– Что, батя, соборовать меня явился?! – весело спросил он отца Евлампия. – Зря надеялся, нашлись добрые люди, не дали помереть чистой душе! Вот он, благодетель и чудотворец! – объявила чистая и простая душа, показывая на меня пальцем. – С того света вернул, чтобы вы без компании не остались!
Судя по всему, Иван Иванович принадлежал к часто встречающемуся на Руси типу наглых приживалов, прячущих свою скаредность и жлобство под маской балагурства и простоты. Все это было написано крупными мазками на его глуповато-хитрой морде.
Иван Иванович подошел ко мне и с чувством пожал руку.
– Премного-с благодарен, – произнес он. – Чувствительно, можно сказать, тронут.
– Лучше деньгами, – ответил я, глядя ему прямо в выпуклые, наглые глаза.
– А вы, я вижу, шутник, милостивый государь! – ответил Петухов, натужно захохотав, и разом потерял ко мне всякий интерес.
Под первое блюдо разговор коснулся актуальной медицинской темы. Представления наших предков о лечении и лекарствах были совершенно дикие. Я с интересом слушал ахинею, которую они несли. Признав достижения науки, они тут же перешли к рассказам о фантастических случаях чудесных исцелений. По батюшкиным версиям, исцеляли молитвы и иконы, по Петуховским, – он оказался отставным полковником, – захудалые солдаты и полковые лекаря.
– Лежит, значит, генерал Апраксин у себя на квартире и помирать собирается, – рассказывал, в частности, Иван Иванович, – а вокруг него пять первейших лекарей из немцев. И так его лечат, и этак – ничего не помогает. Нихт, говорят, ферштейн, вас из дас, никакая наша немецкая наука эту болезнь вылечить не может. Ез ист капут герр генерал. Тут к адъютанту подходит самый замухрыжный солдатик, навроде ротного дурачка, и говорит: «Позвольте мне постараться, ваше благородие, его превосходительству поспособствовать». Адъютант подумал и говорит: «Изволь, а как не поможешь, велю сквозь строй». Вошел тот солдатик по фамилии Шандыбин в генеральскую спальню, встал на колени, произнес молитву, потом поднялся на ноги, поводил над Апраксиным рукой, перекрестил его и ушел, словом не обмолвившись. Только он за дверь, а генерал открыл глаза и встал здоровей здорового. Сам тому свидетелем был. Немцы только глазами лупают, ничего понять не могут. А был тот солдат по имени Васька Шандыбин из Смоленской губернии.
– Знать, Господь не попустил! – благостным голосом объявил батюшка. – Благослови его Господи и многая лета!
Фамилия солдата показалась мне знакомой. Я покопался в памяти и вспомнил одного очень колоритного Народного депутата.
– А каков он, ваш Шандыбин, был из себя, – спросил я, – морда кувшинная и голова дыней?
Петухов задумался, потом вспомнил:
– Нет, у того голова была арбузом.
– А вот я случай знаю, – заторопился батюшка Евлампий встрять в паузу. – Владыка наш архиерей Феоктистий, блаженной жизни иерей…
– Пошли искать Шандыбина, – перебил батюшку полковник, – а его и след простыл…
– Однажды был на богомолье в Новом Афоне…
– Туда – нет, сюда – нет…
Между тем принесли жаркое. Антон Иванович, не слушая гостей, амурничал с Марусей, и она заливисто хохотала его шуткам. Гости оставили праздные разговоры и опять взялись за еду, выбирая куски получше. Петухов жадно жевал, набивая опорожненное брюхо, священник отрезал мясо маленькими кусочками и пачкал бороду соусом.
– А скажи-ка мне, голубчик, – обратился ко мне поп, – ты какой будешь веры, нашей или турецкой?
– Вашей, – ответил я.
Краткий ответ не устроил батюшку, лишая темы для разговора. Он спешил застолбить участок, пока Петухов ворочал во рту куски мяса.
– А согласись со мной, голубчик, что наша вера правильней турецкой.
– Об чем звук, – невразумительно согласился я.
– И песнопения наши не в пример лучше турецких.
– Песнопения особенно, – опять подтвердил я правильность вкуса священника.
– А что у турков за вера, басурманская что ли? – поинтересовался Петухов между двумя проглоченными кусками.
– Нет, – подумав, ответил батюшка Евлампий, – басурманская вера у татар, а у турков вера турецкая.
– А во что они верят? – серьезным голосом спросил я.
– В нечистого, – перекрестившись, ответил священник.
– А я слышал, что в Аллаха, – не отставал я от новоявленного теолога.
– Все суть одна, – уточнил поп.
– Да вы никак Коран читали, коли все знаете?
– Он и по-русски-то читать не умеет, не то что по-турецки или арабски, – встрял в разговор Антон Иванович, отрываясь от осязания Маруськиных прелестей.
– Неужто правда? – искренне удивился я.
– Не сподобил Господь уразуметь науку сию, – грустно посетовал батюшка.
– А как же вы служите?
– По Господнему наущению, – сообщил священник, и начал путано и многословно объяснять, что в служении Господу главное не грамота, а вера и совесть.
