, сообразуясь со все усиливающимся голодом, и присел к окошку изнывать от ожидания.
– Заждался, поди? – поинтересовалась женщина, входя с чайником в комнату, и с интересом оглядела стол.
Она переоделась в невесть откуда взявшийся сарафан с выцветшим, когда-то, вероятно, ярким рисунком, волосы убрала под черный платочек и гляделась почти деревенской старушкой.
– Ты пошто своим харчем потчуешься? – с обидой спросила она. – Али я угостить не могу?
– Можете, – успокоил я ее, – просто я с утра толком не ел, и не было мочи ждать. Вы поясницу платком теплым повяжите и садитесь. Вы же два дня не ели.
Хозяйка перевязала поясницу и церемонно присела на край табуретки. Между тем, я вытащил из пластмассового ледника бутылку водки в тут же запотевшей посуде и щедро налил граммов по сто пятьдесят в лафитники из толстого мутноватого стекла.
– За знакомство, – предложил я.
– За знакомство, – повторила она.
Мы чокнулись и выпили. Я нагреб себе полную тарелку закусок и начал торопливо есть. Женщина не отставала, но делала это деликатнее меня. Утолив первый голод, я налил по второму лафитнику.
– Кстати, мы ведь до сих пор еще не познакомились.
– Правда, – улыбнувшись, сказала она, – пока все недосуг было.
– Меня зовут Алексей Григорьевич, по годам можно без отчества.
– Марфа, – произнесла женщина, церемонно кланяясь.
– А по батюшке?
– Оковной кличут.
– Никогда не слышал такого отчества, – признался я. – У вашего отца, что было дохристианское имя?
– Я этого не ведаю, как отца звали, так и я прозываюсь.
Давайте теперь Марфа Оковна выпьем за здравие, – оставил я досужие разговоры, – пока водка не выдохлась.
Мы чокнулись и выпили. Хозяйка только ополовинила рюмку и взяла закусить кусочек хлеба. Я понял, она стесняется, и положил ей на тарелку большой кусок копченой курицы.
– Отведайте.
Марфа Оковна отведала.
– Жена коптила, али кто? – поинтересовалась она, скорее всего не курицей, а моим семейным положением.
– Нет, в магазине купил.
– Не едала такой, – призналась она, – вкусно! И водки такой не пивала, только что в молодости.
Я налил по третьей.
После этого процесс знакомства пошел успешней. С церемониями было покончено, и мы дружно уплетали городскую снедь. Марфе Оковне в новинку все нравилось, и многое вызывало удивление. Правда, один раз ей удалось удивить и меня. Взяв кусок помидора, она поинтересовалась, где в такое раннее время года я взял помдамур.
– Что взял? – переспросил я.
– Помдамур, – отчетливо повторила она.
– Это по-каковски? – поинтересовался я.
– По-нашему, по-русски. Ягода сия есть помдамур, опричь томат, так всегда говорят, я сама от барыни слышала.
Я не стал придираться и уточнять, откуда в этих местах взялась барыня.
– Теперь говорят «помидор», их в магазине можно покупать круглый год. Только зимой они невкусные. А вы в город ездите?
– Нет, мы бабы деревенские.
– Что, никогда в городе не бываете?
– А что мне там делать?
– Не знаю, на людей посмотреть, одиноко ведь так жить, наверное.
– С людьми тоже одиноко бывает.
«Ни фига себе обобщения у деревенской тетки», – подумал я и спросил:
– У вас семья есть?
– Даже и не знаю, Алеша, – ответила она, впервые назвав меня по имени. – Батюшку с матушкой в Сибирь угнали, не знаю живы ли, здоровы ли, а мужа, сказывали, турок в войне убил.
– Какой турок? – удивленно переспросил я. – Мы с Турцией в Отечественную войну не воевали.
– Как это не воевали, сколько раз воевали. Почитай, турок нашим злейшим врагом завсегда был, – снисходительным к моему невежеству тоном пояснила Марфа Оковна.
– Так это когда было! – оправдался я. – В старину.
– Когда не скажу, врать не буду, запамятовала, а только тогда моего Ивана турки убили, когда город Измаил у них брали.
