– Вы дадите мне задаток? – робко произнес молодой эльзасец в тот момент, когда Лекок поставил ногу на подножку.
– Ни в коем случае, – ответил тот. – Не скрою, меня удручают ваши колебания. Скажите «да» или «нет», старина…
– Но если я соглашусь, – спросил Ж.-Б. Шварц, – то где же мы с вами встретимся?
– Так вы согласны?
– Нет…
– В таком случае иди ты к дьяволу! Давно пора!
– Но я же не отказываюсь…
Лекок натянул вожжи. Вид у Шварца был жалкий. За предложенную сумму он бы продал не только себя самого, включая длинные зубы и густую шевелюру, но, может быть, и спасение своей души. Но Шварц боялся совершить проступок в том смысле, какой в это слово вкладывает закон.
– Трогай! – скомандовал Лекок, щелкнув кнутом.
– Я согласен… – пролепетал Шварц уже в полном изнеможении.
Лекок нагнулся и потрепал его по щеке.
– Давно бы так! – произнес он, на этот раз с чистым каннебьерским акцентом. – Значит, договорились, Жан-Батист?.. Тогда так. В два часа ночи ты должен уйти из Кана через Воссельский мост и пройти около одного лье по алансонской дороге. Ровно в три часа я буду ждать тебя в лесу справа от дороги, не доходя до немецкой деревни… До скорого, старина, и не за бывай, что я сказал, чтобы все было точно… Нн-о, пошел, Красавчик!
Красавчик встрепенулся и стрелой помчался по дороге, в то время как прислуга, мамаша Брюле, папаша Брюле и их потомство кричали напутствия вслед уехавшим. В июне темнеет поздно, и было еще светло, когда Лекок и ретивый бретонский скакун покинули подворье «Отважного петуха», оставив беднягу Шварца в плену тревожных размышлений.
Господин Лекок, держа в зубах зубочистку, с победоносным видом щелкал кнутом, спускаясь по небольшим улочкам к реке. Ох, этот шустрый молодчик! Он одаривал улыбками девиц, он посылал воздушные поцелуи торговкам, стоявшим в дверях своих лавок, успевал перекинуться остротой с мальчишками и кричал: «Поберегись, папаша!» – когда встречные уступали ему дорогу.
И его действительно хорошо знали. В городе только и разговору было, что о ларце, купленном у него богачом Банселлем, об этом сказочном сундуке, которому и грабители нипочем и который сам хватает мошенника за руку, как жандарм! Уж эти парижские фокусы! И другие городские богатеи начали подумывать о том, чтобы приобрести такую полезную вещь. Но сейф стоил дорого, и переговоры занимали немалое время. В Кане не было известно имя «Бертье и К°», и говорили попросту: «ларец Лекока». Так что Лекок был человек знаменитый.
Завидев повозку, люди думали: «Вот и Лекок едет продавать новые ящики. Этот дело знает и своего не упустит».
Когда господин Лекок в сумерках выезжал из Кана по Воссельскому мосту, сотни людей были свидетелями его отъезда.
Конечно, само по себе это почти ничего не значит, потому что в конце концов можно ведь и вернуться. Но мелкие детали – это ручейки, которые образуют большие реки.
Пока еще не совсем стемнело, господин Лекок гнал свою лошаденку крупной рысью, приветствуя каждого встречного. С наступлением темноты, отъехав от города примерно на три четверти лье, он остановил повозку у дверей постоялого двора, чтобы на виду у всех, кто там был, зажечь свои фонари.
– Славная лошадка, – сказал трактирщик, похлопывая Красавчика по крупу.
– Он таким ходом до самого Алансона доскачет, – бросил в ответ господин Лекок. – Трогай! Но-о-о!
В пятистах шагах от трактира дорога поворачивала; справа от нее чернели заросли конских каштанов. Сразу после поворота Лекок резко остановил свою лошадь. Он огляделся и прислушался, но дорога была пустынна. Тогда он соскочил с повозки, взял Красавчика под уздцы и повел его в гущу зарослей по дорожке столь узкой, что повозка едва проходила по ней. При первой же возможности они свернули с тропы. Красавчик, которого хозяин с силой тащил за собой, продирался сквозь заросли каштана и волок за собой повозку. При свете дня ее можно было легко увидеть, но в темноте все, что находилось за пределами дороги, было полностью скрыто от глаз.
Лекок освободил свою лошадь от упряжи, отвел ее еще на двести или триста шагов и привязал в самой чаще зарослей. Затем он вернулся к повозке и, не мешкая, сменил свои щегольские клетчатые панталоны на синие бумажные штаны с потертыми коленями. Вместо элегантного дорожного сюртука он облачился в полотняную куртку, а на голову надел грубую шапку из рыжей шерсти и надвинул ее на глаза.
Странный вид для любовника, спешащего на свидание!
Затем он снял сапоги и надел мягкие туфли, а сверху – грубые башмаки с подковами.