Такие идеи я слышал в родном Отечестве и в более поздние времена. В зал, между тем, вошел мой Тихон и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Барин, там Фрол Котомкин просится, сказывает, вызывали.
– Кто есть сей Фрол? – поинтересовался, с трудом поднимая веки, предок.
– Портной, – ответил Тихон.
– Это к тебе, – сказал Антон Иванович. – Ты, кажись, хотел себе фрак сшить.
– Отведи его ко мне в комнату, – велел я Тихону, с облегчением покидая скучную компанию.

Глава четырнадцатая

Крепостной человек, портной на оброке Фрол Исаевич Котомкин оказался человеком лет пятидесяти в цивильной гoродской одежде с умным лицом и цепкими проницательными глазами. Войдя в комнату, он низко поклонился и представился, четко артикулируя слова:
– Фрол Исаев сын Котомкин, крепостной человек господина Крылова.
На крепостного крестьянина он не походил никаким образом. Я в свою очередь представился и протянул ему руку. По лицу портного скользнула удивленная улыбка, но тут же исчезла, и он вежливо, без подобострастия, ответил на приветствие.
– Прошу садиться, – пригласил я после окончания ритуала знакомства.
– Изволите иметь во мне нужду, ваше благородие? – спросил Котомкин, усаживаясь на стул.
– Мне нужно сшить кое-какое платье.
– Изволили прибыть из чужих краев?
– Почему вы так решили?
– У нас в России-с так не шьют-с.
– Изволил, и именно из чужих, потому хочу заказать полный комплект от белья до верхнего платья.
– Как прикажете-с. Не сочтите за грубость, не позволите ли полюбопытствовать чужеземным пошивом-с, – попросил портной, разглядывая штанины джинсов, видные из-под полы халата.
– Полюбопытствуйте, – неохотно разрешил я. Чтобы не снимать халата, я вытащил из рюкзака ветровку и подал портному.
Если не хочешь вызывать лишнего любопытства, следует быть по возможности открытым и не темнить по мелочам.
Я вспомнил, что швейная машинка была изобретена Зингером во второй половине XIX века, значит, портной никогда не видел машинной строчки. Мне стало интересно, как он ее оценит.
Котомкин долго крутил в руках ветровку, выворачивая ее, как только мог. Наконец он бережно сложил одежду и с поклоном вернул мне.
– Большие мастера шили, нам так не сшить.
– Мне так и не нужно, сделаете, как у вас принято.
Он посмотрел на меня проницательными, как будто что-то понимающими глазами и опять спросил:
– Изволили долго жить на чужбине?
– Почему вы так решили? По одежде?
– Никак нет-с, по обхождению. Изволите крепостного мужика на «вы» называть.
– Не очень-то вы похожи на крепостного. Скорее на богатого купца.
– А между тем пребываю в полном рабском состоянии.
– Понятно, большой оброк платить приходится.
– Это нам не страшно-с.
– А что вам страшно?
– Рабское состояние.
– Ну, с деньгами, да на оброке это не так страшно, как холопом в людской. Потом, как я слышал, и у крепостных какие-то права есть
– Никак нет-с. По указу Ее Императорского Величества от 1875 года мы, крепостные, лишены всех прав. За жалобу на помещика велено людей холопского звания наказывать кнутом, и челобитных от нас не принимать.
– Ни хрена себе, век золотой, век Екатерины! – опрометчиво сказал я. – Это она что, после пугачевского восстания так озверела?
– После бунта-с, – поправил меня портной.
– А что Павел? Он же все супротив матушки делает?
– Велено прикрепить к земле всех бродячих, кроме цыган.
– А выкупиться можно?
– Всех отпущенных холопов приказано вновь прикрепить к помещикам.
Я смутно помнил по школьной истории, что Александр, придя к власти, провел кое-какие реформы, ослабившие крепостнический гнет.
– Вы знаете, мне кажется, года через два-три будет маленькое послабление…
Фрол Исаевич смотрел на меня ждущими, верящими глазами.
– А относительно воли, ваше благородие, ничего?
Я отрицательно покачал головой.
– Вам не дожить, разве что внуку.
Котомкин поверил и понурился.
– А почему вы меня об этом спрашиваете? Правду за правду.
– Так посыльный про вас всю дорогу говорил. Приехал, мол, к барину в гости, простите великодушно, нечистый, огонь из пальца добывает, мертвых оживляет. Я бабьим сказкам не верю, но как вас самолично увидел, подумал, что не от мира сего человек. Решил, спрошу, за спрос голову не снимут…
– Может быть, я и не от мира вашего, спорить не буду, только никакого отношения ни к черту, ни к Богу не имею. Можете за свою душу ни бояться. Правда, лечить немного умею.
Мы помолчали.
– Да я и не боюсь, – серьезно сказал портной. – Черти такими не бывают. Так вам что сшить надобно?
Вопрос получился простой, но на засыпку. Я не имел ни малейшего представления, о том, что носили в XVIII веке.
– Как насчет камзола? – спросил я, вспомнив название старинной одежды.
