Сначала пришла троица во главе с низкорослым в кожанке, последним явился оратор-командир в картузе со звездой. Самогон начал катастрофически быстро кончаться, в бутыли его осталось пальца на четыре, и у Ивана Лукича потребовали добавки.
– Больше ничего нет, – угрюмо ответил он, выгребая из ларя последние зерна пшеницы.
– Брешешь, сволочь кулацкая! – завопил чахоточный. – Смотри, найду, где прячешь, своей рукой в расход пущу.
– Кто тебе мешает ищи, – равнодушно сказал старик.
– Не хочешь сам давать, скажи, у кого есть, – ласково посмотрел на хозяина красными глазами командир, – не то мы твою дочку сейчас оприходуем!
Иван Лукич спрятал глаза и повторил:
– Нет у меня самогона.
– Так и нет? – глумливо переспросил молодой парень со всклоченной кудрявой головой.
– Нет.
– Тогда вставай к стенке!
Иван Лукич не понял, что тот от него хочет, и у какой стенки ему становиться, спросил:
– Куда вставать-то?
Такой наивный вопрос вызвал взрыв веселья. Пролетарии покатились от хохота, а инициатор, давясь от восторга, показал пальцем на противоположную стену. Хозяин, не понимая причины веселья, пожал плечами и послушно встал напротив. Кудрявый, очень довольный своей задумкой, вытащил из кармана пиджака офицерский наган и начал целиться в хозяина. Тот, еще не сообразив, что происходит, безучастно стоял у стены, переминаясь с ноги на ногу. Ударил оглушительно громкий в гулком, деревянном помещении выстрел. Старик зажал ладонями уши и начал оседать на землю.
– Никак попал? – спросил кто-то из продотрядовцев.
– Не, это он просто так, дуркует, – ответил стрелок, начиная хищно раздуваться ноздрями. – Я целил выше. Эй, старый хрен, – крикнул он сникшему Ивану Лукичу, – дашь самогона или вторая пуля твоя!
Хозяин ничего не ответил и свалился набок. Я неподвижно стоял в стороне, не зная, что делать. Кузнецы народного счастья загнали меня в тупик. Стоило мне вмешаться в развитие событий, как эта мирная пьянка начнет переходить в кровавое побоище, которое вряд ли окончится даже с их гибелью. На защиту своих лучших сынов явится карающая десница революционного правосудия и сурово отомстит мелким частным собственникам, посягнувшим на жизнь героев. Меня здесь ничего не держало, а крестьянам от своих домов деваться было некуда.
– Эй, дядя, ты чего? – удивленно спросил кудрявый. – Никак со страха окочурился!
– Ты, мазила, ему в лобешник закатил, – негромко констатировал кожаный командир. – С пяти шагов промазал!
– Да не может того быть, я на ладонь выше башки целил! Никак рука дрогнула? – огорчился кудрявый. – А может дуркует?
Я подошел к Ивану Лукичу. Он лежал на боку, поджав ноги, седые поредевшие волосы окрасились кровью Я проверил на шее пульс. Слава богу, он был жив, Пуля только зацепила голову.
– Жив, помогите отнести его в дом, – обратился я к пьяной компании.
Мне никто не ответил, продотрядовцы удивленно рассматривали меня, как неведомое насекомое. Первым опомнился краснозвездный командир:
– А ты, контра, кто есть такой, чтобы вмешиваться в этот, как его, революционный процесс? Ты откель такой умный взялся?
– Я военный фельдшер, инвалид империалистической войны. Долго еще сидеть будете?!
Напор, видимо, подействовал, и со скамьи встал мужик со следами былой человечности на лице. Он пришел одним из последних и был пока достаточно трезв.
– Пошли, Ерема, поможем, – сказал он парню с глупым и простодушным лицом, – чего деду здеся здря валяться.
Они подняли старика, один – подмышки, другой – за ноги, и вынесли из амбара. Увидев мужа, жутко завыла Елизавета Васильевна. Аксинья бросилась к свекрови и обхватила ее обеими руками.
– Что же вы, изверги, наделали! – крикнула она «санитарам».
Те, не глядя на женщин, понесли хозяина в избу.
– Не плачьте, он жив, согрейте лучше воду – торопливо сказал я им и побежал открывать дверь.
В избе на столе стояла трехлинейная керосиновая лампа. Ребятишки спрятались за печь и замерли там, не выдавая себя даже шепотом. Продотрядовцы положили Ивана Лукича на лавку возле окна и торопливо пошли из горницы.
– Дядя Степа, – сказал старшему простодушный парень, приостанавливаясь у порога, – ты глянь, какая у их лампа, забрать?
– Свет мне будет нужен самому, – жестко сказал я.
Степан угрюмо посмотрел на меня и, видимо, стыдясь своей нерешительности, процедил сквозь зубы:
– Потом заберешь, еще будет и на нашей улице праздник!
Столкнувшись с ним, в избу вбежали женщины и кинулись к раненному.
– Ваня! – закричала хозяйка, припадая к груди мужа. – Ванюша!
