Люди, подобные ему, достигнув определенного возраста, становятся на редкость спокойными: невозмутимость являлась одной из характерных черт уроженцев Гебвиллера. Но невозмутимость – всего лишь инструмент, который, когда нужда в нем пропадает, с легкостью забрасывают в дальний угол, и извлекают только в случае крайней нужды. К тому же эти конкистадоры из Гебвиллера обладают весьма странным свойством: спокойствие и терпение свойственны им лишь до тех пор, пока они тощи, пронырливы и алчны; но как только они начинают удовлетворять свои аппетиты, то вместе с жирком количество крови в их жилах явно увеличивается, и эта кровь принимается бурлить и кипеть, толкая преуспевающего конкистадора на мотовство и безумства. Так что если вы увидите разгневанного гебвиллерца, можете быть уверены, что это человек состоятельный и преуспевающий. За всю свою жизнь барон Шварц редко гневался и прибегал к насилию: он не был злым. Однако почти все его нечастые приступы гнева обрушивались на головы тех, кто был значительно слабее его. Только раз или два он действительно дал достойный отпор наглецам, но этого было вполне достаточно, чтобы заслужить репутацию человека вспыльчивого. Господину же Шварцу подобная известность была весьма на руку. Приятели банкира были уверены, что только сумасшедший может пытаться завоевать расположение жены господина барона, ибо гнев уязвленного супруга будет ужасен.
Вот уже несколько дней барон Шварц пребывал в лихорадочном возбуждении. Причиной столь непривычного для него состояния были страхи и надежды одновременно, ибо лихорадка, о которой мы говорим, не была тем простым учащением пульса, сопровождающим ежедневную работу по добыванию миллиона и постепенно убивающим человека, как опиум или абсент. Нет, это была тяжелая, губительная болезнь, способная расстроить счетную машину, именуемую мозгом банкира, заставить обладателя ее забросить счета и очертя голову пуститься в рискованные авантюры. Барон поверил автору зачитанного до дыр романа и решил, что, связав с ним свои планы, сумеет извлечь из этого союза немалую выгоду: он поверил в существование внука Людовика XVI. И теперь господин Лекок держал его так же крепко, как стальная рука, это чудо-изобретение современных умельцев, сжимала руки грабителей, пытавшихся взломать знаменитые сейфы с секретом, распространяемые торговым домом «Бертье и К°».
Господин Шварц силой заставил фортуну обратить на него свой благосклонный взор. Но в тот момент, когда, казалось, он, наконец, мог торжествовать, сработал демонический механизм возмездия: появился господин Лекок!
Принимая участие в делах, разворачивавшихся вокруг так называемого сына Людовика XVI, затравленный господин Шварц искал забвения, они были для него чем-то вроде знаменитой железной латной рукавицы, оставленной взломщиками сейфа Банселля в его механических когтях ночью 14 июня 1825 года.
Банкир ничего не украл, не совершил противозаконных деяний; но не будем забывать о горьких мыслях, обуревавших невиновного Андре Мэйнотта после того, как его обвинили в чужом преступлении. Рука, некогда схватившая за горло Андре Мэйнотта, теперь вцепилась в глотку барона Шварца: та же самая рука! Андре Мэйнотт был всего-навсего бедным влюбленным юношей, и все, что ему удалось сделать, – это защитить его обожаемое сокровище, его Жюли. Среди нагромождения роковых совпадений и случайностей правосудие так и не смогло обнаружить затерявшуюся в них истину.
Господин Шварц, напротив, был не новичок в интригах; к тому же он был закован в надежную броню баснословного состояния, а посему мог успешно отражать удары врагов. И все же он чувствовал, что задыхается, не в силах высвободиться; безжалостная таинственная рука неумолимо сжимала его горло. Барон уже хрипел, ибо, завершая наше сравнение, напомним, что он тоже любил: рядом с ним была женщина, и заботы о ее спокойствии сковывали его по рукам и ногам. Он обожал эту женщину – ту же самую женщину!
Заметьте, я не сказал, что это была та же самая любовь. Страсть, наслаждающаяся безмятежным покоем, в час страданий вырывается наружу подобно вулкану. В той страшной битве, которая разыгрывалась вокруг барона, тот думал только о своей жене. Жена стесняла его движения, путала его мысли, поглощала все его существо. Он любил ее безумно, пылко, яростно, особенно с тех пор, когда она Перестала быть ему женой. Он любил ее столь жгуче, что в какой-то миг у него даже мелькнула мысль отдать ее в руки полиции, дабы она не досталась никому. Ведь постановление Канского суда о ее аресте до сих пор не было отменено!