– Изволите желать придворный?
– Нет, ко двору я пока не собираюсь, мне что-нибудь попроще.
Я вспомнил, что гоголевский Чичиков носил фрак «брусничного цвета с искрою», а потом сшил новый, «наварского пламени с дымом». Только жил он позже, в двадцатые годы следующего века. Я попытался вспомнить портреты Державина или Фонвизина, но в голове было пусто и свободно: какие-то пышные галстуки, а более никаких ассоциаций.
– Вы знаете, Фрол Исаевич, я отстал от российской моды и не знаю, что нынче носят в провинции, – решил я переложить проблему на плечи специалиста. – Мне бы что-нибудь повседневное, чтобы не бросаться в глаза.
– Ну, может быть, сюртук и панталоны? – спросил портной.
– Вот и хорошо, пусть будет сюртук.
– Какую материю предпочитаете?
Это для меня было еще сложнее покроя. Откуда мне знать, какие у них здесь материи?
– Ну, что-нибудь такое, качественное, неброских тонов, – выкрутился я.
– Темное предпочитаете или светлое, ваше благородие?
– Не то, чтобы темное, но и не очень светлое, – задумчиво ответил я, воспользовавшись вкусом Петра Ивановича Чичикова, уважавшего неопределенность. – Вы, голубчик, сами сообразите, я вам доверяю. Мне нужно платье, что бы крестьяне меня чертом не считали, и дворяне не шарахались. Подберите что-нибудь скромненькое и со вкусом.
Фрол Исаевич понимающе кивал головой. Потом поднял новые проблемы с отделкой и пуговицами. Вслед за тем мы долго обсуждали фасон рубашек: не то чтобы партикулярные (что это еще такое?), но и не очень военные. С бельем я покончил довольно быстро, заказав два «дворянских» комплекта и отказавшись от любых обсуждений фасонов.
Как и всякий специалист, тем более русский, портной обожал поговорить на профессиональные темы, ставящие непосвященного в нелепое положение: или со всем соглашаться и кивать, или спорить, не понимая, с чем.
– Стежки изволите предпочитать двойные или одинарные? – пристал ко мне Котомкин.
– Делайте двойные.
– Так толсто будет.
– Тогда одинарные.
– А не куце ли станет глядеться?
После решения теоретических вопросов, начались обмеры, с постоянными отвлечениями на особенности пошива моей необычной одежды, продолжающей производить на Фрола Исаевича шоковое впечатление. Я и сам, можно сказать, впервые в жизни обратил внимание на строчки, оверлоки, отделку петель и т.п. Представить, что все это с таким же качеством можно сделать вручную, было невозможно.
О цене мы не говорили, хотя этот вопрос меня и занимал. Тянуть деньги у Антона Ивановича на экипировку было неловко, халявничать, пользуясь крепостной зависимостью Котомкина, тем более. Как заработать деньги в чужой эпохе, я не представлял. Пришлось оставить этот вопрос открытым, понадеявшись на популярное понятие «авось».
Фрол Исаевич собирался шить на месте, в имении, вызвав себе в подмогу подмастерьев. Нужно было его прилично устроить.
Я пригласил ключницу и поручил портного ее заботам.
Все время визита Аля просидела на лавке со своим шитьем в руках, не вмешиваясь в наши переговоры.
– Ну, что, – спросил я ее, – не напугал я его?
– Не напугал, он думает, что ты «не от мира сего», как Христос, прости меня Господи, – сказала она и перекрестилась. – Еще у него беда большая, дочь единственная помирает. В людской ему сказали, что ты меня и толстого барина от смерти спас, он все хотел попросить за дочку, да робел.
– А что он за человек, как тебе показался?
– Хороший человек, нет у него на душе зла.
– Тихон! – позвал я.
Нетрезвый слуга просунул голову в двери и икнул.
– Пойди, приведи портного.
– Чичас, – пообещал Тихон и, опять икнув, исчез.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я Алю.
– Хорошо.
– Ничего не болит? Голова, в груди?
– Спасибо, Алеша, все хорошо.
– В город со мной поедешь, дочку портного лечить?
Аля скромно потупила глаза:
– Поеду, коли возьмешь.
– Куда же я без тебя…
Наш разговор прервал осторожный стук в дверь.
– Войдите, – пригласил я. Вошел Фрол Исаевич.
– Изволили звать, ваше благородие?
– Изволил. Скажите, что там с вашей дочерью приключилось?
Вопрос портного напугал. Он остолбенелыми глазами смотрел на меня, пока не взял себя в руки.
– Помирает дочка, ваше благородие, сюда ехал, не чаял, что по возвращении в живых застану. Совсем плоха.
– Что с ней?
– Не могу знать, ваше благородие, должно быть, лихоманка. Ее немец лекарь пользует. Уже пять раз кровь отворял, не помогает. Знахарки ходят. Молебны я заказывал, а ей все хуже и хуже… Барин, я слыхал, ты мертвых воскрешаешь, аки Спаситель Лазаря… Век стану Бога молить… Шестеро деток было, все преставились, окромя Дуии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37