– Убери ее, – велел я Аксинье, – мне нужна вода и чистые тряпки.
Конкретное задание отрезвило крестьянок, и они начали метаться по избе, подавая воду, подставляя корыто и полосуя на бинты холстину.
Я промыл рану теплой водой. Пуля только пробороздила мягкие ткани, слегка царапнув по черепу. Обработать ее было нечем, остатки самогона допивали гости.
– Йод сможешь найти? – спросил я Аксинью.
– Ага, у Машки, кажись, есть, – ответила она, сглотнула слезы и умчалась.
Когда я прижег найденным йодом рану, Иван Лукич застонал и открыл глаза:
– Что это было? – спросил он, морща от боли лицо.
– Вас ранили, лежите спокойно, – ответил я.
– Ваня! Ванюша! Живой! – опять заголосила Елизавета Васильевна, бросаясь к мужу.
– Не мешайте, пожалуйста, – попросил я ее, бинтуя мужу голову. – Вам нужно лежать, – на всякий случай проинструктировал и хозяина.
– Тот, который, что, в меня выстрелил, он за что это? – невразумительно спросил хозяин, когда я кончил с ним возиться. – За самогон?
– Он просто хотел вас напугать, но промахнулся, – ответил я.
– Что же это такое делается?! – жалобно спросил Иван Лукич, опуская голову на подушку. – За самогон человеков убивают!
Мне ответить было нечего, и я промолчал. Нехорошее предчувствие, что еще ничего не кончено, меня не оставляло. Когда я выходил из амбара, продотрядовцы уже допивали трехлитровую бутыль самогона, или, как тогда называли такие емкости, «четверть». Я подумал, что, как только у них кончится напиток, следует ждать продолжения революционных действий. Однако, около получаса в амбаре было тихо. Потом оттуда грянула песня:
Вставай проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов,
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой идти готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем,
Мы свой, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем!
После двух первых куплетов песня начала размываться и глохнуть. Скорее всего, дальше революционеры не знали слов. Мне показалось, что эти пьяные, нестройные голоса, таким образом вдохновляют себя на новые подвиги по разрушению старого мира, Я на всякий случай вышел в сени за топором и положил его под лавку, на которой лежал раненый. Чей-то высокий голос завел, было, «Удалого Хасбулата», но певца не поддержали. Я сел рядом с Иваном Лукичом, наблюдая за тем, что делается во дворе.
– Чего они там? – слабым голосом спросил он, когда я, чтобы лучше видеть, припал к стеклу.
– Собрались искать самогон.
Действительно, из амбара вышли трое, кучерявый стрелок, низкорослый в кожаной куртке и чахоточный, которого я узнал по сутулой фигуре. Они начали о чем-то совещаться, временами показывая пальцами на избу. Разговора слышно не было, но понять о чем совещались соратники, было несложно – продолжить или нет выбивать из хозяина спрятанное зелье.
На счастье Ивана Лукича, пересилила точка зрения о более широком спектре поисков, и троица пошла не в сторону избы, а к воротам. Оставшиеся в сарае товарищи опять запели «Интернационал», но без прежнего звероватого подъема. Я, наконец, смог немного отдышаться и расслабиться.
Что мне было делать в подобной ситуации? Я знал, чем кончались во время гражданской войны крестьянские выступления против Советской власти и, в отличие даже от самих большевиков, был в курсе того, что они пришли к власти «всерьез и надолго». При полном бесправии народа и беспределе местных властей любое противостояние кончилось бы для крестьян однозначно – Хатынью.
Гениальные руководители молодой Советской республики еще до того, как пришли к власти, поняли, что двойные стандарты ни в политике, ни в морали недопустимы Стандарт должен быть один, их, а тем, кто с ним не согласен, легче заткнуть рот пулей или завязать губы колючей проволокой, чем потакать или переубеждать.
Между тем, в амбаре затянули революционную песню: «Мы жертвою пали в борьбе роковой». Пели ее душевно, протяжно, с грустью. Видимо, сказывалось отсутствие спиртного
Послы не возвращались уже больше получаса, и песни делались все протяжнее и тоскливее. Наконец, не выдержав неизвестности, во двор вышел сам командир. Сначала он помочился прямо около входа, потом вразвалку направился к воротам. Я видел в окно, как он вышел на деревенскую улочку и услышал пронзительный, переливчатый свист. Тотчас ему ответили не менее замысловатым посвистом.
– Вы скоро? – крикнул он.
– Уже идем! – откликнулись пропавшие товарищи.
Командир остался на улице и ждал, пока они не подойдут. Неожиданно у ворот заиграла гармошка. Тотчас вся компания высыпала из амбара во двор. Послышались радостные крики и женские голоса. Гогочущей гурьбой продотрядовцы повалили обратно в сарай.
– Чего они там? – спросил хозяин.
– Женщин каких-то привели и гармониста.
– Эх, грехи наши тяжкие! – откликнулась за печью Елизавета Васильевна. – Совсем стыда нет, срам, да и только!
