Пока мужики запрягали лошадей, она стояла в сторонке, но как только обоз тронулся, не утерпела и спросила у Степана:
– Товарищ Степан, а вы политикой интересуетесь?
Тот удивленно посмотрел на нее и неопределенно пожал плечами:
– Нам это все без надобностей. Лишь бы по крестьянскому делу не мешали. А политикой пусть городские интересуются, если им больше заняться нечем.
– А кто у нас Продсовнаркома, знаете?
– Это как так Пред?
– Председатель совета народных комиссаров, – расшифровала она.
– Этого, знамо дело, знаю, мы не такие уж и темные, Рыков Алексей Иванович.
– Кто? – упавшим голосом переспросила она. – Рыков?
– Ну да, как Ленин помер, он уже второй год председателем. И водка теперь «Рыковкой» называется.
Даша хотела еще что-то спросить, но не осмелилась и посмотрела на меня трагически остановившимся взглядом.
– Ну? – спросил я ее и весело подмигнул. – Поверила? Теперь я и год знаю: двадцать шестой
– Почему? – беззвучно, одними губами спросила он.
– Очень просто, Ленин умер в двадцать четвертом, прибавь два года.
– Так это все-таки правда?!
– Чистая и святая. Гражданская война кончилась, сейчас НЭП.
– Что за НЭП?
– Новая экономическая политика. Большевики почувствовали, что не удержатся у власти и на несколько лет разрешили народу работать за деньги.
– А потом что будет?
– Потом будет суп с котом. Доживешь, сама увидишь.
– А ты правда из будущего?
– Правда.
– А откуда, ну, я имею в виду, из какого будущего?
– Из XXI века, – веско сообщил я.
– Ты мне расскажешь, что потом будет, или тебе нельзя?
– Расскажу, когда будет время Только и у нас ничего особенно хорошего нет. Если не считать технического прогресса, который загадил всю экологию
Однако, теперь отделаться несколькими общими фразами от Даши мне не удалось. Она так загорелась энтузиазмом познания неведомого, что желала о будущем узнать все и сразу. Я как мог, отвечал на ее вопросы, пока она не дошла до самого ей интересного:
– А все-таки, мировая революция совершилась?
– Иди ты, со своей мировой! – начал, было, я, но не договорил фразу. – А ты, знаешь, пожалуй, она как раз в мое время и совершается.
– То есть, как это? Совершается мировая революция, а ты говоришь «пожалуй»?! Сам, что ли не знаешь, что у вас делается?
– Что у нас делается, по-моему, вообще никто не знает, но если под мировой революцией понимать глобализм, то все идет к этому.
– Какой еще глоболизм?
– Ты этого не поймешь, у нас очень сложный мир, и все перепутано. Так что давай пока займемся текущими делами, а политику оставим на десерт. Я предлагаю поехать в Москву.
– В Москву? – повторила она за мной. – А что нам там делать?
– Денег у нас много, будем прожигать жизнь.
– В Москве и Питере голод. Потом там свирепствует ЧК.
– Голод кончился, к тому же с нашими возможностями можно очень неплохо расслабиться. Ты хочешь расслабиться?
– Зачем мне расслабляться, я вполне здорова.
– Знаешь, я никогда себе не прощу, если не посмотрю Москву двадцатых годов. Давай махнем туда на недельку?
– У меня отец живет в Москве, – вдруг не по теме сказала она. – Я лучше поеду к себе в губернию
– Про свой губком и думать забудь! Как только ты там появишься, тебя сразу же возьмут за одно место и запечатают в конверт.
– Что, значит, запечатают в конверт?
– Посадят в тюрьму как эсерку.
Ордынская удивленно на меня посмотрела и совершенно серьезно спросила:
– А за какое место меня возьмут?

Глава 17

«В Москву! В Москву!» – стучали вагонные колеса на стыках разбитых за долгие годы безжалостной эксплуатации путей. Старенький вагон второго класса с неработающими амортизаторами раскачивался на рессорных пружинах так, что его в какой-то момент отрывало от полотна, он подскакивал, с грохотом ударялся о рельсы и начинал мелко трястись Меня это порядком нервировало, но, чтобы не пугать Ордынцеву, я не показывал вида, что опасаюсь на этом поезде вообще никуда не доехать. Остальные попутчики не выказывали никакой тревоги, разговаривали между собой и без перерыва ели то, что положено было есть в дороге: вареных кур и крутые яйца, и я решил наплевать на рессоры и положиться на судьбу.
Осенний пейзаж за окнами нагонял скуку, и я, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, постарался заснуть. До Москвы ехать было еще около пяти часов и заняться, кроме того, что ждать крушения поезда, было нечем. Тяжелая предыдущая ночь давала о себе знать, побаливало раненное бедро, и я задремал. Даша, после того, как окончательно удостоверилась, что мы находимся в двадцать шестом году, была в самых растрепанных чувствах. Теперь ее даже не тянуло на разговоры о мировой революции. Она не отрываясь смотрела в окно и слушала досужую болтовню попутчиков о сволочной Советской власти.