Измаил меня добил, и я переменил тему разговора. Брали его, кажется Суворов с Ушаковым, о-очень давно, еще при Екатерине. Однако даже если принять, что убили Марфиного мужа во вторую мировую войну при мелких, – было там что-то такое, – конфликтах с Турцией, ей тогда должно быть прилично за семьдесят лет. Если же судить о возрасте по тому, что я недавно видел в бане, то ей где-то между сорока и пятьюдесятью годами, даже несмотря на немолодое лицо.
Впрочем, своеобразные народные трактовки истории меня не удивляли. Один мой одноклассник в седьмом классе до хрипоты спорил, доказывая, что белые были немцами. Так почему бы неграмотной крестьянке не считать, что ее муж погиб от турок под Измаилом, а не от китайцев на острове Доманском, что хоть как-то состыковывается по срокам.
Разговор наш постепенно перешел на бытовые темы. Выяснилось, что Марфа Оковна жила натуральным хозяйством. Раньше, пока был колхоз, работала в нем. Потом, в семидесятые годы, деревню объявили неперспективной и жителей перевезли в село. Осталось здесь доживать век несколько стариков. Хорошие избы вывезли, какие на новое место, какие на продажу. После смерти последней старушки, лет пять назад, Марфа Оковна осталась одна. Людей она встречает, когда гоняет корову на случку, да пару раз в год заглядывает к ней местный почтальон, бывая в этих краях. В деревнях, которые я видел, почти никого не осталось. Изредка летом заглядывают дети бывших хозяев.
– Да одной и лучше, – закончила свой рассказ хозяйка, – ни суеты, ни ссоры…
– А кто построил ваш дом? – спросил я.
– Батюшка строил. Он и плотник, и столяр знатный. Он как на оброк ушел, многим господам мебеля делал, а крестьянам избы рубил. Этот стол его работы, – указала она на письменный стол, вызвавший мое недоумение своей неуместностью в крестьянской горнице.
Я не знал, что и подумать. Столу было лет сто, если не больше, да и крепостное право отменили сто сорок лет назад.
– Батюшка ваш, что, крепостным был? – скрывая насмешку, спросил я.
– Мы все барскими были, да батюшка за пять тыщ выкупился.
– Так сколько ему теперь лет?
– Точно не скажу, однако, думается, немало.
– А когда он в Сибирь попал? – меня уже начинали раздражать скачки по разным эпохам.
– Это когда в колхозы загоняли, его кулаком объявили да и сослали.
– А почему вас не сослали?
– Хотели, только я им глаза отвела. Решила здесь своего Ваню ждать, вдруг объявится.
– Это того, что под Измаилом погиб?
– Его, касатика.
– Ну, теперь почти все ясно. Давайте-ка, лучше еще по одной.
– Это можно, – легко согласилась Марфа Оковна.
Я разлил, и мы чинно выпили. Теперь разговор начинал меня забавлять.
– Выходит, если он из крепости выкупился, то в коллективизацию ему было сто лет?
– Выходит, – согласилась хозяйка.
– А теперь он в Сибири живет?
– Мабуть, и живет, там климат здоровый.
– Марфа Оковна, голубушка, я понимаю, что у женщин не принято спрашивать, сколько им лет, но в виде исключения скажите: вам сколько?
– А я вот так прямо не скажу, – задумчиво ответила женщина, – я в счете не очень проворна.
– Так скажите, какого вы года рождения, я сам подсчитаю.
– И того не скажу. Пачпорт я не получала.
– Ладно, бог с ним с паспортом, когда вы маленькой были, кто страной правил, Сталин или Хрущев?
– Эти нет, не правили, они правили, когда я уже в годах была. Кто правил, когда родилась, не знаю, нам в деревне это было без интереса, а вот уж когда девкой стала на выданье, говорили, что царица из иноземцев, бабы болтали, что царя свого извела и царство захватила. Звали ее, если не запамятовала, по-нашему, по-народному, Катериной.
– Значит, родились вы при Екатерине II? – пошутил я.
