Да и та, видать, не жилец…
Он заплакал, беззвучно глотая слезы, и опустился на колени.
– Бросьте, Фрол Исаевич, как не стыдно. Никаких мертвых я не воскрешаю. Живым, по мере сил помогаю, это правда. Только безо всяких чудес.
– Спаси, барин, дочь, чем хошь отслужу, – попросил портной, так и не вставая с колен.
– До города далеко ли?
– Рядышком, рядышком, – радостно сказал он, отирая слезы. – Верст пятнадцать будет… с гаком. На двуколке часа в два доедем, а там и платье тебе спроворим, и барышне твоей.
Он так разволновался, что перестал добавлять в конце слов вежливое «-с» и Алю, одетую в холщовую рубаху, назвал не «девкой», а «барышней», что, как я заметил, ей чрезвычайно понравилось.
– Алешенька, поедем… – попросила она сладким голоском.
– Тихон! – закричал я.
– Чего изволите?
– Где барин?
– С гостями и девками в баню пошел.
– Что, и поп с ними?
Тихон хмыкнул и кивнул.
– Известно.
– Передашь барину, как вернется, что я с Котомкиным в город уехал и Алевтину с собой взял, как освобожусь, вернусь. А сейчас ступай на конюшню и вели конюху заложить двуколку Фрола Исаевича.
Собраться нам было, только подпоясаться. Портной уступил мне свой дорожный плащ, и я наконец смог снять душный парчовый халат. Аля собралась было нарядиться в «новое» платье, но я уговорил ее поехать в старом сарафане, чтобы не смущать людей.
Когда экипаж заложили, мы вышли во двор. Двуколка представляла собой примитивный безрессорный экипаж с двумя огромными колесами и одним сидением со спинкой, на котором с трудом могло поместиться три человека. От тряски седоков спасали только кожаные подушки, набитые конским волосом.
Котомкин сел за кучера, мы умостились рядом и тронулись в путь.
Везла нас симпатичная гнедая лошадка. Было около пяти часов вечера, солнце еще и не думало смирять свой пыл, так что в дорожном плаще портного оказалось жарко.
Мне тряская езда по пыльной грунтовке не нравилась, но Аля, впервые путешествующая в сознательном возрасте, была в восторге. Мало того, что ее провожали завистливые взгляды всей наличной на тот момент дворни, но впереди ждал огромный, загадочный мир – было от чего трусить и торжествовать.
Большой мир начинался проселками, заросшими травой, полями почти созревшей ржи и почтительными крестьянами, снимавшими при нашем приближении шапки. Потом дорога ушла в лес и стала более тряской.
По моим подсчетам пятнадцать верст давно кончились, остался немереный «гак». Котомкин подгонял и подгонял лошадку так, что она стала поворачивать голову и укоризненно косить глазом. Около восьми вечера наконец появились признаки приближающегося города. Потянулись огороды и редкие избы.
Городишко, в который мы направлялись, носил типовое имя Троицк и не прославился ни в седую старину, ни в позднейшие времена. Я, во всяком случае, никогда о нем не слышал. Обычный, говоря современным языком, районный центр с мощеной камнем центральной улицей, дощатыми тротуарами, почерневшими от времени корявыми избами с кривыми плетнями и высохшими, в связи с засушливым летом, «миргородскими» лужами.
Приличные дома стали попадаться только ближе к центру. Некоторые были даже каменными. Основную же долю «жилого фонда» составляли рубленные, почти крестьянские избы, приличную часть – бревенчатые дома на каменном подклете. Несколько домов, как я уже говорил, были вполне цивильными. Люди на улицах встречались довольно редко, зато в изобилии было домашней птицы, коз, телят и прочей живности. Мы миновали центр с двумя внушительного вида соборами и несколькими кирпичными зданиями присутственного типа. Аля крестилась на церкви и управы и глядела во все глаза, чтобы не упустить ничего из чудес цивилизации.
Я, напротив, ничему не удивлялся и с грустью думал о том, почему у нас все такое кривое и косое, и что имел в виду угрюмый режиссер Говорухин, стеная о чем-то нами потерянном в старой России.
Портной жил недалеко от центра. Вместо вывески на его воротах были намалеваны жилетка и панталоны. Дом был довольно большой. В нем обитали хозяева, подмастерья и ученики. Сама портняжная мастерская располагалась во флигеле в глубине двора.
Наше появление произвело переполох. Забегали какие-то люди, лошадь тотчас распрягли, и мальчик лет двенадцати начал «водить» ее по двору. С крыльца спустилась миловидная, дородная женщина с заплаканными глазами, как я догадался, хозяйка, и пригласила нас в дом.
– Как Дуня? – первым делом спросил ее Котомкин.
Женщина только горестно махнула рукой и принялась промокать глаза краешком головного платка.
– Плоха, совсем плоха, дохтур счас у нее.
Мы вошли в дом, и хозяин проводил нас прямиком к больной. В светелке царила полутьма и стоял тяжелый запах. На лавке у стены лежала под одеялом девушка, над ней возвышалась высокая сутулая фигура врача. При нашем появлении он повернулся и что-то сказал по-немецки.