За пять лет, которые прошли после окончания гражданской войны, страх перед Чрезвычайкой немного прошел, и чистая публика во втором классе позволяла себя саркастические замечания в адрес властей. Старшему поколению возражал только какой-то обдолбанный идеологией прыщавый вузовец. Он нес досужий вздор о скорой победе коммунизма. Ему никто не возражал, но, как только парень замолкал, разговор продолжался в том же критическом ключе. Вузовца это сердило, он даже несколько раз выходил курить в тамбур, чтобы не слушать контрреволюционных разговоров. Когда окончательно разозлился, пообещал сдать идеологических противников в милицию по прибытии в Москву. Разговор тотчас увял и на ближайшей станции «контрики» перешли в соседний вагон.
Вузовец, оставшись без аудитории, тронул меня за плечо, и я проснулся.
– Слышал, товарищ, как эти суки ругали советскую власть? – спросил он, как только я открыл глаза.
– Какие суки, ты о чем, товарищ?
– Спал, значит! – со значением сказал он. – Вот так все и проспим!
Я согласно кивнул головой и опять закрыл глаза, но он не успокоился и хлопнул меня по колену:
– Я смотрю ты, товарищ, их наших? Тоже вузовец?
– Нет, я своё уже отучился.
– Зря, учится никогда не поздно. Мне вот двадцать четыре, а я все студент. Учусь в институте народного хозяйства имени товарища Плеханова.
– Слышал, хороший ВУЗ, – похвалил я Плешку, чтобы он отстал.
Однако, студента так распирало возмущение на контрреволюционных обывателей, что он должен был выговориться:
– Ты думаешь, и среди вузовцев мало таких? Сколько угодно! Советская власть их кормит, поит, учит, а они готовы вонзить ей нож в спину!
Судя по его маленькой узкой голове, впалым щекам и хилым плечам, кормила его советская власть не очень сытно.
– Давай, товарищ, познакомимся, меня зовут Михаил Суслов, – неожиданно предложил он.
– Кто? – подскочил я на месте. – Суслов!
Такая бурная реакция вузовца удивила, и он даже немного от меня отодвинулся, а я мучительно пытался вспомнить имя и отчество великого серого кардинала советской власти.
– Да, Суслов, а ты что, товарищ, разве меня знаешь?
– Михаил Андреевич? – наконец выцарапал я из памяти отчество этого многогранного деятеля, при трех генсеках олицетворявшего серость и фарисейство коммунистической партии.
Будущий идеолог коммунизма занервничал:
– Что-то я тебя не могу вспомнить, товарищ. Ты, случаем, не был в комсомольском комитете Хвалынского уезда?
– Нет, не был. Просто слышал об одном Суслове, как и ты, Михаиле Андреевиче.
– Выходит, полный мой тезка?
– Да, только его расстреляли в девятнадцатом году за предательство. К белым, шкура продажная, хотел переметнуться. Не твой родственник?
– Нет у меня таких родственников, – сердито сказал будущий серый кардинал и вышел в тамбур покурить.
– Знаешь, кто это? – спросил я Дашу с непонятным для нее подъемом. – Будущий главный идеолог коммунистической партии! Как я слышал, начетчик, аскет и редкостная сволочь!
– Этот? – безо всякого интереса спросила она. – Мне показалось, что он какой-то дерганный и глупый.
– Не скажи, на самом деле это великий человек. Большое видится на расстоянии! Пересидеть всех своих врагов и сделать с нуля такую как он карьеру, это дорогого стоит.
– Да пусть его, меня большевики теперь совсем не интересуют. Ты мне лучше скажи, ты сможешь сходить со мной к отцу?
– Почему же нет, продадим пару безделушек и поможем старику хотя бы деньгами.
– Думаю, ему это не понадобится, он никогда не гнался за материальными ценностями. А у нас много денег?
– Было пять червонцев, два ушло на билет.
Мужики, с которыми мы познакомились ночью, помогли нам добраться до железнодорожной станции и с удовольствием поменяли нам заработанные на вывозе зерна бумажные червонцы на царские десятки. Номинально стоимость их была одинаковой, 7,74 грамма чистого золота. Однако, как обычно бывает в нашей стране, обещание правительства поддерживать курс бумажных денег звонкой монетой оказалось не совсем выполненным, и с этого, 26-го года хождение золотых монет внутри страны прекратилось. Банковские билеты начали потихоньку обесцениваться эмиссиями, так что все получалось по нашему извечному принципу: «Хотели как лучше, получилось, как всегда».
– Значит, осталось три червонца? Это много или мало?
– Понятия не имею.
Никаких конкретных представлений о порядке цен в это время у меня, естественно, не было.
– У нас много золотых монет и куча украшений, так что не пропадем, – пообещал я.
К концу нашего разговора в купе вернулся Суслов. Он явно потерял ко мне интерес и больше в разговоры не вступал. Я опять устроился поспать и проснулся только тогда, когда поезд подъехал к вокзалу.
– Куда мы теперь пойдем? – спросила Даша, когда мы вышли на Коланчевскую площадь.