Я не рискнул с ней за одно морализировать по поводу плотских грехов и отошел от окна. Сколько-то времени в амбаре было относительно тихо, и слышалась одна лишь гармоника, как вдруг там опять поднялся гвалт. На улице уже темнело, но лампу мы не зажигали, сидели в темноте. Я подошел к окну и увидел, как из дверей кто-то выскочил и заспешил к избе.
– К нам гость, – едва успел предупредить я, как в сенях со звоном упало что-то металлическое, и в комнату без стука вошел продотрядовец.
– Эй, хвершал, – закричал он, – тебя командир завет! Живо, шагом марш!
Я не стал спорить, встал и двинулся к выходу, а посыльный, вместо того, чтобы сразу выйти, нашел ощупью стол и что-то с него забрал, как я догадался, керосиновую лампу Хозяева на это никак не отреагировали, и мы с ним молча вышли из избы Меня подмывало спросить, что от меня нужно командиру, но я удержался. В амбаре горело несколько свечей, и визжала гармошка Бойцы продотряда толпились вокруг трех женщин. Те выглядели смущенными и, похоже, не знали, что им делать. Около импровизированного стола, на котором стояли две бутыли мутной жидкости, в позе Наполеона в одиночестве стоял командир.
– Эй, ты, – позвал он меня, как только увидел, – иди сюда
Я подошел Командир был сильно пьян и посмотрел на меня бессмысленно и тупо. Вероятно, он уже забыл, зачем я ему понадобился, и пытался это вспомнить Это у него не очень получилось, он недовольно замотал головой, после чего вызывающе сказал:
– Ты кто такой?
– Фельдшер, – коротко ответил я.
– А! Помню! – обрадовался он. – Будешь баб лечить.
– Что значит, лечить? – удивился я.
– Бабы – это народ? – строго спросил он.
– Народ, – согласился я.
– Простой народ должон заботу от Советской власти получать?
– А как же!
– Вот и будешь сейчас бабам клизмы ставить.
Я не стал задавать наивного вопроса, зачем здоровым бабам в присутствии пьяных мужиков нужно делать клизмы, оставив такую сексуальную фантазию на совести красного командира, и согласился:
– Давай клизму, поставлю
– А у тебя что, нет своей? – очень удивился он. – Какой же ты после этого фельдшер!
– Вот такой, без клизмы, – коротко ответил я.
– А со мной выпьешь или побрезгуешь? – задал он мне новую задачу
– Выпью, если ты Карла Маркса уважаешь, – в тон ответил я.
– Карла? Карла уважаю, и еще товарища Троцкого.
– А товарища Ленина?
– А ты про него откуда знаешь? – подозрительно прищурился командир.
– Он мой дядя, – совершенно серьезно сказал я, – а товарищ Крупская тетя.
– Чего? Это как так тетя?
– Вот так.
– За это нужно выпить, – обрадовался командир. – Мы всех товарищей из центра уважаем, особенно из храк, прак, ну, как их там, етишь твою мать, слово забыл. Этих, ну, – он пощелкал пальцами возле моего носа, – вспомнил, фракций! Ты фракции уважаешь?!
– Не то слово, люблю как родных!
– Петька1 – закричал командир. – Подай, кружку!
Петька, крупный детина с непропорционально маленькой головой, отвлекся от ритуала ухаживания, налил полную жестяную кружку самогона и, торопясь вернуться к прерванному развлечению, принес командиру. Тот подержал ее в вытянутой руке, выцедил половину, сморщился, передернул плечами, так что едва не расплескал остатка и передал ее мне.
– Пей, товарищ, это хороший самогон, до сердца забирает!
Я глотнул мутную, вонючую жидкость и поблагодарил:
– Очень хорош1
– Видишь, – с философской грустью сказал командир, – разве при проклятом царском режиме мы такое пивали?
Он икнул и потерял нить разговор. Подумал, опять икнул и прочувствованно попросил:
– Если ты, товарищ, не будешь допивать, то отдай мне.
– Пей на здоровье, товарищ, – от всей души ответил я, возвращая напиток.
Командир жадно допил остаток и, проделав весь положенный ритуал передергивания, гримас и плевков в сторону, уставился на меня:
– А ты кто есть такой?
– Товарищ по партии, – на ухо, таинственно ответил я и, пока он, нахмурившись, соображал, что это значит, отошел к основной группе продотрядовцев. Там в это время во всю разворачивались галантные отношения. Гостьи, в плотном окружении возбужденных мужчин, кокетничая, угощались реквизированным самогоном и конфискованной ветчиной Женщины уже начинали осваиваться с гогочущими кавалерами. Они были некрасивы, мужиковаты и заезжены скудной жизнью и тяжелой работой Кто иной, только не я, мог бы предъявить им претензии по поводу морали. В деревне почти не было мужиков, кроме нескольких, вроде Ивана Лукича, да еще, пожалуй, одноногого гармониста, а природа требовала своего и теперь был их день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39