В затемненной комнате, да еще против света, слепящего сквозь неплотно завешенное окно, я его не рассмотрел.
– Гуте аренд, герр доктор, – поприветствовал я его.
– Добри вечер, – ответил он мне по-русски.
Я подошел к больной. Худенькая девушка с бескровными губами и запавшими глазами с трудом приподняла веки.
– Здравствуй, Дуняша, – поздоровался я.
– Здрасти, барин, – чуть слышно, ответила она. Перед постелью на табурете стоял тазик, а доктор держал в руке ножичек, немного напоминающий современный скальпель.
– Вас ист чужой меншен? – строгим голосом спросил он портного.
– Их ист русиш доктор, – ответил я за Котомкина.
– Русиш доктор, ха-ха-ха! – демонстративно рассмеялся на мое представление немец, явно нарываясь на неприятности. – Велеть подать светчи, – приказал он хозяину. – Здесь ист один доктор – это ист доктор Винер! – немец пожевал губами и добавил: – Их делать операций.
Я подошел к окну, сорвал закрывающую его материю и распахнул раму.
– Велите принести воды вымыть руки, – сказал я портному. Тот поспешно вышел из комнаты.
– Их делать операций, – повторил немец, пораженный моей бесцеремонностью.
– Нихт операция, – рявкнул я, пресекая его попытку взять Дуню за руку. – Вали отсюда, придурок!
– Вас ист «придурок»? – растеряно спросил он. Как «придурок» по-немецки, я не знал и смог перевести только как «огромный дурак».
– Зи ист гроссе дункель.
Винер дернулся, но, наткнувшись на мой взгляд, не решился что-нибудь предпринять и встал у стены с оскорбленным видом.
«Аля, – отчетливо произнося слова, сказал я про себя, – попробуй понять, о чем думает девушка.»
Алевтина посмотрела на меня и кивнула.
В комнату вернулся Котомкин, а за ним парень с керамической корчагой и полотенцем. Я вымыл руки и велел всем выйти из комнаты. Остались только мы с Алей и доктор.
– Закрой дверь, – попросил я Алевтину. Она плотно прикрыла дверь.
– Теперь помоги мне снять с нее рубашку.
Аля посмотрела на меня круглыми от удивления глазами, но не тронулась с места.
– Ты что? – спросил я.
– Срамно это, Алексей Григорьевич, – чопорным голосом сказала она, поджимая губки.
– Ревновать не нужно. Я, когда тебя лечил, осматривал?
Она кивнула и сказала, глядя в сторону:
– Так то меня.
То о чем я подумал, было предназначено только для нее, и это можно не предавать гласности. Аля улыбнулась и проворно сняла с девушки рубаху. Дуня почти никак не реагировала, безжизненно улыбалась.
– Эй, ты, – обратился я к немцу, – ду бист фонендоскоп?
Винер смотрел на меня непонимающими глазами. Фонендоскоп, видимо, еще не изобрели.
– Трубка у тебя есть, слушать?
Я жестом показал, что мне нужно. Немец, кажется, понял.
– Найн, – коротко ответил он.
Пришлось слушать Дуню ухом. Чтобы зазря не нервировать Алю, я прослушал ее сердце и легкие со спины. В сердце были небольшие шумы, нормальные в таком ослабленном состоянии. Легкие были чистые. Живот нормальный.
Единственно, что мне не понравилось – это нитевидный пульс. Похоже было, что или девица заморила себя голодом, или ее угробил присутствующий здесь лекарь неумеренными кровопусканиями.
Аля, успокоенная моими целомудренными действиями, помогла одеть и уложить Дуню в постель. Что делать с ней, я не знал. Никаких явных признаков болезни я у нее не нашел.
– Ты узнала что-нибудь? – спросил я Алю.
– Она влюблена, – зашептала Аля мне в ухо, – и боится, что батюшка узнает и прибьет парня… Зовут его Семен.
– Эй, ты чего это удумал! – закричал я на немца, перебив Алю, – а ну отойди от нее!
Пока мы шептались, лекарь подобрался к больной со своим скальпелем, собираясь вскрыть ей вену на руке для кровопускания.
– Я ист исполнить свой долг! – угрюмо проворчал немец, отступая от Дуни.
Его глупое лицо светилось святой верой в свою правоту. Я не стал вступать с ним в научный диспут, просто взял за плечо и выпихнул из комнаты. В дверь тотчас просунулась голова хозяина.
– Ну, что ваше благородие?
– Пока не знаю, – честно ответил я, – но немца на порог больше не пускайте, если не хотите, чтобы дочь померла. Да, а кто такой Семен?
При упоминании этого имени Дуня зашевелилась.
– Какой Семен? – удивился моему вопросу Фрол Исаевич.
– Не знаю, какой-нибудь Семен у вас в доме есть? Молодой и красивый.
– Есть, подмастерье. Что касаемо красоты, то я не девка, на него любоваться. Только откуда ты его знаешь?
– От верблюда. Немедленно пришлите его сюда.
– Да зачем он… – начал было говорить Котомкин и замолчал, мрачно взглянув в сторону дочери.
