– Ходют с утра до вечера и трезвонят. Ни минуты покоя!
Далее дама попыталась вырваться из моей длани и захлопнуть за собой дверь, но я ее не отпустил, и мы вместе вошли в какой-то темный коридор.
– Покажи, где он живет, – ласково попросил я, стараясь не слышать, как предательски трещит под моими пальцами ее ветхая одежда.
– Вы, гражданин, не очень! – вновь попыталась поднять она голос. – А та и на вас управа найдется!
– Ну? – продолжил я задавать вопросы.
– Вторая дверь налево, – тихо ответила она и, оправляя помятые одежды, уплыла по темному коридору куда-то вглубь квартиры.
– Она сумасшедшая? – спросила Даша, показываясь во входных дверях.
– Не думаю, – ответил я, приходя в себя после этого феерического явления, – скорее, коммунальная стерва.
Даша на мои слова никак не отреагировала, осталась у входа.
– Но это не наша квартира! – растерянно сказала она, и голос ее задрожал.
– Даша, твой отец живет здесь, вторая дверь налево
– Но, – начала говорить она, я не дослушал, взял ее за руку и потянул в темные недра коммунальной пещеры.
Глаза уже привыкали к полумраку, и я рассмотрел и тусклую лампочку под потолком, и развешанные по стенам личные вещи и предметы быта жильцов, и керосинки, примусы, утлые столики, помойные ведра, стоящие вдоль стен у многочисленных разнокалиберных дверей.
Даша подчинилась. Мы подошли к указанной двери, и я в нее постучал. Нам никто не ответил, Мы стояли в темном коридоре, вдыхая странные миазмы чужой, непонятной жизни. Здесь пахло жареным луком, рыбой, прогорклым мясом и детской неопрятностью.
– Никого нет дома, – сказал я и на всякий случай толкнул дверь. Она медленно, со скрипом, открылась. Мне ничего не оставалось, как заглянуть в комнату.
Сначала я даже не понял, куда попал. За дверью оказался узкий, длинный, фанерный коридорчик, оканчивающийся частью окна.
– Это не здесь, – сказал я Даше, и хотел уже выйти, но в последний момент увидел узкую кровать у стены, на которой кто-то лежал, и утлый столик возле перегороженного пополам окна. Другой мебели в щели не было.
В комнатушке пахло лекарствами: валерьянкой, ландышем и еще чем-то специфическим аптечным.
– Кто там? – спросили с постели тихим голосом
– Вы Ордынцев?
– Да, войдите, я вас не вижу.
– Иди, – сказал я Даше и уступил ей дорогу.
Девушка медленно пошла вдоль фанерных перегородок, дошла до спинки узкой железной койки и остановилась.
Больной больше ничего не говорил, только громко, прерывисто дышал, как-то мучительно, со всхлипываниями втягивая в себя воздух.
– Папа, – на одном выдохе произнесла блудная дочь и, мелко переступая ногами, пошла к изголовью.
– Дашенька, девочка моя, слава Богу, ты успела! – с трудом проговорил больной.
– Папа! – опять воскликнула Даша и упала перед постелью на колени.
– Детка моя, ну что ты, не надо так! – слышалось тот же тихий голос, прорывающийся сквозь женские рыдания.
Я повернулся и вышел, осторожно, без скрипа, притворив за собой дверь.
В темном коридоре кипела скрытая жизнь. Открывались двери и из них выскакивали какие-то женщины, мешали ложками в кастрюлях, чистили и подкачивали примусы, перебрасывались едкими замечаниями, и опять скрывались в своих сотах. На меня посматривали, но сначала никто не подходил. Однако, любопытство оказалось сильнее хорошего воспитания, и соседка Ордынцева, полная женщина с расплывшимся лицом и неопределенной социальной принадлежности, приветливо спросила:
– Никак, вы, гражданин, к старику приехали?
Отрицать этот очевидный факт было бессмысленно, и я признался, что так оно и есть.
– Хворый он совсем, того и гляди, помрет, – без особого сочувствия, сказала она. – Оно может и лучше, что ему свет коптить. Слышно, он при старом режиме в генералах ходил?
– Учителем он был в гимназии, – ответил я.
Однако, факты биографии соседа женщину не заинтересовали, она не обратила внимания на мои слова и заговорила о близком, наболевшем:
– Комната его, поди, Верка достанется, или вы, гражданин, сами на нее претендуете? Так это зря! Мы здесь сами как сельди в бочке! А Верке, вот ей, кукиш! Думает, раз ее сынок милицейский, так комнату захапает! Я ей, твари бесстыжей, своими руками зенки выцарапаю!
– Это кто тварь бесстыжая! – взорвался за моей спиной знакомый голос. – Это кому ты, шалава, глаза выцарапаешь!
Моя недавняя знакомая, которую, как я догадался, в миру звали Верой, проскочила у меня подмышкой и во всем своем гневном величии предстала перед полной дамой.
Однако, первая соседка не сдрейфила, а закричала в ответ на оскорбление «шалавой» пронзительно и высоко.