Барон Шварц до слез любил собственную жену; оставаясь один в своем кабинете, чьи стены более привыкли к виду золота, нежели проявлениям человеческих эмоций, он плакал, и леденящий ужас перед неведомым грядущим сжимал ему сердце. Угроза разоблачения, страшные обвинения, нависшие над ним, смыкали вокруг него свой роковой круг. Он обманом взял в жены замужнюю женщину. Поверив лжи, замешанной на капле правды, он стал кассиром, сообщником гнусной бандитской ассоциации; плоды шестнадцати лет изнурительного труда, честного в той степени, в какой могут быть честными труды по добыванию золота, безупречного по меркам золотой морали ему подобных, в одно мгновение могли пойти прахом. Коготок увяз – всей птичке пропасть, нелегко отважиться привязать к ноге колокольчик прокаженного, но еще труднее доказать, что ты выздоровел.
Барон Шварц был свидетелем краха многих банкирских домов; финансовый Париж не имел от него секретов. К тому же, не склонный ни к преувеличениям, ни к иллюзиям, он был готов, гордо подняв голову и потрясая, словно дубиной, своим кредитом, выступить навстречу грозившей ему опасности! Готов… если бы только путь ему не преграждала любимая им женщина!
Чтобы спасти ее, он губил себя. Он поступал так же, как Андре Мэйнотт: в минуту борьбы руки его, вместо того чтобы защищать себя, судорожно обнимали свое сокровище.
Он был беззаветно предан, но, в отличие от Андре Мэйнотта, не любимой женщине, но своей любви к этой женщине. Эта преданность и подсказала ему решение.
Он решился бежать, но вместе с ней. Он поступал безрассудно, повинуясь лишь собственным чувствам; в этой игре супружеской страсти он рисковал потерять все свое состояние, достаточное, чтобы оплатить всю любовь Парижа…
Таков был человек, чье истерзанное страстями лицо просунулось в дверь позади ничего не подозревающего беззащитного калеки. Сомнений не было – он слышал последние слова Жюли.
Жюли ни на секунду не сомневалась в том, что последует дальше. Перед глазами ее встала картина убийства – так, как если бы оно уже свершилось, как если бы кинжал, который держал в руках банкир, уже вонзился в спину Андре Мэйнотта. Она прекрасно знала этого человека – палача и жертву одновременно, знала, что в нем было хорошего, а что плохого. Но сейчас все силы его, и добрые и злые, объединились, чтобы нанести один из тех ударов, что по самую рукоятку вгоняют смертоносную сталь в трепещущую плоть врага.
Жюли хотела закричать, но крик застрял у нее в горле.
Она подалась вперед, но силы отказали ей: она не двинулась с места. Трехлапый заметил ее движение. Но у него не было времени обернуться.
Банкир не колебался ни секунды, поэтому дальнейшие события разворачивались весьма стремительно.
И все-таки мы медлим произнести те несколько слов, которых вполне хватило бы, чтобы описать действия барона. Мы медлим, наша лодка рассказчика села на мель. Рука господина Шварца явно не привыкла держать кинжал, хотя сие оружие было разбросано по дому наряду с прочими безделушками. Глядя, как сведенные пальцы барона судорожно сжимают рукоятку, становилось ясно, что он схватил его просто потому, что кинжал подвернулся ему под руку, как хватают первый попавшийся камень, чтобы размозжить голову выползшей на дорогу змее. Поэтому мы позволили себе столь многословное отступление. В сущности, кинжал в руках барона был совершенно бесполезным орудием.
Бывают случаи, когда трагедия по неопытности автора превращается в комедию.
Без сомнения, барон Шварц жаждал убить Трехлапого. Об этом свидетельствовали его глаза, пылавшие кровавым огнем, его искаженный гримасой рот, его мертвенно-бледные губы, сладострастные движения его пальцев, ласкавших рукоятку кинжала. Всем видом своим он напоминал тигра, опьяненного запахом крови; а если вспомнить, что мысль о самоубийстве уже закрадывалась в его голову…
Но даже если предположить, что жажда крови захлестнула все существо барона, банкир, человек весьма мирных занятий, не может нанести удар так, как наносит его опытный убийца. Впервые решившись на убийство, банкир действует неловко и даже как-то инфантильно. Во второй раз это обычно получается значительно лучше. Замахнувшись кинжалом, барон Шварц ударил в пустоту. Перед разъяренным банкиром мелькнула лишь заросшая жесткими волосами голова нищего калеки. Трехлапый растянулся на ковре, лица его не было видно. Не выпуская кинжала, барон, словно оголодавший зверь, жадными руками вцепился в густую шевелюру и с бешеной яростью дернул ее на себя. Он хотел задушить своего противника, а затем, повалив на землю его мертвое тело, попирать его ногами на глазах у женщины, только что крикнувшей этому чудовищу: «Я люблю тебя!»
Шевелюра поддалась. Парик – вот оно, то низкое слово, которое мы никак не решались употребить! – парик вместе с накладной бородой остался в трясущихся руках господина Шварца; барон отскочил назад и остался стоять, широко разинув рот.»