– Давай сначала устроимся в гостинице, – предложил я.
– У нас же нет документов, – хмуро сказала она. – Знаешь, а здесь все осталось почти так же, как было до революции. Только народа стало больше.
Действительно, народа сновало по площади довольно много. Несмотря на то, что был пик НЭПа, одеты москвичи в своем подавляющем большинстве были более чем скромно. Так что я, в своей заношенной до невозможности шинели, почти не выделялся из общей массы.
– Тогда давай сразу пойдем к твоему отцу.
– А как я тебя ему представлю?
– Скажешь, что я твой товарищ или жених.
– Знаешь, Алеша, я почему-то боюсь с ним встречаться, – грустно сказала она. – Может быть, не стоит ворошить прошлое?
– Чего хайло раззявил, деревня! – заорал на меня лихач на лаковом фаэтоне с резиновыми шинами. – Понаедут, мать вашу, и под колеса бросаются!
Я подхватил Дашу под руку и сдернул с проезжей части, извозчик проехал мимо и еще долго грозил мне с облучка кулаком.
– Вот так, сначала попадешь под лошадь, а потом в историю, – нравоучительно сказал я.
– Ты что имеешь в виду? – не поняла Даша.
– Остапа Бендера. Когда он попал под лошадь, об этом написали в газете «Станок», а ее прочитала мадам Грицацуева, – популярно объяснил я.
– Я не понимаю твоих шуток, – рассердилась Даша. – Ты можешь посоветовать, что мне делать?
– Могу. Извозчик! – позвал я, и махнул для убедительности рукой. – Едем к твоему отцу.
«Ванька» было приостановил лошадь, но, увидев мою шинель, хотел проехать мимо.
– Стой, – опять крикнул я, и он нехотя остановился.
– Где живет отец, – спросил я, подсаживая Дашу в коляску.
– На Воздвиженке, – с трудом смогла ответить она.
– Не, меньше рубля не повезу! – заволновался «Ванька».
– Трогай! – велел я. – Не обижу!
Извозчик скептически на меня посмотрел, но послушался.
Я рассматривал улицы, по которым мы проезжали, но почти не видел знакомых домов. Город пребывал в сиротстве и запустении. Дома были серыми и облезшими.
– А как твой отец оказался в Москве, ты же говорила, что вы из Петербурга? – спросил я, когда она смогла адекватно реагировать на окружающее.
– У нас здесь своя квартира. Когда умерла мама, отец перевелся в Петербург. Так что я выросла на Васильевском острове.
– Большая у вас квартира? – спросил я, чтобы как-то занять ее разговором.
– Нет, не очень, обычная, – ответила она и опять замкнулась в себе.
До Воздвиженки мы добирались минут сорок. Уличных пробок не было, но лошадь никак не хотела скакать галопом, так что у меня было время успокоить Дашу.
– Здесь, – сказала она возле доходного пятиэтажного дома.
Я рассчитался с извозчиком, и мы вошли в подъезд, видимо, когда-то нарядный и чистый, теперь… Короче говоря, мы вошли в обычный московский подъезд,
– Второй этаж, – сказала Даша и я, взяв ее под руку, поволок вверх по лестнице.
– Куда ты так спешишь, – взмолилась она, хотя я и не думал торопиться.
На лестничную площадку второго этажа выходила всего одна дверь, так что номера квартиры можно было не спрашивать.
Я позвонил. Прошло около минуты, внутри было тихо. Позвонил еще раз. Опять никакой реакции. Ордынцева, совсем заиндевев, стояла, не отрывая взгляда от двери. Пришлось звонить снова. Теперь я долго продержал палец на кнопке звонка, на случай, если старик плохо слышит.
Неожиданно дверь широко распахнулась, и из нее выскочила женщина с перекошенным злобой лицом:
– Ты чего это здесь фулюганишь, пащенок! – закричала она пронзительным и, я бы даже сказал, больше, удивительно противным голосом. – Тебе чего делать нечего, как в двери трезвонить, черт ты драный! Я тебя щас, что б ты сгорел, анафема, в участок сведу!
– Тихо, тетка! – вежливо попытался я остановить ее безудержный речевой поток. – А ну, закрой поддувало! Ордынцев здесь живет?
Женщина культурного обращения не поняла и продолжила голосить, называя меня самыми нелесными эпитетами, вроде «дряни», «рвани» и «пьяни подзаборной».
– Господи, – тихо спросила Даша, – кто это?
– А ты, проститутка, чего здесь шляешься! – видимо, расслышав вопрос, взялась за нее наша нечаянная знакомая. – Я тебе покажу, шалава, кто я такая!
Однако, показать, кто она такая, в этот раз ей не пришлось. Я, забыв на минуту, что когда-то считал себя если не рыцарем, то хотя бы джентльменом, собрал на груди у этого создания слабого пола в ладонь кофту, притянул близко к себе и пристально посмотрел в глаза.
– Ордынцеву звонить четыре раза, – неожиданно спокойно сообщила женщина, отстраняясь от моей неприятной близости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39