Передать простыми, понятными выражениями последовавший после этой встречи диалог я просто не в силах. И не потому, что не могу или стыжусь повторить слова, которые произносили разгоряченные дамы. Это-то как раз я сделать в состоянии, тем более, что в обилии неформальных эпитетов, нецензурная брань была вкраплена на удивление дозированно. Дело в другом: чтобы воссоздать такие взрывы страсти, у меня попросту недостанет литературного таланта. Женщин подхлестывало высокое артистическое вдохновение, потому слова из их уст лились нескончаемым потоком.
Присутствие свежего и, как им казалось, заинтересованного в освобождающейся жилплощади зрителя только подстегивало действие. Раскрывая передо мной самые сокровенные тайны личной жизни друг друга, дамы не забывали и о зрителе. Смысл их намеков был следующий: в смысле жилплощади ловить мне здесь просто нечего.
Вдруг скандал кончился так же внезапно, как и начался. Верка шмыгнула в свою дверь, полная дама в свою. Вновь наступила благодатная тишина, и опять в коридоре только натужно гудели примусы, и булькала в кастрюлях кипящая вода.
– Алеша, – позвала меня из комнаты Ордынцева, – иди сюда, папа хочет с тобой познакомиться.
Я вернулся в фанерный пенал комнатенки и подошел к кровати. Бывший директор гимназии выглядел совсем плохо. На серой от старости и плохой стирки подушке лежал умирающий человек с запавшими висками и бледным, небритым лицом. Глаза его лихорадочно блестели, а щеки были влажны, скорее всего, от слез, Дышал он прерывисто со всхлипываниями.
– Позвольте рекомендоваться, Александр Александрович Ордынцев, – с трудом сказал он и тихо добавил, – Дашин отец.
Я в свою очередь представился, правда, не так церемонно. Больше нам, собственно, говорить было не о чем. Поэтому я предложил его осмотреть.
– Не стоит, – отказался он с непонятной в его положении усмешкой, – главное, что я дождался встречи с дочерью, о большем я не мог и мечтать. Мне осталось совсем немного.
– Возможно, мне удастся помочь вам, – сказал я.
– Хорошо, если вас это не затруднит, – согласился старик. – Только не очень старайтесь, в этом мире и в этой комнате меня ничего, кроме Даши, не держит.
Я сел на край кровати и начал свои шаманские упражнения. Ладони постепенно разогревались, меня начало потряхивать от мышечного напряжения, но ответного тока от тела больного не ощущалось. Он действительно умирал, и никакая экстрасенсорика уже не могла ему помочь.
– Спасибо, мне стало лучше, – сказал он, когда я прекратил свои бесполезные манипуляции. – У вас это очень хорошо получается.
Действительно, дышать больной начал много легче и даже слегка порозовел.
– Даша, детка, дай мне свою руку, – попросил он.
Ордынцева села на мое место и взяла отца за руку.
– Извините, Алексей Григорьевич, но мне даже посадить вас некуда, – виновато сказал Александр Александрович, видя, что я стою, прислоняясь к стене.
– Ничего, – успокоил я, – мне все равно нужно выйти в город. Думаю, что вам с Дашей есть, о чем поговорить. А я, с вашего позволения, возьму ключ от входной двери, чтобы не беспокоить вашу соседку Верку.
– Да, он там висит на гвоздике, – сказал Ордынцев, – а Вера, в сущности, неплохой человек, только она очень нервная.
– Я пойду куплю себе другую одежду и какую-нибудь еду, – сказал я Даше, когда она подошла проводить меня до дверей.
– А тебе хватит денег?
– Продам пару безделушек, – ответил я и показал ей две брошки, наугад взятые из реквизированных сокровищ.
Даша равнодушно взглянула на украшения и вернулась к отцу. Мой уход из квартиры соседи Ордынцева проконтролировали, но комментировать не стали. Я вышел из вонючего подъезда на свежий воздух и с облегчением вздохнул. Время приближалось к вечеру, и улица оказалась полна возвращающимися с работы совслужащими. Центральное положение Знаменки определяло и контингент прохожих. В основном это были чисто, но бедно одетые чиновники.
Автомобилей на улице было мало, зато извозчиков предостаточно. Моя замечательная шинель никак не укладывалась в их представление о кредитоспособности, поэтому мне пришлось показать недоверчивому «Ваньке» полтинник, чтобы он согласился отвезти меня в ювелирную лавку.
– Тебе лавку, какую – побогаче или которая победнее? – спросил он, с усмешкой разглядывая мое нестандартное платье.
– В среднюю, – ответил я.
Ювелирный магазин, куда меня привез извозчик, был совсем небольшой. Собственно, даже не магазин, а комнатка с одним прилавком, за которым сидел старый еврей в ермолке и толстых очках, Ни посетителей, ни продавцов здесь больше не было. Ювелир посмотрел на меня сквозь очки красными усталыми глазами. Мой потрепанный внешний вид его никак не тронул, и он любезно улыбнулся:
– Вы сегодня у меня пятый, можно сказать, юбилейный покупатель. Чем имею вам быть полезным?