Трехлапый обернулся; движения его были быстры и уверенны. Вместо нищего калеки на полу оказался господин Брюно, сбросивший с себя маску простоватого добродушия. К банкиру было обращено молодое, необычайно красивое мужественное лицо, обрамленное совершенно седыми волосами. Дрожащим голосом барон Шварц пролепетал:
– Человек с острова Джерси!
Затем он перевел взгляд на парик, который он все еще держал в руках вместе с бесполезным кинжалом. Глаза банкира потухли, и он, чувствуя, как у него подгибаются ноги, весь подался вперед.
Жюли испустила долгий вопль. Прилив жизненных сил захлестнул ее. Вытянув руки и шепча ласковые слова, какие обычно молодые матери шепчут своим младенцам, она устремилась к Андре. Барон хрипло застонал. Поведение Жюли не было ни жестоким, ни вызывающим: она просто забыла о бароне. Обеими руками она обвила шею Андре и изо всех сил прижалась к нему; при этом она была так красива, движения ее были так грациозны, что по щекам несчастного зрителя этой сцены скатились две кровавые слезы. Он зашатался. Рука его по-прежнему стискивала кинжал. На лице его блуждала безумная улыбка. За одну минуту барон Шварц постарел на десять лет.
– Муж мой! Мой муж! Мой муж! – трижды повторила Жюли, душа ее полностью растворилась в поцелуе.
– Ее муж! – повторял барон Шварц.
Он выпрямился во весь свой рост. Резкий сухой смешок сотряс его тело, на миг барон замер, и, словно куль, свалился на пол и больше не шевелился. Шум от его падения вывел Жюли из сладостного забытья. В наступившей мрачной тишине были слышны отдаленные звуки оркестра. На улице в третий раз раздался крик шарманщика:
– Волшебный фонарь! Спешите видеть!
Безжизненное тело банкира перегораживало проход. Андре и Жюли молча смотрели на него; охваченная ужасом Жюли изнемогала от неутоленной страсти. Андре был холоден как лед. Он первым нарушил молчание.
– Мне известно, что апартаменты барона Шварца сообщаются с конторскими помещениями, – сдержанно произнес Андре, и от звука его голоса сердце Жюли забилось ровнее, – поэтому я прошу вас объяснить мне дорогу к сейфу.
Я провожу вас туда, – с готовностью воскликнула она.
– Нет, – ответил он, – я прошу вас только объяснить, как пройти к сейфу, и дать мне ключ. Я опаздываю.
Она запротестовала; не терпящим возражения тоном он остановил ее:
– Прошу вас, сударыня, дайте мне ключ.
Чтобы попасть в комнату барона, Жюли пришлось перешагнуть через бесчувственное тело супруга.
«Он отомщен!» – промелькнула в ее голове мысль, и она бросила на банкира взгляд запоздалого сочувствия.
Когда она вернулась с ключом, страшного калеки не было и в помине. Андре твердо и уверенно стоял на своих ногах. Жюли с мольбой глядела на него. Он взял ключ и молча выслушал ее объяснения. Слова ее перемежались рыданиями. Как только она умолкла, он протянул ей руку: Жюли сделала неловкую попытку поцеловать ее, но он оттолкнул ее.
– Прощайте, – произнес Андре, – мы больше не увидимся. Я простил вас… сердце мое простило вас. А теперь исполните свой долг и позаботьтесь о вашем муже.
Жюли медленно опустилась на колени. Андре вышел, не обернувшись.
Жюли распростерлась на полу и, припав ухом к половицам, в отчаянии пыталась уловить шум его удалявшихся шагов. Сердце ее было растоптано, голова гудела, у нее не было ни одной мысли. Нужно ли объяснять, что она даже не задалась вопросом, почему Андре один направился в кассу? Но даже если предположить, что ее мозг сохранил бы в эту минуту способность мыслить, у нее все равно не зародилось бы никаких низменных подозрений.
Настал час расплаты, и Андре стал ее судьей. В эту минуту она поистине благоговела перед ним и была готова выполнить любой его приказ. Только что ее страстное чувство лелеяло ликующую развязку, только что она уверовала, что ее любовь преодолела все препятствия, как внезапно она была низвергнута с вершин своих надежд: прозвучал приговор, не подлежавший обжалованию. Но Жюли не воспротивилась.
Он имел право так поступить: ее раскаяние граничило с самоуничижением.
Он был справедлив. Теперь она могла лишь удивляться своим прежним мечтам. В ее покаянном порыве потонули последние остатки надежды, на миг озарившей ее жизнь. Андре сказал: «Позаботьтесь о вашем муже». Она исполнила его приказ. Подойдя к барону, она приподняла его голову и положила ее к себе на колени. Это был ее муж. Быть может, теперь она бы взбунтовалась против двойного надругательства над церковным обрядом и законом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82