Можно с уверенностью сказать, что даже его возлюбленная могла бы пройти мимо, не узнав его. Лекок отправился в путь. Он являл собой совершенный образчик кальвадосского обывателя, наполовину крестьянина, наполовину горожанина.
Он вышел на дорогу и грузно зашагал по направлению к Кану. Было половина десятого.
Около десяти часов из лавки торговца антиквариатом, расположенной на той самой площади Акаций в квартале Сен-Мартен, где жил полицейский комиссар Шварц, вышел некто в крестьянской куртке и рыжей шерстяной шапке. Передвигался он совершенно бесшумно, так как был обут в мягкие туфли.
Он быстро пересек площадь и достал из-под скамьи пару больших башмаков с подковами.
Когда пробило десять, этот человек уже вышагивал по тротуару, звеня подковами своих башмаков; и вот он очутился на площади Префектуры, где звучали последние аккорды оркестра братьев Франкони. Представление заканчивалось. Человек в синих бумажных штанах, потертых на коленях, серой куртке и шерстяной шапке уселся на каменную тумбу на углу собора и стал ждать. Одним из первых из цирка вышел комиссар полиции Шварц и сразу же направился к кварталу Сен-Мартен. Человек пошел за ним на некотором расстоянии. На половине пути к дому, на улице Вильгельма Завоевателя, к комиссару полиции робко приблизился скромного вида молодой человек, который, казалось, хотел его о чем-то просить. Мужчина в рыжей шапке прибавил шагу. А комиссар полиции нетерпеливо и сухо выговаривал бедняку:
– Кто же едет в город наобум Лазаря! Ничем вам не могу помочь!
И тут Ж.-Б. Шварц весьма уверенно, чего от него нельзя было ждать, если вспомнить, что совсем недавно он пребывал в полной растерянности, рассказал затверженный урок. Он заговорил о своем покровителе господине Лекоке, о ларце Банселля и о несчастном стечении обстоятельств, в силу которого именно в этот вечер господин Лекок находился в дороге по пути в Алансон.
Комиссар полиции отвечал на это:
– Я не знаю вашего господина Лекока и не имею ко всему этому никакого отношения. Оставьте меня в покое!
Что и сделал Ж.-Б. Шварц, уже заработавший свои сто франков.
Человек в рыжей шапке, стоя в темном углублении стены, весьма внимательно прислушивался к этому разговору. Когда комиссар полиции и Ж.-Б. Шварц распрощались, он не последовал ни за одним из них, а пошел по направлению к кварталу с кривыми улочками, находившемуся недалеко от площади Фонтетт. Теперь он шел быстро и явно был чем-то очень озабочен. В глубине тупика Сен-Клод находился трактир, который был еще открыт. Мужчина приблизился к окну и осмотрел помещение сквозь мутноватое стекло, прикрытое изнутри тонкой занавеской; в грязном зале было пусто, и лишь один человек за стойкой считал деньги.
– Ну как, готовы, папаша Ламбэр? – обратился к нему, как к старому знакомому, господин Лекок, входя в заведение.
Вместо ответа кабатчик произнес:
– Вещь у вас?
Господин Лекок похлопал себя по куртке в том месте, где оттопыривался какой-то предмет. Раздался металлический звук. Кабатчик погасил лампу, и они вышли.
III
ПЯТЬДЕСЯТ ДОН-ЖУАНОВ
Перенесемся на некоторое время назад и поговорим о вещах более примечательных, чем ларец с секретом и защитным устройством, принадлежащий господину Банселлю. В ту пору Кан был довольно шумным городом; студенты и военные оживленно вертелись вокруг местных красавиц. Самой привлекательной дамой в Кане была Жюли Мэйнотт – жена гравировщика, настоящая красавица. С тех пор как Андре Мэйнотт открыл скромную лавку, где продавались пищали, аркебузы и прочие диковинные вещицы, сразу привлекшие внимание публики, золотая молодежь Кана, оставив городской бульвар и аллею у префектуры, все время проводила под деревьями на площади Акаций.
Офицеры разных родов войск (а тогда дивизию еще не перевели в Руан), студенты всех мастей и львы коммерческого поприща дружно превратились в любителей старины и с утра до вечера приходили поглазеть на антиквариат и другие товары, выставленные в небольшой витрине магазина. Андре Мэйнотт, который, кстати, не был уроженцем Кана, продавал пистолеты, рапиры, маски, меховые перчатки, а также тонкие испанские и миланские клинки, шкатулки, шлифованные драгоценные камни, фарфор и эмаль. Но я бы не стал утверждать, что своим стремительным успехом все предприятие было обязано не ослепительной красоте его молодой супруги, а какой-то иной причине. Жюли Мэйнотт, пленительная, как мадонна Рафаэля с ангелочком на руках, служила для дома великолепной вывеской: такова сила магического воздействия, оказываемого на мужчин прекрасным полом. Жюли, подобно волшебнице, оживляла ценнейшие кружева и тончайшие гравюры, она расцвечивала сверкающими красками шелка и возвращала прелесть узорам индийских тканей.