Удобно иметь дело с умным человеком.
– Красивый, говоришь, – пробурчал он, и лицо его начало багроветь. – Так вот оно в чем дело? Да я его, стервеца!…
Я не дал договорить и вытолкал из комнаты в сени.
– Вы его… а дочка между тем помрет.
Портной сердито посмотрел на меня, хотел что-то сказать, потом раздумал.
– Фрол Исаевич, вы же умный человек, так и поступайте по-умному. Сначала разберитесь, что к чему, потом рубить будете. Возможно дело-то не в ней, а в вас. Не могу поручиться, но по-моему дело выглядит так: Дуня влюбилась, вам Семен не нравится, признаться она боится, вот и впала в тоску. А тут вы еще натравили на нее этого ненормального немца, который кого угодно в могилу загонит. Понятно я говорю?
– Понятно, – убитым голосом ответил хозяин.
– Так что с этим Семеном?
– А что с ним, с ним ничего. Пустой малый и лодырь. Напился надысь пьяный, буянить начал, я и велел его в шею… Видать, ваша правда, барин, как я его прогнал, Дуня-то и занедужила. Вернуть-то можно, токмо зачем мне такой зять?
– А вы по-умному сделайте, все, может, и обойдется. Главное – девочку спасти. Это в натуре человеческой: чем больше препятствия, тем сильнее хочется. Так зачем препятствовать? Дуня у вас девушка разумная?
– Зело разумна, даже грамоту знает, Писание читать может!
– Вот и хорошо, приблизьте этого парня, приласкайте, пусть себя покажет. Если случайно споткнулся, а парень неплохой, Бог им в помощь, и любовь. А если дурак и пьяница – выставляйте его так, чтобы она поняла. Только не давите, помните, что Дуня – ваша дочь, и характер у нее может быть тоже ваш.
– Как мой? Она же девка и должна в послушании…
– Это все ерунда: девка, парень… От пола характер не зависит. Помните, в Писании сказано: «Запретный плод сладок»?
– Так-то оно так, только боязно…
– Фрол Исаевич, Дуня ваша дочь, и вам решать. Я вам чуда не обещал. Все зависит от вас. Попробуйте не по-домостроевски рассуждать. Дуня Семена хорошо знает?
– Откудова?! Видятся по воскресеньям за столом, ну, еще когда в церковь ходят.
– Видите, она его толком не знает, а влюбилась, потому что пора пришла. Кто чуть боле понравился, в того и влюбилась. Так пусть узнает, еще сто раз разлюбит, если вы конечно, ее не раззадорите.
Фрол Исаевич накрепко задумался. Потом махнул рукой:
– Видать, твоя правда, ваше благородие, сделаю, как велишь.
– А пока, – продолжил я наставления, – прикажи сварить курицу, для бульона.
– Для чего?
– Что для чего?
– Курицу, ты сказал, для чего-то сварить.
– Для бу… ну, для навара. Вина красного сладкого велите купить. Сахар, мед у вас есть?
– Мед есть.
– Меду с водой и витамины.
– Чего?
– Сока из ягод надавить надо много, и пусть еду и питье ей Семен подаст. Вы любите чудеса, вот вам чудо и будет.
Дальнейшие события проходили по моему сценарию. Пока готовили рекомендованную мной диету, пришел Семен, скуластый улыбчивый парень. Красавцем я бы его не назвал. Был он довольно низкоросл, с кривоватыми ногами, но кудряв, в нем чувствовался шарм артистической натуры, и женщинам он должен был нравиться.
Больная довольно быстро ожила, поела и заснула. Мы оставили с ней мать и, поужинав, отправились спать.
Поселили нас порознь, меня в гостевой комнате, а Алю на хозяйской половине.
Я уже как-то стал привыкать чувствовать ее под боком, но протестовать не стал, подчиняясь крестьянским приличиям. За то и был награжден: впервые как следует выспался.
Проснулся я рано, от беготни чьих-то босых ног по скрипучим полам. Дуня хорошо проспала ночь, плотно позавтракала и потребовала принести ей зеркальце.
Лечить мне ее было уже не от чего, и я попросил прислать ко мне Алю. Вместе с ней пришла хозяйка с рукомойником и мальчик с деревянной помойной лоханью.
Таких рукомойников я никогда не видел. Выполнен он был в виде стилизованного керамического барана на коротких ножках-подставках. Вода в него наливалась через дыру в спине, а выливалась через рот. Пользоваться им можно было и без посторонней помощи.
После туалета сюда же, в комнату, принесли завтрак. Еда в доме Котомкина выгодно отличалась от «барской», приготовленной ленивой дворней.
День был постный, поэтому мяса и молока на столе не было. Нам принесли блюдо с жареной рыбой, щуку холодного копчения, рыбный пирог и пирог с малиной. Из напитков хлебный квас, малиновый морс с медом и кислую клюквенную воду. Да, забыл еще сказать про прекрасный подовый хлеб. Такого обилия еды хватило бы на хороший обед. Не осилив и четвертой части из того, что было предложено, мы помыли жирные руки щелоковой водой, так как вилок и салфеток у хозяев в заводе не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37