– Хочу предложить вам кое-что купить, – сказал я, подходя к стойке прилавка.
– Нет, вы скажите мне, что теперь за времена?! – заговорил ювелир, обращаясь к невидимой аудитории. – Все хотят что-то продать, и никто не хочет ничего купить! Так что вы, молодой человек, такого хотите продать, чего у меня нет?
– Вот эту брошь, – ответил я, кладя перед ним брошь в виде бабочки необыкновенно тонкой работы с красными рубиновыми глазами и золотыми крылышками, осыпанными брильянтовой пылью.
Старик уставился на изделие и долго изучал его сквозь очки, не прикасаясь к нему руками. Потом поднял на меня свои увеличенные линзами глаза и иронично спросил:
– И это вы носите просто так в кармане?
– К сожалению, футляр затерялся в дороге, – в тон ему ответил я.
– Да, это, я вам скажу, интересная вещь! – задумчиво произнес старик. – Я даже не буду у вас, молодой, человек спрашивать, не налетчик ли вы. Даже если и вы налетчик, чего я, упаси боже, не думаю, налететь на такую бабочку вы все равно не смогли бы. Просто потому что такие бабочки по столовкам Моссельпрома и Мособщепита не летают. Вы вообще знаете, сколько эта брошь стоит?
– Знаю, – ответил я, – она бесценна.
– Хороший ответ, но тут вы ошиблись. Вы знаете, кому она раньше принадлежала?
– Понятия не имею.
– Ее подарил молодой Николай Александрович юной Матильде Феликсовне. Но, заметьте, я не спрашиваю, почему она у вас здесь в Москве, а сама Кшесинская в Париже. Я хочу у вас спросить совсем другое, что вы хотите получить за эту вещь?
– Ровно половину от того, сколько она стоит на самом деле.
– Тоже хороший ответ, не будь я дядя Гриша Блиндерман. А знаете, что я вам на это скажу?
Старик был забавный, я никуда не спешил и слушал его треп без раздражения.
– Вы предложите мне четверть стоимости.
– Вы умный молодой человек, но скажу вам, положа руку на сердце, я и этого не смогу сделать. У меня просто нет таких денег,
– Жаль, – сказал я и протянул руку за бабочкой. – Попробую продать в другом месте.
– Вы думаете, там вам дадут больше? – покачал он головой и накрыл украшение своей желтой, пухлой ладошкой – Вам там могут вообще ничего не дать, да еще и вызовут ГеПеУ. Вы сначала послушайте, сколько я вам могу предложить, а потом делайте что хотите.
– Так что я здесь делаю? – спросил я. – Я только и делаю, месье Блиндерман, что вас слушаю и ничего от вас не слышу!
Моя пародия на одесский говор ювелира насмешила, и он назвал сумму:
– Я могу вам дать семь тысяч, и хотел бы узнать, что вы на это скажете?
– Я скажу – да, что мне еще остается сказать, когда нужны деньги, дай бог, что бы вы так жили!
Старик смахнул брошь в невидимый ящик стола и отсчитал мне кредитные билеты. Я, не пересчитывая, сунул их в карман.
– А еще у вас что-нибудь не найдется от мадам Кшесинской?
Я подумал, что семи тысяч нам с Дашей пока хватит с избытком, и отрицательно покачал головой.
– Как только она вспомнит о любимом племяннике, так я сразу к вам.
На десять тысяч, украденных Паниковским у комбинатора Корейки, Остап Бендер открыл контору «Рога и копыта» и купил пишущую машинку, я же на свои семь поменял платье, подстригся в хорошей парикмахерской на Арбате и приобрел целую авоську деликатесов, и у меня еще осталась половина суммы. Потом я вернулся в комнату Ордынских.
За беготней и новыми впечатлениями, я как-то отстранился от проблем Дашиного отца и только тогда, когда открывал входную дверь – у меня тревожно екнуло сердце. В коридоре было все так же темно и запашисто. Непотревоженная Верка прозевала мой приход, так что во вторую от входа дверь я пронырнул незамеченным. В комнате почему-то было темно и по-прежнему сильно пахло лекарствами.
– Даша, это я! – сказал я шепотом
– Папа умер, – откликнулась она тихим, ровным голосом.
– Господи, – только и нашел, что выговорить я.
– Зажги свет, – попросила Ордынцева.
Я нашарил на стене выключатель, и под потолком загорелась маломощная тусклая лампочка. Старик лежал, вытянувшись на своей узкой койке Черты лица его смягчились, и он был похож на спящего. Даша сидела рядом с ним на кровати и смотрела на меня каким-то потусторонним, просветленным взглядом. Она не плакала, казалась спокойной и едва ли не счастливой.

Глава 18

Похоронили действительного статского советника Александра Александровича Ордынцева на Ваганьковском кладбище в Москве по высшему разряду. Обошлось нам это в пустяк, вторую брошь, купленную все тем же дядей Гришей Блиндерманом. Похоронная контора, плененная щедростью родственников покойного, предлагала организовать место на Новодевичьем, но я решил не зарываться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39