В мнениях о ней дамы разделились на две половины. Те, что не были дурнушками, утверждали, что в ней нет ничего особенного; дамы же по-настоящему красивые и дамы откровенно непривлекательные оказались, хотя и по мотивам прямо противоположным, в одном лагере, заявляя, что она – сама прелесть. Никто не остался равнодушным, а для истинного успеха разница во мнениях просто необходима. Дом процветал. Сам же Андре Мэйнотт, который был так же молод, как и его жена, горд и смел, умен, полон сил, горяч, очень влюблен, нисколько не страдал от того, что успех жены преступал определенные границы. Да он и в самом деле не имел оснований жаловаться на жизнь: Жюли, нежная и умная, сделала его счастливейшим из мужчин. Дельцы же, студенты и офицеры – все эти любители легких побед – любовались ею и, вопреки ожиданиям, не выказывали особой предприимчивости.
К сказанному, впрочем, следует добавить, что комиссар полиции господин Шварц жил на втором этаже того дома, где супруги Мэйнотт занимали первый этаж. А такое соседство помогает укреплять добродетель.
Боюсь, что читатель может подумать, будто самой значительной достопримечательностью Кана – большей, чем сейф господина Банселля – была изысканная красота Жюли Мэйнотт. Но вы заблуждаетесь. Соперничать со знаменитым ларцом банкира может только материальный предмет, и о Мэйноттах мы говорим потому, что сей предмет красовался в витрине их лавки. Им была, выражаясь точным языком, латная боевая рукавица из Милана, состоявшая из перчатки, кистевого набора сочлененных пластин и защитного рукава, или стального чехла, предназначенного для того, чтобы охватывать руку до локтя. Все изделие, инкрустированное сверкающим золотом и серебром, усыпанное рубинами и украшенное затейливой чеканкой в духе оружейных мастеров средневековья, своим великолепием и искусной работой привлекало внимание как дилетантов, так и знатоков.
Весь Кан уже ознакомился с боевой рукавицей, обнаруженной Мэйноттом в куче железного хлама. Отреставрированная его умелыми руками, всю последнюю неделю она красовалась в витрине магазина. Мнение было одно: нет в городе достаточно богатого любителя, чтобы осилить стоимость такого изделия, редкого как по технике исполнения, так и по ценности металлов и изящных камней, преумножавших его красоту. Назывались сумасшедшие цены, а наиболее сведущие утверждали, что Андре Мэйнотт отправится в Париж, чтобы продать свою боевую рукавицу самому королю – почетному директору Лувра.
Это было незадолго до того момента, как Ж.-Б. Шварц повстречал несравненного господина Лекока на набережной Орна. Пятьдесят пар очков, принадлежавших коммерсантам, студентам и офицерам, были направлены в сторону витрины Мэйнотта, где между топориком и кастетом, под гирляндами кружев Жюли сверкала золоченым узором знаменитая боевая рукавица. Пятьдесят пар очков прогуливались под липами площади Акаций и ловили очаровательный образ, скрывавшийся в глубине, за выставкой железа и шелковых кружев; супруга Мэйнотта стеснялась своей популярности и держалась со своим младенцем вдали от любопытных глаз.
Андре работал, напевая, за своим верстаком, приводя в порядок пистолеты и отвечая время от времени вежливым кивком головы на поклоны своих клиентов.
А большинство обладателей очков действительно стремилось поприветствовать Андре, что и отрадно отметить. Среди них были элегантные кавалеры, хотя их и портило досадное присутствие очков; были и розовые щеки, гибкие тонкие талии: короче, недостаток в привлекательных молодых людях ощущался в Кане не больше, чем в других городах, и эти милые юноши, все как один, были бы рады отдать содержимое своих карманов любому, кто мог хотя бы заподозрить их в нарушении спокойствия крепкой, как цитадель, семьи ремесленника. Вот так!
Этажом выше комиссар полиции и его супруга, стоя на балконе, дышали свежим воздухом. Жена комиссара принадлежала к враждебной и взыскательной категории тех, кто не был дурнушками, и Жюли изрядно ее раздражала. Комиссар же, человек благоразумный, ограниченного ума и непреклонной честности, считал своих соседей обычными пройдохами, а их успех – возмутительным. К тому же дома его неустанно пилили за то, что некогда он сказал, будто у Жюли Мэйнотт большие глаза. Госпожа комиссарша поговаривала о переезде в другое место, и все из-за Жюли, но ей было жаль расставаться с видом на деревья перед домом.
Пары очков не столь уж часто обращались к ее балкону, но это не мешало ей говорить:
– Невыносимо, когда на тебя все время смотрят!
У комиссара тоже было скверное настроение.
В половине седьмого вечера к Мэйноттам постучался старый слуга; на нем был диковинный сюртук, призванный изображать ливрею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82