– Про эту тоже слышала, – обрадовалась хозяйкам, – нет, не она. Вот ты счас спросил, я как вроде смутно помню, народ болтал, царь строгий тогда был, воевал много. Стрелец у нас жил один, старик, он сказывал, что Зов какой-то воевал и Платаву, что ли.
– Может Азов и Полтаву? – уточнил я.
– Похоже, так оно и есть. Сколько годов прошло, разве все упомнишь…
Я внимательно всматривался в странную женщину. Или у нее совсем съехала крыша, или было гипертрофированное чувство юмора и умение отливать пули с совершенно безмятежным лицом.
– После той царицы много еще баб было, Анны, слышь, две, Лизавета… – между тем продолжала вспоминать Марфа Оковна. –…потом, та, что ты назвал, царица Катерина Лексевна, после сынок ее правил, Пал Петрович, потом егойный сынок Александр Палыч, а опосля уже ихний братец, Николай Палыч. После первой Катерины я всех помню отчетливо.
– А батюшка ваш при каком царе родился? – невинно поинтересовался я.
– Про батюшку знаю, он любил про старину сказывать, а вот про матерь свою мало помню, она больше хозяйством интересовалась. Батюшка мой, сударь Алешенька, родился при князе Калите и был вольный хлебопашец, пока при Борисе-татарине в холопы не попал.
– Вы, поди, и про Ивана Грозного слышали?
– Слышала, голубчик, много слышала, однако ж, люди говорили, строг, да справедлив был, зря простой народ не изводил. – Марфа Оковна уже порядком захмелела и говорила как бы сама с собой, вспоминая «дела давно минувших лет».
– А когда ваш батюшка этот дом построил? – продолжал приставать я к женщине.
– Как батюшка, значит, от крепости откупился, я тебе уже говорила, за пять тыщ ассигнациями, мы всем семейством отправились к дедушке на Беломорье. Он на севере жил и в крепости не был. Поселились по соседству. Годов не очень много прожили, как моя матушка с дедушкиной бабой рассорилась. Мой-то Иван к тому времени уже на войне пропал, мы и переехали сюда. Почитай тогда и строиться стали, аккурат только-только Александр Палыч царем стал.
За разговорами мы усидели две бутылки водки, и вся эта фантастика больше не казалась такой дичью, как на трезвую голову. Тем более что хозяйка ни разу не сбилась на исторических фактах и, сколько я сам помнил, не напутала в хронологии царств.
– Да ты, сударь, не сомневайся, – словно предполагая недоверие, сказала она, – долгожилых на Руси много, только они себя показывать не любят.
Я немного смутился от такой неожиданной инфорации, имеющей, впрочем, одно противоречие.
– Тогда почему вы мне себя показали?
– А что же тебе не показать. Ты человек добросердный, незлобивый и доброхотный. Притом сюда попасть тебе по всему судьба была.
– Как это судьба? – пьяно обиделся я. Выходило, что для того, чтобы я выбрался из Москвы, поехал странствовать, меня специально с Ладой развели… Как-то все это получалось очень сложно и запутано.
– Ты не думай, подстрою не было, – словно прочитав мои мысли, успокоила меня хозяйка. – Судьба сама по себе, противу нее мало кто понимает.
Однако ее слова меня не успокоили.
– Как же не подстрой: с женой развели, тещей затравили, потом алкашей придурочных подсунули…
– Зато меня от смерти лютой спас…
– Выходит, и вам не просто так в спину вступило?
– Выходит, – обречено вздохнула Марфа Оковна. – Что судьба захочет… Узнать и наперед можно, ежели знание дано, в книгах-то все прописано, – она покосилась на этажерку с толстенными фолиантами, – да не всяк понять может. Я уж училась-училась и у родителей и так, по понятиям, а разумею самую малость… Так ты говорил, мазь у тебя есть от спины? – неожиданно переменила тему разговора хозяйка. – Прости, родимый, опять вступило, еле-еле сижу.
Я отослал ее в спальню ложиться, а сам в это время перебрал аптечку, подбирая необходимые лекарства. Дав Марфе Оковне две таблетки «баралгина» и натерев спину «фастумгелем», отправился в указанную ей горенку и, как сноп, свалился на широченную деревянную кровать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37